Конец сделки

Себастьян. Все всегда начинается с Себастьяна. В начале было яйцо или курица? Вы чешете подбородок. Ваши друзья-гедонисты кладут ноги на стол. Ваши друзья-философы кидаются к книгам. Ни то, ни другое, скажу я вам… в начале был Себастьян. Понимайте как хотите. Мир начался первого ноября тысяча девятьсот девяносто второго года, в Лондоне, в разбитой временем и войной церквушке Святой Анны — дерзость для Англии просто неслыханная. Будучи религиозными фанатиками (а всем известно, что буквально каждый второй англичанин был и остается яростным протестантом в душе), жители туманной столицы, наверно, провалились в коматозный послеполуденный сон, сраженные наповал победой Леннокса Льюиса. Тот стал первым англичанином, завоевавшим звание чемпиона мира по боксу среди профессионалов в тяжелом весе в двадцатом веке. Долгая формулировка, многочисленные условия. Англичанам только дай малейший повод возгордиться — они будут праздновать месяцами. Позвольте рассказать вам. Этот смешной народец с круглыми лицами, белыми, как луны, вытянутыми, словно стрелки часов, носами, и длинными пальцами, покрытыми рыжеватыми пятнышками на фалангах, очень любят во все стороны кричать, какая у них славная страна, и каких высот они достигли. Все остальные части островов, которые они завоевали и отобрали, от них устали, но они держат общую экономику на плаву, поэтому с ними мирятся. Итак, первого ноября в том году парочка подростков забралась в разрушенную церковь, за которую никто так и не взялся, потому что каждую неделю мелкие английские выходцы завоевывали какой-нибудь ненужный трофей и ставили его на увитую белыми причудливыми спиральками полочку во Дворце Королевы. Никто не замечал маленького вихрастого ирландца, который начал мир в ту ночь, и, пожалуй, именно потому, что им пренебрегали, его не успели остановить, когда он вернулся, чтобы его разрушить. Для него все тоже началось с Себастьяна. Наша история, одна из заключительных глав долгой саги, больше похожей на летопись или легендариум, один из тех, в котором полно странных монстров с множеством глаз и плавников, начинается с Себастьяна. И начинается она так: Себастьян понял, что что-то не так. И первым делом подумал о Джиме. Мысль его была крошечной, и быстро прошмыгнула сквозь мозг, как пуля, залетевшая ему в один висок и вылетевшая из другого. Лежа на полу, испытывая невероятные ощущения горения в голове, чувствуя, как одна сторона головы запеклась от близости раскаленного дула пистолета, видя перед собой бежевый линолеум с темно-красными ошметками собственной крови, он подумал: что-то тут не сходится. Когда человеку стреляют в голову, он должен умирать. В Морана стреляли множество раз, но ему все везло; везение Морана вообще быстро стало предметом легенд и пословиц в определенных кругах, и этому феномену стоило бы отвести собственную полку со сказками. Важнее — то, что сам Моран много раз, больше, чем мог бы сосчитать лучший счетовод Англии, стрелял в людей, и знал, как их убивать. Быстро, медленно, незаметно, напоказ, безболезненно, с пытками, и так, и сяк. Он стрелял и туда, и сюда, знал, как брызжет кровь, если пальнуть в горло, знал, что одного аккуратного выстрела прямо в ляжку достаточно, знал, что когда стреляешь в башку, лучше отойти подальше, чтобы было поаккуратнее. Знал, как пуля разрывает локоть, с треском рассекая сустав и оставляя руку болтаться как сломанную деревяшку, крепящуюся к плечу марионетки. Он мог отстрелить вам ухо, и вы бы даже не заметили. Он мог бы выстрелять на вашем толстом пузе герб Эстонии — этот тот, где три сумасбрендивших льва — и не допустить ни одного кровоподтека. Так что Моран, уж будьте уверены, прекрасно был осведомлен, что от выстрела в висок с близкого расстояния человек погибает моментально. Но вот, он лежал на боку, держась ошалевшей ладонью за прохладный линолеум, выпучив от удивления свои невозмутимые бирюзовые глаза, и перед ним стояла более насущная проблема. Как же он это допустил? Проштрафился, проморгал. Раз в жизни и такое бывает: подпустил к себе слишком близко, и не успел перехватить взлетающую со стволом руку, отвлекшись на колено под ребром. Что ж, иногда происходят медицинские чудеса: человеку, допустим, стреляют в голову, и пуля проходит мимо мозга, застревает в черепе и делает вышеописанного человека клиническим дебилом на всю жизнь — но он выживает. Впрочем, сейчас ситуация была не такая: Моран буквально чувствовал пулю, прошедшую через мякоть его мозга. Оторвав ладонь от пола, он поднял руку к своей голове и аккуратно коснулся пальцем дырки в правом виске. В нее можно было сунуть трубочку и высасывать жидкости. Правый глаз заплыл каким-то ало-бурым пятном от ожога, и бровь сгорела. Он попытался подняться — но голова была тяжела, будто ее забили кирпичной крошкой. Применив всю силу, какая была в его могучем тевтонском теле, он оперся и приподнял себя одной рукой, врезаясь бедром в пол. Мужчина над ним замер в замешательстве. Потом посмотрел на пистолет. Их мысли сходились: выстрел определенно нашел своего адресата. Промахнуться с расстояния десяти сантиметров было невозможно. Мысль о Джиме, проскользнувшая у него в голове, улетучилась, а за нею исчезли и остальные. Моран не привык отвлекать себя лишними думами, когда оказывался в разгаре сражения. Он завел себе правило сначала добивать, а потом рефлексировать о материях. Воспользовавшись замешательством противника, он привстал, а потом подпрыгнул, игнорируя пренеприятное болтыхание в башке (он подозревал, что это его разжижившийся мозг плещется в раскроенном черепе как яичница), и бросился вперед, не выпуская пушку из поля зрения. Ему повезло в очередной раз, но количество жизней даже у лесной кошки не может быть бесконечным, так? Так? Когда он оклемался и снял повязки с головы, обнаружил новый шрам. Удача удачей, но все его ранения, никак не забирающие его драгоценную жизнь, оставляли глубокие вмятины, и будь он машиной, коптиться бы ему уже на стоянке из Автокатастрофы, и в нем бы давно трахались Спейдер и Хантер. Но он был человеком. Уже немолодым. Себастьян посмотрел на обритую голову и свежий шов, на оплывший глаз и начинающую живо отрастать бровь. Светлые волоски полезли обратно, как ни в чем не бывало, и он в очередной раз поразился плодородию собственных клеток. Иногда он казался себе жестким стволом дерева, на котором местные детишки вырезают свои имена отцовскими ножами. Весь исполосован — но еще стоит, сухая кора защищает его от солнца и снега, а плотная темная листва его зашнурованной наглухо психологии стала щитом от раздражителей. И все, о чем он думает в этот момент, глядя на себя, свое загорелое помятое лицо с рыжей шерстью на подбородке, — Джим. За всю жизнь он был бит и колот столько раз; его прошивало выстрелами, давило машиной, натыкало на палки и каблуки, стальные трубы, ему отдавливало конечности, попадало по голове; его топили, жгли, взрывали, сбрасывали с крыш и деревьев. Его заражали лихорадкой, царапали, усыпляли, умерщвляли, но он воскрешал, откашливался, как Кухулин, ирландский неуязвимый пес, и отлеживался с бутылкой спирта. И все это время, подставляясь и подставляя других, рискуя собой в самых идиотических ситуациях, он рано или поздно позволял одну простую мысль в свою крепкую голову: Джим. Порой это имя звучало сварливо или озадаченно, разъяренно, разочарованно. Но только сегодня, пережив прямой выстрел в голову, он наконец начал соединять воедино две точки. Наконец он прислушался к своей интуиции, пытавшейся докричаться до него вот уже двадцать с лишним лет. Когда Мориарти возвращался домой, он избирал не отвечать на звонки из внешнего мира. Как известно всему образованному миру, недалеко от скал Мохер, стоящих по лодыжку в ледяном Атлантическом океане, время от времени проглатывающем неосторожных туристов и решивших покончить со всем этим дерьмом уставших ирландцев, находится волшебная страна. Зачарованный остров вечной молодости, на котором, стоит лишь до него добраться, ты никогда не будешь знать горя и старости, боли, одиночества, потери, страшных снов. Только в том-то и штука: до него хрен доберешься. Многие смельчаки закидывали рюкзаки на спину и садились на арендованный катер, но катера быстро теряются в высоких, голодных волнах беспокойного океана. Еще больше садилось с чемоданами на большие круизные лайнеры, но лайнеры, отходящие от ирландских берегов… все мы помним, что с ними происходит. Металлическое днище рано или поздно натыкается на острый камень, невзначай поднимающийся к поверхности голубой бездны, и идет ко дну, туда, где фэйри манят, манят утопающих своими зелеными руками. Многие сумасшедшие налегке пытались ворваться в волшебную страну, совершая прыжок веры с самих скал, уйдя от замка на добрые пять километров, кидались вниз, словно чайки, только воздух не рассекали с таким же благоговейным спокойствием. Они неслись вниз вдоль серо-зеленого каменного склона и разбивали головы о твердые зубы прибрежных скал. Овцы блеяли на зеленом поле неподалеку, и ровно одна собака валялась на обочине, лениво наблюдая за беззаботными животными. Все они знали: волшебная страна не там. Волшебная страна — это и есть Ирландия, и искать ее где-то за пределами вытянутого овального острова было бесполезно. Джим знал. Конечно, Джим знал. Мориарти вообще знает все на свете, а если он чего-то не знает, то делает вид, что знает, и уничтожает всех, кто знает, что он не знает. Ведь он сам построил этот мир. Находясь в своей волшебной стране, где дороги мягко вьются серебристыми лентами, а маки беспечно болтают головами вдоль обочин, на холмиках-возвышениях, он ретировался в себя, и отказывался работать. Поэтому, если кому-то надо было с ним поговорить, будь это хоть сам золотоволосый валлиец король Артур, ему следовало сесть в самолет, припереться в Ирландию и притащиться на Хоут. Себастьян выехал из Дублина в начале десятого утра, и решил пройтись по свежему воздуху, так что вышел не на самом Хоуте, а чуть раньше, на узком перешейке, отделяющим город от полуострова. Ирландское море пахло перегнившими водорослями и рыбьими отходами, а чайки надрывали горло как сумасшедшие пациенты определенного учреждения. Эти мясистые комки перьев так и вились над его и без того пострадавшей головой, истошно изрыгая из себя горловые требовательные вопли, и, за неимением у него хлеба или другой еды, намеревались исклевать его до костей. Впервые в жизни самые надоедливые, неадекватные птицы Ирландии его не раздражали: он знал, по наитию, что с ним уже ничего не произойдет. Даже если из-за угла выедет грузовик и сметет его с дороги на полной скорости, с ним ничего не произойдет. На голове появился короткий темный ежик, на солнце отдающий бледным золотом. Худая рысья морда ощетинилась, а строгие глаза, лениво глядящие на облезлый безводный берег, слегка щурились от солнца. Тучи плотно обхватили все небо, и хотя и собирался накрапывать дождь, свет проникал сквозь облака, обжигая чувствительную сетчатку. С годами Моран становился все более восприимчивым, но не корил себя. Вырос из этого. Пройдясь по береговой линии, Себастьян свернул с главной дороги и углубился в улицы пригорода с причудливыми, круглыми и квадратными домиками, увитыми плющом и цветами. Ирландия в Дублине, конечно, хороша, и как северянин, он мог ее оценить, но настоящая сказка начиналась тут, в зарослях. Укромно запрятанные промеж деревьев дома с просторными дворами отделялись от узкой дороги низенькими светло-серыми стенами. А там, дальше, было сероватое море. Светлый песок и белоснежные ракушки, и случайно разбросанные клешни крабов. Крыши касались верхних веток высоких буков и кленов, и каждый второй дом был выставлен на продажу. Себастьян давно не бывал в пригороде Дублина, и не без интереса заглядывал в открытые дворы, на клумбы бегоний и колокольчиков. Темные двери, белые крыши, мелкая галька во дворе. Его воротило от мысли, что и он мог бы иметь такую жизнь: компактный Фольксваген во дворе, мелкий ребятенок, забывший шлепки на пляже, и аккуратный садик с фуксиями. Захотелось повернуться три раза вокруг себя и сплюнуть на дорогу. Себастьян закурил и прибавил шагу, ныряя в заросшую акациями аллею темно-зеленого. Обогнал какую-то женщину с коляской, которая поперхнулась то ли возмущением от его вида, то ли его сигаретным дымом, и пробежал по тропе, усыпанной мелкими цветками и пыльцой. Райское местечко, и странно думать, что такой монстр как Мориарти выполз отсюда. Он знал Джима уже двадцать с лишним лет, но не переставал удивляться. Аллея выводила к Хоутскому замку и полям для гольфа. Под тяжеленным серым небом старые стены смотрелись гармонично, даже тепло. Зеленое поле вдалеке пестрело вытянутыми белыми фигурками, и изредка по дороге медленно проползали куда-то машины. Сонное царство, — думалось Себастьяну. Сам он был из старого, но шумного Хайдельберга, и днем, и ночью полнившегося разгоряченной молодежью, и был воспитан гулом сирен и ревом музыки, а не настойчивыми криками голодающих чаек над спокойными водами отступившего моря. Может, поэтому он такой сангвиник, а Джим — сумасшедший. Может, во всем виноваты чайки. Себастьян поднял голову и посмотрел в небо, тут же поймав глазами одну птицу. Они здесь как комары, — вьются где-то непрестанно, и чем ближе к воде, тем их больше. От вида парящей ввысоке белой птицы у Морана внезапно — буквально на мгновение — неясно дрогнуло сердце, и его хмурое лицо сделалось еще темнее. Его физиономия, и без того недружелюбная, стала совсем хищной, и он прибавил шагу. Он соскучился по Джиму. До Хоута оставалось рукой подать — только дойти по дороге до поворота, и как только земля начнет приподниматься под ногами, в поле зрения окажется гигантская охапка белых и красных цветов — спрятавшаяся в горшках и клумбах станция. Справа вдоль дороги, между деревьев — древесные фигуры местных божков и идолов. Моряк с короткой бородой, с сетями в руках, дева с длинными волосами, всегда напоминавшая Себастьяну Марию Магдалину, и какое-то причудливое существо, не похожее ни на рыбу, ни на человека. В нос мягко толкнулся запах рыбы и топлива. Повеяло морским бризом. Моран докурил и перебежал дорогу по соцветию желтых велосипедных линий на асфальте, в которых никто не может разобраться. Он начал огибать площадь с газоном, оставляя слева пристань, испещренную мачтами маленьких яхт. По правую руку начали из земли вырастать бары, скопом наступая на него как армия очень настойчивых друзей; они уводили вместе с улицей опять вверх, еще выше и выше, заворачивая дорогу в такой крендель, что неаккуратный велосипедист мог бы переломать себе все лодыжки. Еще немного — и пристань осталась позади, а узкая улочка, растущая на холм, заполонила весь мир. Натертые до блеска фасады страховой фирмы и черные блестящие двери адвокатской конторы; все, что есть в Республике, — это бары и адвокаты. Бары и адвокаты. Бары и адвокаты. Себастьян без труда взобрался вверх по улице длинными сильными ногами и помедлил секунду, как только последний дом, обрываясь на подъеме, открыл ему вид на утесы. Внизу, в пятидесяти метрах, у желтого берега плескалась ярко-бирюзовая чистая вода, и валялся чей-то рюкзак. Дорога все еще уводила вверх. Хоутские холмы — круглые, покатые и безупречно зеленые, утыканные вечно волнующимися о чем-то крошечными цветочками. Тропы, вытоптанные туристами, стелются по самому краю; они узкие, аккуратные, словно люди ходят гуськом, боясь примять лишние сантиметры плодородной почвы. Иногда скала дается назад и оказывается на обрыве, взирая вниз на темный камень и беспричинно бьющуюся о них в припадке волну. Та рассыпается белым порошком, отпугивая вечно истерящих чаек. Высокие кусты чертополоха и крапивы иногда достают взрослому мужчине до плеча, а уж детей тут терять — любимое занятие местных. У Себастьяна между ног просеменил маленький терьер, а за ним показался мужчина в спортивном костюме. Они вежливо разминулись, и каждый пошел дальше своей дорогой. Джим где-то здесь. Очень редко, когда Себастьян что-то делал, чтобы его найти, он спрашивал себя: откуда я это знаю? Он просто знал. Эти двое познакомились еще в отрочестве, перед тем, как Себастьян ушел в армию, и за короткие полтора года успели выучить все привычки друг друга. Однако это все еще не объясняло, почему Себастьян всегда интуитивно находил Мориарти посреди какого-нибудь поля, стоящим у столба и растирающим одуванчик в ладони. Иногда учишь иностранный язык, и он кажется непостижимым: порядок слов весь не тот, и звуки чужие, незнакомые, не поддаются. Грамматика — безумная, и правила противоречат друг другу. Но если биться лбом об эту стену достаточно долгое время, однажды утром вдруг обнаруживаешь, что ты начинаешь понимать его на подсознательном уровне. Не просто угадывать, — а предсказывать, понимать, сознавать. Это было очень полезным умением для Морана, потому что он имел дело со сложным человеком, а сложные люди затруднительны в использовании, и знать, где они находятся, когда никто больше не знает, всегда полезно. Вот так Моран шел, шел по утесу, небезразлично бросая взгляды на Ирландское море, пока не вышел на обрыв, с которого хорошо просматривался хоутский маяк. Последний настоящий смотритель ныне ушел на покой и пошел работать в музыкальный магазин, вяло пытаясь продать свои кислые записи классического рока — это в две тысячи-то девятнадцатом году, когда никому классический рок уже не сдался, кроме Морана и этого самого смотрителя. Теперь маяк работал на автоматике, послушно мигая единственным глазом и бросая неприятные, режущие блики на берега, отсылая свой немой сигнал в ночную темноту, а тот рассасывался над волнами, изредка выхватывая испуганных чаек из мрака. Территория маяка была огорожена, и узкая земляная дорога вела к воротам, доступная одной лишь машине — работнику, который приезжал починить верный маяк, если тот сбивался, путался без человеческой поддержки. И все же черная фигура человека, стоящая рядом, как чернильная капля на зеленом, была Джимом. Себастьян закурил еще одну сигарету, совершенно не волнуясь о том, как будет формулировать вопрос, мучивший его последние несколько недель, пока он валялся в койке, между жизнью и смертью, раздосадованный, уставший от безделья, и почему-то постоянно голодный. Он все курил и курил своим широким звериным ртом, ловко поворачиваясь на узких лысых клочках земли, отскакивая в сторону, когда видел группки туристов, медленно прокладывающих себе путь в траве. Думал, о том, каков на вкус будет его рот, и как ветер подхватит его запах и понесет с утеса вниз, чтобы травить чаек. Мориарти почует его за шестьсот шагов, но не подаст виду. Тропа кончилась у деревянного столбика, вдолбленного в землю, с разноцветными указателями для путешественников. Зеленая стрелка уводила к асфальтированной дороге и обратно, в деревушку, фиолетовая — в сторону, под холм, ближе к селениям и автомобильной дороге, вглубь острова, к монастырям. Морану не надо было ни туда, ни сюда. Оглядевшись в последний раз вокруг, на прячущееся за зеленеющими зарослями море он, как гигант, стоящий по пояс в шепчущем вереске, шагнул прочь с тропы, в высокие кусты, туда, где холм резко ухал вниз. Продираться сквозь крапиву было делом не самым приятным. Вот бы эти приезжие узнали? О том, что на их сказочном полуострове, богатом на креветок и кальмаров всех размеров, дико растет крапива, стоит только на метр отойти от цивилизованной земли. Морана крапива больше не брала. Ради бога! Ему стреляли в башку! Резкий спуск катился вниз, и вместе с ним — Моран, но вскоре холм приостановился и перешел в спокойное, узкое плато, выдающееся над морем прочным языком, на краешке которого балансировал маленький маяк. Отряхнувшись от мелкой травы и пыльцы, липнущей к ветровке, Моран перемахнул через высокий деревянный забор, ухватившись за крепко сколоченные доски. Светло-седое небо касалось зеленого мыса. Джим был посередине как черная ранка, как стрелка маятника или дырка в материи, сквозь которую просачивался холод. Как ни странно, он обернулся, когда Моран был на расстоянии пятисот шагов, и скорчил какую-то морду, похожую больше на недовольство поднявшимся ветром. Сильно запахло морем и листвой. Себастьян подошел к маяку и оказался на коротко подстриженном, идеально ровном газоне, который, он знал, показался бы шелковым, коснись его ладонью. Джим стоял на ветродуе в одном черном джемпере и штанах, обняв свои локти, и его высокий лоб пошел морщинами, начинающимися от уголков глаз. Он прищурился, рассматривая море, а потом так же взглянул на Морана. — Господи боже, — буркнул он, и сморщился еще сильнее. Его лицо было обтянуто этой пергаментной ирландской дурацкой кожей, которая трескается и изнашивается к тридцати годам, оставаясь абсолютно меловой, из-за слишком интенсивного излучения, хитрого, как невидимый, безвкусный угарный газ. Его черные глаза метнулись к виску Морана и проследили шрам, идущий почти до макушки. Он опустил одну руку к бедру, будто хотел дотронуться до него, но передумал. Себастьян склонил голову, цепляя его испытующим серым взглядом. — Мне выстрелили в голову, Джим. Джим вздохнул. — Господи, — повторил ирландец, — посмотрел бы на нас кто со стороны: странное зрелище. Один злобный мужик продирается к другому через поле крапивы, и вместо приветствия начинает жаловаться на жизнь. Себастьян ухмыльнулся. — Ну, а тебе уже не все равно, что о нас подумают посторонние? Джим обернулся, будто желая оглядеть местность: не смотрят ли на них в самом деле? Но с такого расстояния, где обычно стоят люди, две человеческие фигурки около маяка теряются. Только Моран смог заприметить его, потому что искал. — Ну так… время от времени. — Это еще не самое страшное, Джим, — продолжил тот. Мориарти одарил его внимательным взглядом, широко открыв глаза. — Он стрелял с десяти сантиметров и прошиб мне голову насквозь. Джим отстраненно покивал, приоткрыв рот, будто на самом деле слушал что-то вдалеке. — Я слышал, как хлюпают мои мозги, когда валялся там. Я знаю, что он пробил мне мозг. Пуля вышла из другого виска, — Себастьян дотронулся пальцем до выпуклого шрамика, сравнительно менее заметного, на другой стороне головы. Мориарти все так же безучастно покивал, с опозданием отвечая: — Кошмар какой. Раньше Себастьян считал, что его мужик просто не отличается особыми способностями к эмпатии. Он никогда и не требовал себя жалеть — не выучился этому, спасибо отцу, — но ему было любопытно, что такое чувствительное существо, тонко улавливающее человеческие эмоции, как Джим, совсем никак сам не реагирует даже на сильнейшие раздражители. Однажды кровь из артерии Морана брызнула ему прямо на лицо — и он отфыркнулся и отошел в сторону, чтобы больше не попасть под фонтан. Никакие горести, постигающие Морана, довольно часто — по его же вине, не трогали Джима; он не переживал, не паниковал, когда его подстрелили в живот недалеко от Бейкер стрит, прямо в городе. Оставаясь совершенно спокойным, Джим затащил его в машину и отвез к дверям доктора Ватсона, забрал жетоны, чтобы его не узнала сердобольная, но боевая хозяйка Марта, и укатил к чертовой матери. Можно подумать, что образ жизни и склад характера оправдывают его, но оба они были людьми, и Мориарти любил попсиховать по другим поводам. Он психовал из-за плохого сервиса, из-за легко бьющихся вещей, из-за глупости, непунктуальности людей. Он бесился и расстраивался из-за новостей и работы, но никогда, никогда не переживал за ранения Морана. Как было сказано ранее, теперь Себастьян начинал медленно постигать эту тайну. Не то чтобы Джим его не любил. Любил, еще как. — Это ведь твоих рук дело, да? — напрямую спросил Себастьян. Джим криво улыбнулся одним углом рта, но его глаза все еще оставались сонными, будто он не понимал языка, на котором говорит полковник. Он подтянул штаны хозяйским жестом и сложил руки на груди. — Ну, наверно. — Наверно? Моран навис над ним, угрожающе вытягивая шею, чтобы казаться еще выше. Джим редко вжимал голову в плечи, но иногда острастка не мешала — пусть и для мнимого придания уверенности в себе. — В голову, говоришь, стреляли? — Я не умираю, Джим. Вот уже двадцать четыре года — никак не умираю, — вкрадчиво подвел итог Моран. Говорить это где-нибудь в городе, на шумной узкой улице около паба, или дома, в гостиной, сидя в кресле, или в машине, касаясь его колена своим, было бы немного безумно. Джим, конечно, таинственная фигура, загадочная, и все такое, но не сверхъестественная. А тут, стоя на мысу около спящего маяка, глядя на бушующие в муссоне ирландские волны, под крики обезумевших от наглости чаек, эти слова звучали как-то однородно. — Ты везучий пес, и это всем известно, — пропел Джим, улыбнувшись одними глазами. Его покатое, вытянутое лицо, с возрастом все больше походило на морду волка, что было удивительно. Подростком он был таким миловидным, холеным, хрупким, с длиннющими черными бровями и вечно расстроенным ртом. Со временем его черты всели глубже в лицо, а челюсть вытянулась, скулы резко выдались вперед. Лоб слегка поднялся, и все выражение лица приобрело налет надменности, благородия, и он наконец стал выглядеть соответсвующе своему королевскому статусу семейного герба. Вместе с тем все, что он говорил, задумчиво или двусмысленно, звучало более гулко, более непонятно. Себастьян мысленно спросил себя, как он выглядит со стороны, покрывшийся всеми этими ссадинами и шрамами, с осунувшимся лицом и посеревшим подбородком. — Просто скажи мне, Джим, и пойдем завтракать. Я ничего не ел с утра, сразу поперся сюда. Джим пошарил глазами по траве, выпятив нижнюю губу. — Дай куртку? Прохладно. Себастьян стянул с себя бежевую ветровку и отдал ему, и Джим забрался в нее, просовывая руки в теплые рукава. — Я знал, что рано или поздно ты как-нибудь догадаешься, но не думал, что ждать придется так долго. Помнишь, как тебя повесили в том доке, в Бостоне, в две тысячи пятом? Себастьян приподнял брови, удивившись. Он уже забыл об этом. Хотелось ответить: конечно, нет, почему ты помнишь? Он кивнул. Узкая петля, и носки его ботинок, болтающиеся в воздухе в метре над полом. Он вдруг вспомнил эту картинку, но она не вызвала в нем никаких чувств. Жжение в горле прекращалось по мере того, как кислород покидал его тело, уходил из всех пор, из всех вен. Блеклое помещение ушло во мрак, и воздух перестал иметь температуру, и мышцы в руках расслабились, а пальцы, наоборот, окаменели, пытаясь вгрызться между веревкой и колючим горлом. Через минуту он очнулся, вздрогнув от экстренного удара током, посланного собственным мозгом, и снова затрепыхался, как мотылек. Глаза почти вылезли на лоб, пока он наконец размотал чертов узел, полагаясь только на силу собственных рук и ног. Он упал на пол, стащил веревку с шеи, и отправился за людьми, которые думали, что разделались с ним. В итоге Моран отделался стояком, ожогом на шее и диким першением, но ничему из этого не придал значения. — Я думал, ты тогда начнешь спрашивать, — Джим усмехнулся сам себе, отворачиваясь, потому что явно посмеялся над ним: ну Моран и идиот. Моран небрежно шлепнул его тыльной стороной ладони по плечу, привлекая внимание. — Что ты натворил? — Я не мог тебя отпустить, — просто сказал тот, поправляя плечо ветровки белой рукой. Себастьян посмотрел на его узкие ладони, увитые венами. — Говори прямо. Не тяни… — Где ты ее схватил? — Джим кивнул на новый шрам Морана, ссылаясь на пулю. — В Милуоки, — раздраженно сказал полковник, — Паттерсон. — А. Джим мелко покивал, открыв рот как слепая рыба, и снова уставился на море. Себастьян посмотрел туда же. Вдали виднелся Ирландский глаз, всегда больше напоминавший ему беременную женщину, легшую на спину. Моран пожевал верхнюю губу, принюхиваясь к ветру и покрываясь все новыми морщинами. Возвращаясь домой, он прямо чувствовал, как стареет с каждой минутой. Его гибкий корпус стоял, противясь ветру, неподвижный как стальная стелла, а Джим покачивался из стороны в сторону, вросший в траву, как одна из тех деревянных статуй у пристани. — Не мог я тебя просто отпустить, — повторил Джим так, будто это было что-то само собой разумеющееся. Будто они говорили об этом каждый день, делились чувствами, как нормальная пара. Повернуться вокруг себя трижды и сплюнуть ему прямо на кроссовки, прямо сейчас. — Все эти годы, когда меня калечило, я особо не переживал, потому что я постепенно привык к тому, что ты заводишь меня в какую-то глушь и оставляешь там. А после войны я вообще не придавал этому значения, — стал рассуждать Себастьян, — но сейчас, когда я думаю об этом, я очень отчетливо понимаю, что это ненормально. У меня раздроблены все ребра и сломаны почти все кости, у меня столько штырей стоит, а уж про ножевые ранения я не буду говорить. Вообще произносить это вслух казалось святотатством, ему казалось, он не должен упоминать всуе свои страдания, пусть и ничтожные, телесные. Он не так был воспитан. Даже будучи маленьким мальчиком, когда он разбивал себе палец молотком или падал с дерева, он не ревел и не жаловался, а прикусывал собственный язык, чтобы заглушить боль. Когда умер Северин, он плакал у себя в комнате, заперевшись и закрыв окно, заглушив себя одеялом, комнатой, фундаментом дома, чтобы никто не видел. Говорить с Джимом о своих ранах было так же интимно, как быть с ним, проникать в его мозги, щупать их, дотрагиваться до него, когда они доверялись друг другу, оставляя все оружие рядом, не беспокоясь о том, что кто-то может зайти в комнату и разрядить в них весь магазин. Но это не казалось неправильным. Джим внимательно слушал. — Я ведь должен был умереть тысячу раз. Еще тогда, на войне. Я ведь рассказывал тебе, как мы попали под обстрел?.. — Да, — перебил его Мориарти. — И после этого. Когда ты загнал меня на ринг против Пинкейда, я потерял столько крови, и просто отоспался. Дома. На диване! — вдруг воскликнул Себастьян. — Словом, безумное количество раз я должен был… но ты что-то сделал, да? Признавайся, — и добавил, ради веселья: — гаденыш. — Ты хотел бы умереть? — бесцветно поинтересовался Мориарти и посмотрел прямо на него. Прочесть что-то в этом взгляде было невозможно. Черная пропасть вопросов. Он испытывает вину? Он испытывает сомнение? Он любопытен? Ему холодно? У Джима дрогнули губы. Моран слегка нахмурился. — Нет, пока нет. А что? Я должен был? — Как ты и говорил — тысячу раз. Ты считаешь себя удачливым, когда на деле ты тот еще неудачник. Вечно примагничиваешь к себе самые скверные ситуации. Как ты умудрился свалиться с Этрета, мне вообще до сих пор неведомо. Себастьян пожал плечами. В тот раз он упал без чьей-либо помощи. Хватаясь, как рысь, за выступы на скале, он медленно скатился к краю, подхватываемый ураганным ветром. Вот уж действительно невероятная история. Он долго летел, как ему казалось, а потом приземлился на травянистый выступ над морем, вывернул себе плечо и матерился всю дорогу до больницы. — Но ты не мог просто дать мне убраться восвояси, да? И что же ты сделал? — в сотый раз повторил Себастьян. Иногда, если долго повторять один и тот же вопрос дереву, оно в конце концов ответит. Джим проследил взглядом за планирующей на уровне глаз чайкой. Та с любопытством взглянула на них в ответ и, убедившись, что у них поживиться нечем, нырнула вниз, раздосадованно гаркнув, ничем не лучше вороны. Иногда они воют как трубы, иногда кажется, что где-то мяукает кошка. Иногда они кричат как дети — самые настоящие трикстеры о двух крылах. — Я пошел на хитрость, — неохотно протянул Джим. Себастьян снова по-звериному склонил голову, вглядываясь в него. — Помнишь, мы один раз забрались в церковь на Самайн и трахались там? Себастьян сильно напряг голову, и шрам взревел так, что он на секунду ослеп на один глаз. Он устало потер лицо ладонью. — Двадцать два года назад. Себастьян мысленно перенесся назад, в то время, когда был подростком. Первое воспоминание — ужасная погода Англии, пригород Лондона, бледно-желтая сухая трава на пустырях, и его жгучее влечение к Джиму. Он влюбился в его угловатые черты, острые, торчащие под одеждой, оттягивающие ткань локти. В его умное, кукольное лицо, вечно чем-то возмущенное, искаженное гримасой крика. В шустрый, беспокойный язык, который все молол не по делу, и чувство, которое тот парень в нем разбудил: странное, не похожее ни на что, слегка пугающее, но больше — разжигающее в нем огонек противоборства. Себастьян был доволен обнаружить, что он больше не интересуется девушками, потому что его отцу это бы не понравилось. Тот все срывался на Рина, ведь он был неправильный: плакал, когда ему было плохо, обижался, когда его ранили, кровоточил, когда его били, любил музыку и не любил войну. А тут и сам Себ оказался бракованным, прекрасно. В Джиме он нашел источник своего бунтарства, которое быстро переросло в полную одержимость. Маленького брюнета было достаточно: он был миниатюрный, декоративный, немощный, но его было до странности много, его было достаточно. Он взялся из ниоткуда, будто вылез из реки, и кинулся на Себастьяна, порабощая. Со временем чувство слегка притупилось, поуспокоилось. Конечно, Моран больше не плелся за ним шаг в шаг. Но когда Джим склонял голову на бок, открывая шею, и один локон коротких вьющихся у уха волос оттопыривался, у него из-под языка текли кислые слюни. Уши отъезжали назад, и он хотел бить копытом в землю. Джим все еще был тем парнем, который притащил его на Самайн в раздолбанную, ледяную церковь с пачкой пива, пледом и охапкой дешевых свечей, и они трахались там почти до рассвета. Себастьяну было все равно, где, все равно, холодно там было или нет. Джим был его ядом. Короче, он вспомнил. Он положительно промычал, кривя губы в обратной улыбке. — На следующее утро, пока ты спал, я заключил сделку с дьяволом. Моран посмотрел в его честные глаза и улыбнулся. — Оккультизмом занялся? — Тогда я им интересовался, да. — Насколько я знаю, для такой сделки обычно нужна жертва, — мягко напомнил Моран. — Карл Пауэрс, — коротко сказал Джим, и Себастьян осекся. Ветер шлепнул его по лицу как пьяная официантка в баре, размахнувшаяся не слишком широко. — Тот парень, который утонул.? — Да, он утонул в бассейне, да. Помнишь, прямо перед региональным чемпионатом. Я заложил его и себя, и заключил сделку с дьяволом. Ну, точнее, пришли его посредники, но они тоже были жутковаты. Себастьян был сбит с толку спокойным, будничным тоном. Таким тоном Джим обычно говорил правду. — И что ты попросил? Мое бессмертие? — осторожно продолжил он. — Да. Джим снова повернулся к нему, сочувственно кладя ладонь ему на предплечье. — Но только пока я жив. Ты уж извини. Моран рассмеялся, удивляя сам себя резким, рыкающим смехом. — Нет. — Да. Так все и было. Вскочил утром, в эту холодрыгу… они меня до смерти перепугали. Подобный опыт закаляет. После этого я мало чего боялся. Я уж точно не боялся, что один рыжий идиот где-нибудь оступится и провалится в канализацию. Ты ведь уходил на войну, — тихо добавил он. Себастьян потер обеими ладонями лицо и оскалился на ветер, стараясь укладывать все, что слышит, в голове. — Джим, поклянись, что ты не несешь бред. Джим фыркнул, разворачиваясь: — Еще чего. Тут он по-змеиному изогнул шею и вгляделся в серебристые глаза полковника. — В этом теле совсем нет души, поэтому оно такое гибкое и вместительное… — низко проговорил он. Моран покачал головой. — И в чем подвох договора? — Ни в чем. Разве две души — недостаточная плата? Я буду вечно гореть в аду после того, как скончаюсь — из-за тебя. — Ада не бывает, Мориарти. Как и Бога. Как и твоих ирландских монстров и фей, — твердо, скорее самому себе, сказал Себастьян. Джим посмеивался над ним. Сколько же бедный немецкий ирландец перенес за всю свою жизнь! Его истязали, его увольняли из армии, над ним измывались родители, его подвешивали вверх ногами и решетили из ружей, а еще ему достался этот чистокровный датский дублинец, оставляющий после себя черный песок в сливе в душе, — а что, если он — змея? Длинный, черный питон, покоящийся в его руках, пока Моран спит? Медленно чертящий его линии жизни языком, глядящий слеповатыми глазами на него исподтишка? И теперь он стоит и посмеивается над ним, напялив его ветровку, на этом сквозняке на изумрудном утесе на Хоуте, в единственной точке полуострова, откуда не видно этот тоскливый, одинокий маяк. — Он есть, и я отправлюсь туда, — внезапно сказал Мориарти, — потому что однажды был эгоистом и не смог смириться с мыслью, что ты уйдешь от меня и никогда не вернешься. Вот тебе урок на всю оставшуюся жизнь. И он рассмеялся легко, как водянистый ветер, чуть подняв лицо, держась пальцами за рукава его куртки. — Такая возможность выпадает только раз в жизни, и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы вызвать их, и потом добиться сделки, — он покачал головой, начиная отступать от обрыва. Себастьян инстинктивно последовал за ним. Через несколько шагов они остановились и тоскливо взглянули на широкое, уходящее вверх густое поле темно-зеленой крапивы. Паранойя Морана нарастала с каждой секундой. Что, если его и травы не беспокоили из-за этого? Он помотал головой, стряхивая с себя бред навязчивых предположений. — Как это происходит? — поинтересовался Себастьян, решивший притвориться, что все это идеально вписывается в картину обыкновенного мира, в котором они живут. Другой человек, обернувшись по сторонам, конечно, не нашел бы тут ничего обыкновенного. — Ну, там много элементов. Надо принести первую жертву, потом заманить их в святое место, надругавшись над ним… — Ах вот оно что, я думал, ты просто пытался быть бунтарем без особого успеха… — Ты так налакался тогда — это приятно, что ты вообще помнишь, — вставил Джим, — потом надо было дать им ориентир — я поцарапал тебя и выдавил немного крови, и потом утром они пришли, я расписался, — Мориарти изобразил руками акт подписания бумажного документа. — А сноски под звездочками ты читал? Джим едва заметно закатил глаза. Они приближались к земляной дороге, избрав ее, чтобы не идти через колючее поле. — Единственная уловка — это то, что ты теперь до конца моих дней будешь где-то на периферии разбрызгивать все свои малоприятные соки, попадая во многочисленные истории… — Ну ты и придурок, — резюмировал Моран. Джим беззлобно усмехнулся, принимая упрек. — Мне было шестнадцать лет, — примирительно сказал он. — Я был по уши в тебя влюблен, и… — он повел головой, замолкая. Слова не шли из него дальше, но Моран знал, что крылось там, в пространстве между его гортанью и языком. Мориарти всегда был сумасшедшим. Ранее Себастьян размышлял о том, как мелкокалиберный ирландец с черными вихрами стал его главным открытием в жизни, но он мало задумывался о том, чем стал для него. Джим нервно облизывал губы и держался за его ребра, когда спал, всю жизнь. В его опрометчивом, малоубедительно звучащем поступке было чуть больше, чем обычный эгоизм. Что-то еще, напоминающее тягу к выживанию, и не джимова вина, что он мог выживать только через другого. Сам он был… как эфемерный стебелек, но слава богу, у него были мозги. Себастьян хотел по привычке провести пальцами по волосам, но ладонь нащупала лишь жесткий ежик коротких колючек, почти как чертополох, дергавший его за штанины по пути сюда. Они свернули прямо на земляную дорогу и смело пошли по чужой территории к запертым снаружи воротам. Он не стал спрашивать, как Джим оказался здесь, на островке, выдающемся в море и огороженном забором в два с половиной метра высотой. Может быть, перескочил на гигантском плотоядном кузнечике. Может быть, перелетел на метле. Может, поднялся прямо из моря.