Жжёной бумагой

Только когда свет в закованном в стекло и металл зале моргнул и неожиданно погас, Фриск осознала, насколько сильно отвыкла от удушливого полумрака, кишащего ужасающе знакомыми и предательски мирными запахами, вслед за которыми неминуемо наступала колкая горячая боль. Она разгоралась сначала адским бессмертным огнём в душе и только потом – рвано-жжёными ранами на окровавленной коже. Иногда после этого наступала смерть – душа раскалывалась на куски и хрупкими острыми гранями разрезала уже равнодушную к боли плоть, вырываясь прочь из терзающего её агонического пламени. Запах же в это время с издевательской насмешкой впивался в тяжелеющую память, чтобы Фриск, очнувшись, в очередной раз возненавидела себя за то, что смерть её пахла лишь жалкими глазными каплями. Позже – одеждой. Или мидиями. Или… Вспоминая, как собственные руки, от дикой рваной боли кажущиеся лишними и неродными, из последних сил выдирали из растерзанного живота гарпун, Фриск качала головой, прогоняя глупые, больше похожие на оправдание собственной слабости, раздумья. Смерть пахла страданием и кровью. А чаще – жжёной бумагой; магией, что, покоряясь её воле, теперь окружала душу крепким щитом, сдерживающим безумное пламя агонии; щитом для её рассудка, наконец-то способного противостоять кошмарным воспоминаниям… …о том, как обугленная кожа на щеке сворачивалась засохшим лепестком, залепляя левый глаз – правый же, вытекший из обгоревшей глазницы, уже давно не способен был разглядеть посреди нескончаемых огненных всполохов ничего, кроме глухой и больной темноты; …о том, как кость отсекала кость – и некстати дрогнувший под синей атакой палец повисал на лоскутке кожи; а спустя секунду с обманчиво громким и раздирающим душу хрустом в снег падала дымящаяся от горячей крови отрубленная кисть; …о том, как тяжело было волочь по сплетениям паутины ногу, втрое раздувшуюся от паучьего яда, и медленно, но неумолимо отдаваться параличу, что растекался по жилам вместе со стынущей кровью. Фриск с каждой новой смертью отчётливее понимала: несмотря на кажущуюся доброту намерений, монстры всё равно остаются монстрами, атаки – атаками, а мучения – мучениями. И когда тонко улыбающаяся судьба повернула цикл её жизни в очередной бессчётный раз… – Сражайся или страдай! Слова незримо, но – полыхнули ослепительно алой Решимостью. – Убей или умри, – проскрипел в ответ цветок, исчезая в затхлой сырой темноте. По лезвию игрушечного пластмассового ножа за поясом пробегали едва заметные красные искры; на губах же как-то по-странному успокаивающе застывал коркой прах поверженной Хранительницы Руин. В воздухе с тех пор больше не пахло ни смертью, ни её верной предвестницей-болью, а поглощённая в боях чужая магия обратилась для души и памяти Фриск наикрепчайшей бронёй с запахом жжёной бумаги.