***
Она появляется с заднего двора этой конченой обрыгаловки. Дура, блять. И он даже зло сплевывает под новенькие аирмаксы, когда замечает. Видимо, жопа и мозги — и впрямь слишком дорогая комплектация. «Куда ты прёшься?» — морщится он то ли от очередного глотка, опалившего горло, то ли от прогнозируемого развития событий. Потому что шансов сыграть по-другому вот вообще нет. Зачем он сам стоит у ее тачки битых полчаса — Дима у мироздания не спрашивает. И почему она оказалась вот именно здесь и именно сейчас — ничем кроме блядского коридора затмений не объяснишь. Такое галимое оправдание, но всяко лучше подкожной правды. Сегодня не день правды. Сейчас не её время вообще.***
Сейчас к ней не прилагается ничего кроме дырок и пачки мальборо в заднем кармане обтягивающих джинсов. И это может нравиться. Ментоловые губы наверняка холодят как дуло кольта, припрятанного где-нибудь под сидением. До проклятых мурашек. Паралича. Смерти всех нейронных связей.---
Стоя у ее машины он гордо пьет бухло из горла, приглушая боль или предвкушая более сильную. Пускает анестезию перорально.---
Ее крошечный силуэт усваивается плохой таблеткой. Какие-то пьяные бабы дерутся перед клубом. Ну что за гадюшник. Эта ненормальная хуярит перпендикулярно проезжей, не доходя до пешеходного. Берет его под руку. Какого-то хера. Без разрешения. В ее случае — команды. На ее хлопковой майке — «я не хочу быть тем, что ты называешь «нормально». На его — она или одно из многочисленных ее воплощений и алая кровь. Как тогда. Тогда он открывал шампанское, сейчас — себя.---
В детстве ему говорили — не играй с едой. Но что если овечки сами жаждут заклания? Дерьмовый день. Дерьмовый клуб. Дерьмовое пойло. Дерьмовое «привет» выйдет дерьмово. «Ой, лучше заткнись. Не говори ничего.» Она и не говорит, щелкая брелком сигнализации. Он хлопает пассажирской на всю округу.***
Эта ебучая молния, что не между, а над, сотрясает эту часть города. Они едут так долго и безнадежно — по туннелям вечность. Под мостами — вечность. С ней, ее красными глазами и красным мальборо — две. три. сорок. Капли дождя не капли — это разболтанная взвесь накрывает широкой рыболовной сетью, и сырой ветер треплет его ворот — но её не отстирывает. Под тряпками долбаная рана выталкивает долбаную кровь. И панельки этого района смешно летят на крышу ее блестящей машины, на которую надо долго и старательно любить спорт. Она улыбается точно как Харли, положившая под язык, когда моргает ебано медленно, несдержанно и нетерпеливо кусает костяшки его пальцев перед лифтом. Они под камерами привыкли быть откровенными. Даже если это камеры видеонаблюдения. И кто смотрит эту чушь? Их неоновое бессонное реалити. Плохая Плохая Плохая Харли. У Димы звон в ушах, когда лифт все-таки приезжает. У Димы ком тошноты подступает к горлу, когда она сбрасывает майку, расстегивает лифчик едва ли на пороге квартиры, трется о его член, и улыбаясь по-тупому, мурлычит, что она «в душ туда и обратно». Он оплатил бы ей билет в один конец, но столько не зарабатывает. Он блюет в кухонную раковину и долго смывает следы преступления. Мочит кисти. Полощет рот. Опираясь на мойку, Дима просто медленно и верно охуевает от того, какой глупой и наглой надо было уродиться, и какой хуевой может быть алкашка в кабаках, даже если предусмотрительно брать бутылками. Когда она после душа специально ведет плечами так, что бретели соскальзывают и ночнушка, надетая на мокрое тело не прилипает, а падает вниз, чуть протрезвевшим взглядом Дима видит, как они оба несутся туда же. — Ты обещала мне пост. — Сделаю. — Сорок дней. Как в праздники. — Не ругаться. Не есть мяса. Ходить на службы. — Поля загибает розовые от горячей воды пальцы, подходя ближе, прямо к его табуретке. Дима мотает головой. — Не трахаться. С ним. — Хорошо. — Где ты шлялась в субботу? Я звонил. — Ездила согласовывать меню. Ресторан. Ваня хочет ресторан. Морепродукты. Она опускается перед ним на пол и доверчиво смотрит снизу вверх — но не выглядит как его собака. — Тухлая рыба за 12 миллионов...*Даже без пива. Я хочу лапшу. — О чём ты? Он усмехается, тянет ее прядь, грубо, заправляя за ухо. Сдерживаясь, что не наклониться и не поцеловать эти паскудные губы. Боится напороться на виниры, наверно. Нечто идеальное, но отталкивающее, словно вставная челюсть. Что с твоим прикусом, сладкая? Что с твоей жизнью. — Хэппи бёздэй, малыш. — Он прикладывает свои сложенные пистолетом пальцы к ее виску. Выстрелить в нее в день ее рождения — сделать подарок всему миру. И в ее глазах не мельтешит страх. Ни капли страха. Ни грамма сомнения. Тупое создание. Вялотекущая инфекция. Столько сил на нее брошено. Столько иммунитета. У него, похоже, гребанная толерантность к ядам. Антитела обгоняют кровяные тельца и прочая хуйня. — Давай лучше сюда. А? — Поля переводит оружие к своему рту. Уговаривающе шепчет. И она потрясающе убедительна, а его рука аффективно безвольна. Покорна. Не дергается. — Давай сюда. Пальцы становятся влажными и горячими, когда погружаются в полость. Глубоко. Поразительно. Охуительно. Так, что пугает. Как он жил с такой. У неё же совсем нет рефлексов — ее глотка не сокращается, а ее мозг не вопит ей бежать в другую сторону. Под светом качающегося абажура Дима из-под полуприкрытых видит, как рассасывается ее идиотски красивое лицо из его кошмарных комиксов. Дима слышит, как звякает пряжка его ремня. И вскоре мир глохнет. Его бедрам слишком нужно совершать все эти фрикции. Его паху слишком хочется ее лицо ближе. Стенка ее горла тянется к шейным позвонкам. Чудовище.---
Взрывы оставляют в его предательски слабом теле глубокие серотониновые ямы. Дождь с балкона втискивается в эту заставленную спальню, в потную, интимную, тошную темноту, растекается под ними в этой скрипящей кровати. Мокро. Под ними. Над ними. В них. Везде. Он словно в турецком ол-инклюзиве. И эта гладкая акула в бассейне чудовищно дышит в шею, заправляя его новой дозой, смыкает свои плавники позади, берет в плен. Засасывает его ключицы, выгрызает сучьими губами тормозящее сердце. Насилует хуй. Насилует мозг. Что из этого хуже? Он оставляет на ней отпечатки, не ослабляя хватку, переламывая с хрустом жуткие косточки — чтобы не дай бог не застряли в его горле. Он еще подышит. Хотя бы для того чтобы посмотреть, как все что у нее есть — однажды развалится. Они ебутся так долго, как в его возрасте уже непорядочно. В ее возрасте Христа — в самый раз. Диме кажется, что это не он. И тело не его. Он смотрит на все происходящее сверху. Выходит из тела, но не выходит из нее. — С днём рождения… Скажи еще раз. Скажи. Скажи. — Трясясь и содрогаясь всем нутром, лепечет эта повзрослевшая стерва как заспанный капризный ребенок. Накрученная на него, как ее блестящая машинка на столб — от этой встречи на скорости — теперь она — консервная банка, искореженная гора железа — замки заклинило и она давит ему на брюшину, режет его заживо. Ёбанный симбиоз. Не разобраться — кто здесь жертва, а кто палач. И от этого злишься. Хочешь удавиться. Хочешь выбраться, вылезти из лап смерти, но только для того, чтобы успеть выскрести и её.---
Пирсинг в пупке? Да ладно.---
С днём очередной смерти. Чертов Хёрст. Когда. Когда. Когда. Получится изъебнуться, не захлебнуться и привыкнуть. К татуировке и красному педикюру. К девочке из песни. К собаке. К молочной плитке с девкой в платке на обертке. И долбаной клубничной тянучке с понедельника по понедельник. Да у него же диабет нахуй и он подыхает. «Физическая невозможность смерти в сознании живущего» Это ее смазка на кончиках его пальцев и его горящая исполосованная спина — всё здесь ждет восхода, обнимая беспокойную нирвану, уснувшую на спинке вконец разъебанной кровати. — Скажи еще раз. Ну. — Обойдешься.---
В детстве ему говорили — не играй с огнем. Он не верил. А теперь эта комната горит. И Москва горит. И он. Уж лучше подрочить, включив записи, чем проснуться с ней.Моя девочка как из фильма Леон. Сдохни. Прошу. И воскресни. И меня разбудить не забудь.
— Ты порезался? Он на хую вертел все её вопросы, заламывая руки, затыкая трёп. — Нет, блять, у меня критические дни. — Сними свою дебильную сережку. Это что-то вроде «верни мне моего Диму». — Заставь его кончить в презерватив, а не в тебя. Это что-то вроде «верни мне мою Полю». Кольца ему было бы непорядочно мало. «Засунь свою дочь обратно***
В этой квартире пахло жизнью после жизни. Ветер гулял по узким заковыристым коридорам и прах скрипел на вычищенных ее щеткой зубах. Ментол не маскировал перегар. Он — свежемороженная форель в азбуке вкуса. Мокрая спина и волосы покрывались корками наледи, когда Дима сидел в одних штанах спиной к окну, но лицом к двери. Сидел в фиолетовой, как говно сказочного единорога, предрассветной кухне и какого-то хера толок в чайной пару таблеток откопанного в её шкафчике анальгина, ссыпал порошок на язык, запивал остывшим кофе. Морщился. Боролся с вновь заявившей о себе тошнотой.---
Она, вошедшая в комнату, как будто бы жжет ему веки. Это было бы глупо — думать, что этим утром она не проснется. Это было бы…грустно? Божья блять. Она достаёт из холодильника молоко и пьёт прямо из пакета. А после вытирает рот рукой. — Мне плевать чем ты там завтракаешь, но ты снова налил воды на пол ванной … и это отвратительно. Как твоя рана? Она такая разбитая, разобранная и в тот же самый момент самая настоящая в его перепачканной футболке, едва прикрывающей бедра, и своих синяках. Совершенно очаровательно. Дима даже не просит вернуть ему его майку — ей идет больше. Не посмел бесцеремонно содрать еще там, в спальне, когда она отпизженная и замученная мирно сопела, свернувшись калачиком на своей половине. А он за неимением другой одежды шлялся по холоду по пояс голым. «Болит, Поль» — Давай фит запилим, а? — Он игнорирует ее вопросы, сминая пальцами пустой блистер совсем неэффективных обезболов. А потом она заходит за его спину и ему инстинктивно хочется свести лопатки. Надеть бронежилет. Поля заходит за его спину — и будто бы на время снимает руками похмельную или какую-то другую боль. Неясного генеза. «Кто ты — самая лучшая женщина на этой планете или та, кому уже ничего не поможет?» Темный глаз с воспаленными сосудами дергается, когда вылавливает на ее загорелой ляжке свежие отметины зубов. Она шлет ему радиосигналы: «конечно, пройдет» заботливо самоотверженно дебильно заслоняя собой от оконного сквозняка. И теперь ему настойчиво кажется, что ее лишняя хромосома и врожденное у нее отсутствие интеллекта — не такой уж и непростительный недостаток. И эту мысль не прогнать. Не выблевать. И не убить. Какого члена он тем вечером в этом сраном директе писал их общим? Дерьмовый день. Дерьмовое пойло. Дерьмовый клуб. И это снова не то время. И его почки выводят алкоголь, а не сыворотку правды. Правды, которая ей, похоже, и не нужна. Поля проводит узкой ладошкой по наконец-то отросшим волосам. Он не дергается как от тока. Это же бред из глупых фанатских пабликов про них. Нет никакого тока. Есть клубничная тянучка без нее и его неизлечимая некрофилия с ней. Распластанные, размазанные, распятые на кровати — их ежеквартальный поздравительный ад. Их бесконечность. Их пиздецовый бритарт. Чего он хочет? Фит? — Да, и снимем клип у Гудкова. Слышала, что это сейчас модно. Потом она стягивает со спинки соседнего стула его джинсовку. Почему-то пропахшую её духами. И ей до помутнения, жутко стыдно. Воняет так, что хочется взять его зажигалку и спалить весь дом. Ей хочется выброситься из открытого окна в вечную московскую морось. Хочется тупо расплакаться. И набрасывая ему на плечи его вещь, она удерживается, чтобы склоняясь над макушкой — не коснуться ее губами. Лишние в их истории нежности. Он чувствует этот неоставленный поцелуй острее всех оставленных. И этот ее сделанный выстрел смертельнее всех его так и несделанных. Помимо страха у нее совсем нет жалости. И в этом она — недоделанная — сильнее его. — Собачке привет. Дима закрывает глаза.