За грехи

Море шумит. Море бьется в истерике, плачет, кричит, содрогается от каждого нового выстрела. Море затянуто дымом и порохом. Море сегодня красного цвета. Где-то впереди гибнут войска, рушатся жизни, исчезают пределы. Где-то впереди боль, страх, отчаяние и смерть. Страшно даже подумать о том, что всего несколько сотен метров сейчас отделяют их от нависшей хтоническим чудовищем над морем, почти осязаемой Гибели. Война — такое дело. Она идёт по морскому дну, принося лишь несчастья, заглядывает в каждый дом, кривится-улыбается своей уродливой улыбкой и идёт дальше, оставляя за собой лишь мор и смерть. Здесь пропадают «хочу» и «не хочу», пропадают «нельзя» и «можно», пропадает всё, абсолютно всё, кроме долга. — Чего, страшно тебе, Юджин? — Говорит с усмешкой боевой товарищ, всё норовя вылезти из окопа. Крабс вздрагивает. — Мне? Ещё чего! — Да по глазам вижу, что страшно. Ты не бойся, всё хорошо будет. — Ты откуда знаешь, Уэйл? Лейтенант Уэйл всегда был примером для подражания: великодушный, сильный, храбрый; у него, казалось, и вовсе не было отрицательных качеств. Про таких обычно говорят «герой», не иначе. Вот только Крабс всегда думал, что друга он нашел совсем себе не под стать. — Знаю, и всё. Уэйл помолчал с минуту, выудив из нагрудного кармана старую, потрепанную временем и войной фотографию маленького китёнка и тихо продолжил: — У меня вот дочь есть, Перл, да и у тебя, наверное, тоже кто-то. Куда нам умирать? — У меня никого нет. — Отрезал Крабс. — Плохо это. — Цокнул Уйэл. — Жить-то нужно не для себя — для других. Тогда и умереть сложнее. Хочешь, я тебя с Перл познакомлю? Вот кончится всё это, заберу её обратно из приюта и познакомлю. Она у меня маленькая ещё совсем, но чертовски дружелюбная. Крабс только кивает незаинтересованно. Где-то недалеко разрывается дно, клочки песка летят во все стороны, больно попадают в глаза. — Пора. — Кричит кто-то из своих. — В атаку. И они подрываются все вместе, будто куклы на ниточках в театре. Слышится лязг металла об металл, летят пули. Нет уже никаких окопов, никакой мнимой защиты перед лицом скорой смерти. Совсем ничего нет, кроме чужих криков и алых вспышек со всех сторон. Уэйл бежит рядом, и на лице, еле различимом из-за дыма, его помимо обычного спокойствия мелькает еле заметная тревога, как-то совсем непривычно. Спереди мелькают враги, слышатся чужие крики, мир замирает. — Юджин, — кричит товарищ неожиданно, — Крабс, дай гранату. Крабс мешкает, всё растерянно роется в вещах, слепо оглядываясь вокруг. А Уэйл не перестает, уже надрывно, будто на последнем издыхании, просит: — Крабс, быстрей, быстрей. Дым сгущается сильней. — Ну же. И сильней. — Давай, давай. И ещё сильней. А дальше только выстрелы, выстрелы, выстрелы. Не видно ни зги, ничего непонятно. Крики продолжаются и продолжаются, а Крабс, пытающийся что-то даже сделать, и навостривший уже ружье, и идущий на них, всё больше и больше тонет в злобном, кровавом дыму. Глаза, болящие всё ещё от вздымавшегося вверх песка, начинают видеть только многим позже. Вот дно, изуродованное кровавым сражением, вот тысячи орудий, вот тело друга, превращенное уже в решето. И колени как-то сами собой подгибаются, и из глаз слёзы начинают течь тихо-тихо, не желая будто тревожить и без того страдающее сердце. Он думал, что на этом поле боя всё закончится, но всё, оказывается, только начиналось. Слёзы, тело друга и старая, Богом забытая фотография маленького китёнка.

***

— Привет, Перл. Я… Я друг твоего отца. Мы служили вместе. — А где папа? — Боюсь, папа больше не вернётся.