Scherzo in C Minor

      Пальцы дубеют так сильно, что малейшее прикосновение к струнам вызывает невыносимое жжение. Он опускает инструмент и бережно кладет его на банкетку около рояля. Пульсирующая, покрасневшая кожа на ладонях и вмятины, граничащие с порезами на подушечках — это не руки скрипача. Чангюн поднимает затекшие кисти в воздух и удивленно разглядывает трясущиеся от усталости пальцы. Как с таким тремором он умудряется отрабатывать сложнейшие пассажи.       Его исполнение поражает совершенством техники. Холодный расчёт, по его движениям можно вывести физическую формулу идеальной игры. Чувства не волнуют его, хоть скрипку и называют самым чутким инструментом, который сквозь свою богатую историю не раз разбивал судьбы людей. Взмах смычка, пиццикато и даже наклон скрипки выверены до поразительной точности. С инструментом в руках он не человек — машина, среди тысяч отработанных движений выбирает единственное технически верное. Кому нужны эмоции, считает Чангюн, если главное — уверенность в отсутствии ошибок.       Ему ни к чему учителя, в его сознании сложена чёткая система расписаний и упражнений, он и сам знает, что и зачем ему нужно. К тому же, они с той же частотой, что хвалят его, называют его игру стерильной. Месье Им, — с жутким акцентом тянет престарелая мадам Бертран, — расслабьтесь и отдайтесь музыке, вы должны рассказывать историю. C'est la plus grande tragédie!*       Чангюн считает себя лучше и умнее всех, и с презрением смотрит на остальных учеников академии. Здесь никто не может его превзойти. Они истязают себя, учителей и инструменты каждый день, раня тонкий слух Чангюна. Он ненавидит эту дыру, мечтает вырваться из-под ее мрачных покровов в блистающие грандиозной архитектурой концертные залы. Его душит пыльная безысходность, которую он испытывает каждый день, ходя по ненавистным коридорам.       Парни с района обзывают его "pédé"** и увязываются с ним до дома каждый раз, когда он засиживается в академии до полуночи. Они издевательски кривляются, изображая его со скрипкой, и норовят отобрать драгоценный кейс. Он молча сносит все унижения и ускоряет шаг. Ввязаться в драку сейчас означает навсегда лишить себя возможности сбежать отсюда.       Здесь никто не может его превзойти, так считает Чангюн, пока в один день он не замирает около дверей класса мадам Бертран. Адажио третьей сонаты Брамса для скрипки и фортепиано звучит чрезмерно напыщенно. Это, по мнению Чангюна, полная безвкусица, но он остаётся и слушает до конца. Руки плавно повторяют движения смычка, словно пытаясь исправить малейшие технические погрешности, скрывающиеся под слишком экспрессивной интерпретацией. Сердце рвется из груди, доставляя боль, не просто моральную, но перерастающую в физическую. Сквозь щель приоткрытой двери буйным потоком выплёскиваются чьи-то оголённые чувства и обрушиваются на него с непреодолимой силой, что сковывает тело и пробирает до мурашек. Он увлекается настолько, что не слышит звонок к следующему уроку. Каждый звук, что извлекает неизвестный из своей скрипки натягивает его нервы, как струны, до предела. Вязкое беспокойство сковывает горло, по щеке стекает горячая слеза, что остается незамеченной. Ведь его смывает куда более сильными волнами чистого, неогранённого звучания. Здесь никто так раньше не играл.       Всё резко обрывается, Чангюн слышит, как за сорвавшимся смычком останавливается фортепиано.       — Et bien, c'est dommage, — произносит мадам Бертран, — вы так прелестно играли. Vous pouvez partir.***       Крышка фортепиано мягко опускается, с характерным лязгом защёлкивается скрипичный футляр, стук каблуков по деревянным половицам совсем близко. Ещё несколько мгновений, и Чангюн будет замечен, но он не может оторвать тяжелые, будто свинцовые, ботинки от пола. Витиеватая ручка дёргается, и дверь открывается, являя за собой потрёпанного молодого человека, который, раскрасневшись от переполняющих его эмоций, кланяется учителю на прощание и натыкается взглядом на Чангюна. Он смущённо отворачивается, всё ещё не в состоянии рассуждать в привычной для него холодной манере. Мадам Бертран замечает его:       — Им Чангюн, позвольте представить вам нового ученика — Ю Кихёна.       И время для Чангюна останавливает свой бешеный ход. Этот невинного вида парень становится для него угрозой, что уже не маячит на горизонте а сталкивается с ним лоб в лоб. Нет, убеждает себя Чангюн, он с его манерной игрой мне не враг. Но где-то там, за излишней самоуверенностью и напыщенной бравадой, таится и развивается мысль, что простой паренек, радушно и немного застенчиво протягивающий ему руку, на самом деле станет камнем преткновения в его разлинованной, как нотная тетрадь, жизни.       Ю-Ки-Хён. Это имя звонким эхом отзывается от стен в его комнате, когда в глубокой ночи он просыпается, ощущая себя в ловушке. Бледно-розовые ночные тени передвигаются по комнате, и он наблюдает за ними, пытаясь сравнять бешеное сердцебиение, но спустя пол часа всё так же клянет себя за мысли о Кихёне и таких непонятных и тяжелых чувствах, что вызывает в душе его скрипка.       С того самого дня, как он случайно останавливается у класса мадам мадам Бертран, между ним и Кихёном нарастает гигантское облако недосказанности. Они соревнуются в академической успеваемости, и их жизнь, теперь, будто бы одна на двоих, походит на бесконечную шахматную партию. Каждый раз кто-то оказывается на шаг впереди, даже если сами они этой борьбы не осознают. Их ставят в пару для отчётного концерта, и они выбирают дуэт для двух скрипок Соль минор Шпора. Чангюн искренне не понимает, как этот деревенщина, так он мысленно называет его, чтобы оправдать свою неприязнь, одномоментно рушит его педантичные толкования великих классиков. Ты застрял в средневековье, повторяет ему Кихён из репетиции в репетицию, а Чангюн ледяным тоном указывает ему на неправильную постановку пальцев. Он отвечает, что чувства ничего не значат, зато его легато не заикается как дворовая кошка.       Спустя несколько минут пальцы перестают трястись как умалишённые, но Чангюн все ещё удивленно разглядывает короткие ногти с сухой кутикулой. Как будто это не его руки, чьи-то чужие, он не верит, что такие уродливые, израненные руки имеют право держать элегантный инструмент. Он не знает который час, но судя по звенящим ступням, позднее чем обычно. В давящей тишине репетиционной, стены которой обшиты серым звуконепроницаемым материалом, он чувствует себя в вакууме. Всё равно сил репетировать больше нет, Чангюн устало собирает вещи и закидывает рюкзак за спину, в последний раз оглядывает пустой зал и выключает свет.       Когда он бредёт по спящим коридорам академии, его слух настигают звонкие скрипичные переливы. Только один придурок может находиться здесь так поздно, только один придурок никогда не закрывает двери. Чангюн знает это не понаслышке, ведь на протяжении нескольких месяцев он натыкается на репетирующего до полуночи Кихёна и тайком слушает его удивительную игру. Он всегда делает ошибку в одной и той же фразе. И сейчас слышно, как звук заикается и прекращается, за этим следуют негромкие чертыхания, больше похожие на чихание кошки. Сегодня Чангюн не собирается оставаться в тени своего укрытия и открывает дверь навстречу тусклому освещению. Кихён не удивляется, ведь абсолютно точно знает, кто почти каждый вечер прячется за дверью. Он поднимает голову, на лице его нарисована медовая ухмылка, означающая: "ну наконец-то".       — Ты слишком возбужден, — разрывает хриплый голос Чангюна глухую тишину, и он сам себе удивляется. — Повтори эту фразу медленнее.       На него исподлобья смотрит пара глаз, горящих недобрым огоньком. Кихён уязвлённо поднимает смычок — он не выносит, когда его тыкают в собственные ошибки мордой, как котёнка — и издаёт звук настолько кристально чистый, что у Чангюна сводит зубы и перехватывает дыхание. Он замирает с широко раскрытыми глазами, в которых плещется беспрекословное повиновение. Игра продолжается, и Чангюн со страхом осознает, что Кихён может с лёгкостью подчинить его, творя со своей скрипкой всё, что ему вздумается.       Они берут перерыв и над комнатой нависает напряженная тишина, которую оба не стремятся нарушить, опасаясь, что она разорвёт и без того натянутые отношения. Кихён встряхивает кистями, болезненно морщась, и ходит из стороны в сторону, как животное в зоопарке, чтобы отвлечься от ноющей боли в пальцах. Он дёргается от неожиданности, когда Чангюн оказывается ближе, чем позволяет его ментальная клетка, и держит его руки в своих. Сухая, прохладная кожа скользит по мягкой, обожжённой тонкими струнами, и почему-то снимает усталость лучше, чем ментоловая мазь. Чангюн внимательно рассматривает линии и царапинки на его ладонях и нежно, едва касаясь, обводит их.       Кихён смущённо отдергивает руки, в ладонях от легчайших прикосновений стреляют и обугливаются нервные окончания. От перевозбуждения у него кружится голова, и он старается не оборачиваться, когда снова берется за инструмент.       — У тебя идеальный слух, но ты нестабилен, — самоуверенно произносит Чангюн, но единственное, в чём он сейчас действительно уверен — нестабилен здесь только он.       Плечи Кихёна зажаты, отчего и звук получается каким-то грязным и неестественным. Чангюн подходит сзади, сжимает пальцами его руку на смычке и задерживает дыхание. Расстояние между их телами стремительно сокращается пропорционально нарастающему напряжению. Если Кихён прижмется к нему хоть на сантиметр ближе, он обязательно почувствует своей костлявой задницей то, чего не скрыть за узкими джинсами. И прижимается, будто бы нарочно потираясь о его пах. Рука Чангюна непроизвольно сжимает его пальцы. Даже со спины он чувствует эту вызывающую усмешку на его губах.       Клавиши рояля возмущённо брякают, когда Чангюн пятится и упирается в него спиной. С каждым шагом, что делает Кихён ему навстречу, всё еще держа скрипку в руках, его сердце заходится истеричной трелью. Его медово-карие глаза видят Чангюна насквозь, как его музыка, что разжигает тяжкое душевное пламя, заставляя чувства вырываться наружу. Он находится настолько близко, что почти прикасается губами к маленькому серебряному колечку в ухе. Частое дыхание, упирающееся в шею, возбуждает еще сильнее, так что короткие волоски за ушами стоят дыбом. Чангюн глубоко вдыхает, ощущая резкий запах мяты и древесины, на самом деле ничем не примечательный, но сейчас кажущийся ему дурманящим. Он изнемогает от желания, чтобы Кихён поцеловал его прямо здесь и сейчас, но тот медлит и проводит свободной рукой по пульсирующему то ли от волнения, то ли от возбуждения виску своего врага и останавливается в нескольких миллиметрах от его губ.       Мятный вкус бальзама ударяет по рецепторам Чангюна. Он срывается и целует губы, находящиеся в дразнящей близости, ускоряя заданный, но слишком медленный темп. Сначала проверяет, но никакие проверки здесь не нужны, и Кихён, привыкший вести, впивается в него, увлечённо скользит языком по нёбу. С грандиозным взмахом, свойственным настоящему артисту, руки Чангюна падают на клавиатуру, к которой его самозабвенно придавливает Кихён и сминает пальцами толстовку на талии. Рояль отзывается неожиданно громким негармоничным звуком. Оба понимают, что сейчас они пересекают пограничную линию, за которой остановиться уже будет невозможно. Пальцы Кихёна творят что-то невероятное, почти магическое, заставляя тело Чангюна искренне отзываться на его чувственные прикосновения. Бережные и трепетные, будто в руках его лежит самое драгоценное в его жизни.       Непослушные щеки краснеют под пристальным взглядом Кихёна, который одновременно ласкает и подчиняет. Чангюн чувствует, что больше не принадлежит сам себе, и полностью растворяется в его объятиях, отдавая ему ключи к сердцу и абсолютную власть над собой. Он льнет к груди Кихёна и сплетается с его влажными губами, совершенно теряясь в этом водовороте эмоций. Простая клетчатая рубашка расстёгнутая наполовину, приоткрывает бледную кожу на груди, которую Чангюн хаотично целует, пока пытается расстегнуть пуговицы. Непослушные руки дрожат и промахиваются в спешке. По молчаливому, обоюдному согласию нельзя оставлять никаких следов на видных местах, так как через два дня просмотр, поэтому Чангюн прикусывает сосок, заставляя Кихёна откинуть голову в несдержанном вскрике.       Сегодня Кихён выглядит иначе: вместо разношенных джинсов на нем идеально подогнанный по фигуре черный фрак. Вместо растрёпанных выцветших розовых волос — зачёсанные назад блестящие каштановые пряди. Его природное сияние, гармонируя с лучами софитов и наполняясь их теплом, вырывается за пределы сцены и ослепляет Чангюна, который сидя в зрительном зале до одури сжимает красные бархатные ручки стула. Кихён почтительно кланяется комиссии, затем остальному залу и оборачивается на аккомпаниатора. Чангюн сквозь него видит играющую на губах улыбку, означающую призыв к действию. Он грациозно закидывает скрипку на плечо и рука со смычком взмывает в воздух, готовая разговаривать с сердцами.       Кихён — поразителен, и не только его природное чутьё и музыкальный талант, ещё раз убеждается Чангюн, когда тот стаскивает его с рояля за ремень на джинсах и тянет к небольшому диванчику около двери. Откуда в этом с виду наивном и простом пареньке столько пылкой страсти. Он усаживается сверху, стягивая с Чангюна толстовку и шепчет ему неразборчиво: mon bébé****, но слова здесь не нужны, за него говорят раскрасневшиеся губы и затуманенные глаза. Кихён наслаждается тем, как он мило жмурится от удовольствия и тихо стонет. Его руки, словно смычок по струнам, скользят по обнаженной груди и обводят возбужденные соски, играя у Чангюна на нервах. Наконец он оттягивает пояс джинсов, и расстёгивает ширинку, но делает это так мучительно медленно, с такой издёвкой во взгляде, что кажется, это ожидание никогда не закончится.       Манера опускать пальцы на струны и поднимать смычок отчётливо отражает его буйный темперамент. Его непримиримую бойкость и желание изучать мир с помощью чувств, которые дала ему природа, чтобы насытить жизнь разнообразием звуков, вкусов и красок. Ему не нужна партитура, чтобы понять произведение, он использует свою искренность и инстинкт, чтобы исполнять его правильно. Обветшалые останки традиций всё ещё борются в голове Чангюна с новым миром, что открывает для него Кихён. И с треском проваливаются в своих намерениях, когда его смычок ложится на струны. Чангюн усмехается — соната F—A—E Брамса, такой очевидный для Кихёна выбор.       Непонятно, как они умещаются на маленьком диванчике, но сейчас это не имеет никакого значения. Кихён ласкает головку члена, и водит по стволу языком несколько раз, пробуя на вкус горячую плоть. Он действует медленно и неуверенно, проверяя свои возможности на неизведанной территории. Он старательно вбирает в рот столько длины, сколько может и скользит вверх вниз, прислушиваясь к участившемуся дыханию сверху. Чангюн вцепляется в его растрёпанные волосы и задыхается в наслаждении, его голова больно опрокидывается на твёрдую боковину дивана, но он не чувствует этого. Боль придёт на следующее утро, вместе с крупным синяком, который он обнаружит на затылке. Светильники на потолке мерцают и сливаются в разноцветный поток, как в калейдоскопе. Ощущения граничат с безумием, которое утягивает за собой в глубину, но это всего лишь сильные руки сжимают его колени. Чангюн прерывисто предупреждает, что скоро кончит, но Кихён игнорирует его, не останавливаясь. Его цель — раскопать в этом человеке зачатки подлинных чувств.       Скрипка владеет Кихёном, а он владеет ею. Они становятся одним целым, как только касается лакированного дерева и тонких, требующих его внимания струн. Помимо этого, он обладает той магической силой, что приковывает к себе внимание зрителя и способна властвовать над аудиторией. Зал замирает, Чангюн поклясться готов, что все двести зрителей и пять членов комиссии боятся вдохнуть или моргнуть, лишь бы не пропустить ни единого звука, что издает Кихён. Они очарованы его искренностью, что расплескивается по залу, но только Чангюн захлебывается в ней и нервно хватает воздух.       Где-то внизу живота сбивается ком раскалённых нервов. Стены репетиционной стыдливо, но не без интереса, слушают радостный стон облегчения. Чангюн вцепляется ногтями в его плечо, оставляя на коже алеющие вмятины, и закрывает глаза. Грудная клетка тяжело вздымается от частых, глубоких вдохов, к ней прижимается Кихён, довольный результатом своей работы. Он водит пальцами по ключицам, целует его в шею, утыкаясь носом в плечо. Хохочет над чем -то сам с собой, этот странный, полный жизни и энергии, наивный дурачок Кихён. Чангюн всё еще так считает, но нежно гладит его по пояснице, выводя невидимыми чернилами два простых слова: ты мой. Он уже ничему не удивляется, и, когда Кихён роется в своем рюкзаке, а потом в зубах несет презервативы и смазку, не удивляется тоже. Кихён наконец-то стягивает джинсы и с себя и опять усаживается на Чангюна. Убирает со лба влажные волосы, и смачно чмокает, и вроде бы смотрит в глаза, но как-то отстраненно.       Самое удивительное в Кихёне, что он не сомневается в своей способности играть так, чтобы волновать и убеждать других. Сколько бы раз его ни пинали. Учителя, которые просят не ускорять темп и работать над техникой, Чангюн, который в сотый раз тычет в ноты, указывая на оттенок, которого здесь быть не должно. Зато музыка Кихёна живая, в отличие от монотонной, мертвой музыки Чангюна, но идеально правильной со стороны традиционных взглядов. Сейчас, бегая взглядом с Кихёна, на членов комиссии, Чангюн ясно понимает: его педантичность завела его в никуда. Перед своим выступлением, что на три человека раньше Кихёна, он стоит в смешанных чувствах и больше не знает, как ему играть. Совершенно разбитый, он пытается по памяти сосчитать родинки на его мужественных руках и боится, что больше никогда не сможет почувствовать этих самых рук на своей щеке.       Эти медово-карие глаза — два огромных поля, где среди душистых трав, пёстрого клевера и нежных колокольчиков блуждает Чангюн. Его рука гладит низ живота, и он чувствует, как Кихён напрягается и шумно сглатывает, а его колени подрагивают в нетерпении. Они жадно целуются, каждый старается оставить себе как можно больше другого. Кихён ненадолго отстраняется и с серьезнейшим лицом, как на сцене перед своим единственным зрителем, раскатывает презерватив и покрывает себя смазкой. Он входит неожиданно и грубо — больше не время для игр и хождений вокруг да около. Разводит резким движением колени Чангюна, и отвлекает его смазанным поцелуем, когда тот начинает скулить. Он аккуратно двигается, ускоряя темп, на лбу его появляются капельки пота, которые он смахивает чётким движением, а затем возвращает руку на талию.       Выступление почти окончено, как и для Чангюна всё почти окончено. Он больше не следит за судьями, за зрителями и даже за Кихёном. С закрытыми глазами он погружается в музыку, позволяя ей делать всё, что она хочет с его разумом. Кожа покрывается крупными мурашками, а на месте совершенно невозможно усидеть. Концертный зал академии вдруг становится тесным для всех тех чувств, что сейчас переполняют его и просятся на волю.       Красноречивые гортанные стоны, розовые волосы, скольжение влажной кожи о бархатную обивку дивана, вкус мятного бальзама на губах, пряный запах пота, — сливаются в единое месиво чувств. Чангюн прикусывает его плечо, чтобы не сорвать голос, хотя прекрасно знает, что в репетиционной идеальная звукоизоляция, а в здании кроме них и охранника двумя этажами ниже никого нет. Рот наполняется солёным привкусом, а зубы все сильнее впиваются в кожу. Кихён в знак протеста усиливает толчки и скользит глубже, пристально смотря в его лицо. Он хочет не только слышать, но и видеть. Чангюн выгибается в последний раз, стремясь навстречу горячим, сильным бедрам и блаженно замирает. То, что делает с ним Кихён, действует сильнее любого наркотика, эйфория накатывает волнами и накрывает остатки здравого разума. С трясущимися от наслаждения веками и каплями пота на лбу, задыхающийся и слепо хватающийся за спину Кихёна — в этот момент он максимально искренний. Честный перед ним, перед самим собой и перед искусством.       Зал взрывается аплодисментами и Чангюн понимает, что проиграл войну по обоим фронтам сразу: он стал вторым на просмотре и безнадежно влюбился. В кармане вибрирует телефон, обостряя чувства до предела. Перед глазами всё мутнеет когда приходит осознание необратимости его положения. Он дрожащей рукой медленно достает телефон и пытается найти смысл в двух коротких сообщениях, что светятся дьявольским огоньком на экране. Я тебя сделал. Жду в девять у служебного выхода. _________________________ * Это великая трагедия! (фр.) ** Педик (фр.) *** Ну что-ж, какая жалость. —… — Вы можете идти. (фр.) **** Мой малыш (фр.)