Sex, Rock'n'Roll & Alcohol

      Гути, должно быть, пьян в стельку, учитывая сколько он употребил на праздновании победы. По нему не всегда можно это заметить: фразу «мастерство не пропьешь» писали, наверно, с него — координацию он не терял, даже если его кровь заменялась алкоголем полностью. Рауль иногда думал, что выйди Гути на поле пьяным, никто бы не заметил — ровно до тех пор, пока блондин не завалил бы кого-нибудь из игроков прямо там. Спирт давал Гути раскованность, на отсутствие которой тот и так не жаловался, и невероятную тактильность и выпускал всю его сексуальность. Почти все игроки Реала успели испытать на себе приставания, если не откровенные домогательства Гути в таком состоянии — почти, потому что даже будучи абсолютно пьяным, он не трогал Серхио — «ты мне как младший брат», — глубокомысленно пояснял он.       Так вот, Гути пьян. Рауль знал бы это даже не видя пустые бокалы, оставленные им, не чувствуя запаха спирта, Рауль знал бы это просто потому, что он сидел сейчас и целовался с прочно обосновавшимся у него на коленях Эрнандесом.       Трезвый Гути такого бы не допустил (по крайней мере в мире Рауля это работало именно так), и Гонсалес еще не разобрался, к счастью или к сожалению. Трезвый Гути не стал бы даже думать о том чтобы поцеловать своего лучшего друга, нет, и Рауль был бы рад сказать, что трезвый Рауль сделал бы то же самое, если бы не одно но: он и так был абсолютно трезв. Он пил вообще не так часто, зная, какой присмотр требовался Гутиэрресу, чтобы избежать случайных половых и потолковых контактов с людьми разной степени знакомости, и эта вечеринка не стала исключением — он был достаточно трезв, и это пугало.       Пугало как-то, что он, полностью собой управляя, сидел сейчас в этом кресле, придерживая Гути одной рукой за талию, другую положив ему на скулу, и с энтузиазмом отвечал на его жадные поцелуи, так и мысль, проскакивающая иногда, о том, что будет на следующий день, если Эрнандес вообще вспомнит происходяшее. Думать об этом, конечно, не хотелось, как не хотелось думать о чем угодно, пока теплые губы накрывали его собственные, пока дыхание смешивалось с чужим, а тонкие руки гуляли по мышцам на его теле, зарываясь иногда в волосы. Гути отрывается на несколько секунд, тяжело и прерывисто выдыхая, пока его пальцы пробираются Гонсалесу под футболку, неожиданно холодные на разгоряченной коже, и это одновременно трезвит Рауля и сводит его с ума — останавливать Гути не хотелось больше всего на свете, но остановить его было жизненно важно, пока не произошло ничего такого, что они исправить бы уже не смогли.       Рауль с жалостью разрывает поцелуй, и прежде, чем Гути успевает воспротестовать, шепчет:       — Может поедем домой? — и тут же сам морщится о того, как грязно это звучит. Гути, к счастью, недостаточно трезв, чтобы обрабатывать такое, и просто соглашается и даже не мешает Гонсалесу вызывать какое-то случайное такси (водитель которого футболистов, к счастью, не узнает), надеясь на… Продолжение? Рауль чувствует, как в животе что-то завязывается в тугой узел от одной мысли об этом продолжении и не знает, хватит ли у него сил отказать.       Ключ, как назло, не хочет сегодня заходить в замочную скважину — Рауль не помнит чтобы у него когда-либо так тряслись руки — но спустя пару минут борьбы дверь все же открывается. Относительно аккуратно они доходят до его спальни — Гути все же не слишком сильный, да и не тяжелый, но вот попытка оставить его была обречена на провал: упав на предусмотрительно разложенную еще до празднования кровать, Эрнандес тянет его за собой, и вскоре они уже оказываются в непонятном месиве из одеял, откуда Гути его отпускать не собирается, только целует настойчивее и вжимает в мягкую поверхность с неизвестно откуда взявшейся силой. В голову приходит мысль, что его, кажется, сейчас изнасилует лучший друг, «он вряд ли останется лучшим другом после такого» врывается следом, догоняемая противно-назойливой «а изнасилование ли это — ты же сам такого хотел уже давно». Эти мысли окатывают его как ведром холодной воды, и он все же останавливает Эрнандеса, удерживая его руки. Тот смотрит потерянно, обиженно, и Рауль разбивается внутри от этого взгляда, прижимает друга к себе и начинает шептать какую-то несуразицу, пока тот наконец, расслабившись, не отключается, обвив Гонсалеса так плотно — руками, ногами, всем телом — что посетившие было мысли о возможном уходе растворяются в пыль. Он проваливается в сон в жарких объятиях Гути, с отчаянным желанием, чтобы следующий день, несущий, несомненно, необходимость неловких объяснений, тонущих в ворохе недосказанностей, никогда не наступал.