сжечь

       — я хочу этот дом сжечь, — говорит, оставляя ошмётки себя на траве сырой, глубоко под ногтями и — совсем немного — между зубов. — прямо с родителями и сжечь, знаешь.        на нем кепка синяя с красным козырьком задом наперёд, чтобы волосы немытые ко лбу примять и глаз заплывший спрятать, травинка между губ распухших, в радужке видной одна сплошная серость, но в зрачке горит карфаген, и регулус понимает, что брат не шутит, когда опалённые ресницы прилипают к щекам рыхлым. под футболкой однотонной у него сердце раскалённое в злых взглядах солнца сонного видно лучше, слышно ярче, запах мяса жжённого и обгорелых костей — громче. реджи брата до самой надкостницы взглядом потрошит через отверстия в радужках, остатки здравомыслия найти силясь, но здесь хоть грудью на амбразуру, хоть за шкирку на забора частокол — не остановить.        — его в любом случае лет через пятьдесят не станет, — сириус плечами острыми жмёт, и, кажется, снова прав, в своём извечном обличье шутовском, подростковом максимализме и речах романтизированных — прав. — сам по себе разваливаться начнет, приедут ребята рабочие и снесут, так почему бы не сделать это первым?        и это кажется чем-то правильным, чем-то умным и логичным — собственный дом самому же и разрушить, чтобы сгорел полностью вместе с дурацким вышитым гобеленом, диваном кожаным, навороченной гарнитурой кухонной, несбыточными ожиданиями родителей, их стойкими моральными принципами и материнской рукой в замахе широком. избавиться от материализма, от криков и нравоучений, в стены впитавшихся, от заточения во времени-пространстве, чтобы дом наконец не что-то, а кто-то. и реджи клянётся, что наконец понимает, где его дом: в засаленной футболке, со слипшимися волосами жирными, с пальцами в грязи вымазанными, с лицом разбитым и вековечным чувством несправедливости блаженной, и ради него регулус хоть букингемский дворец сожжёт.        регулус молод — неприлично, безбожно, до одури пошло и как в стихах — слишком. ему бы страницы дневника линованные впечатлениями в яркость красить, оставлять разноцветные кляксы из трещин на пальцах — чтобы не кровь, а чернила цветные, в эмоции выкрашенные. ему бы на боли и несправедливости сконцентрироваться, что по рёбрам скребут нещадно, загоняя пыль костяную в дырявые лёгкие — сконцентрироваться на них и ввести в буквы аккуратные через шприцы саднящих пальцев, но он лишь жалуется на сириуса в который раз, что так бесчестно сбежал, вырвав себя из оков этого дома прямо с мясом, пару капель сукровицы бросив прямо на потёртое крыльцо. на сириуса, который просил слёзно в тот момент с ним уйти, врезаясь сопливыми «пожалуйста» в плечо мягкое. на сириуса, который разбросал обещания вернуться за ним, вытащить, спасти, устроив в комнате исчерпывающий беспорядок. на сириуса, который после себя оставил лишь поцелуй слюнявый на сопревшем лбу.        время закупоривается, застывает в электронных часах каплями воска засохшего, что не соскребаются даже ногтями поломанными. время жжёт, выжигает глаза и все чувства изнутри выпаривает, только обида и непонимание оседают каплями по краям, боль и несправедливость прилипают к стенкам тощих туш, а планы истины взыскивающие — к стенам комнат и стенкам душ прямо изнутри. времени мало, оно одно на восемь миллиардов, мало, чтобы делиться минутами собственными с кем-либо, но реджи с уверенностью наивной поклясться может, что с братом бы поделился каждой минутой, и ему кажется, что это любовь самая настоящая — не из иссушающей обязанности и страха липкого, как к отцу или матери — по собственной воле и желанию, по концентрированной необходимости обязательно делить своё время с кем-то другим. регулус жадный, но говорит, что каждую секунду напополам с сеусом поделил бы, а может даже отдал бы ему большую часть — ради него ничего не жалко, рядом с ним бы каждый час, каждый день, каждый месяц целиком и полностью — говорит, что любит, голосом дрожащим непроизвольно к совести взывая. только у сириуса совести никогда и не было, он никогда в ответ в любви не признавался, даже на рождество и день рождения, никогда не обещал всё время отведённое бок о бок провести. только сириус роняет извинения слезливые в темноту, ладонями её же ловит, до рук чужих дотянуться не в силах, стоя у кровати изножья на коленях. только сириус говорит о том, что устал, о том, что они с матерью друг друга убьют, что так продолжаться не может больше и что без него в этом доме лучше только будет, врезается лбом в плечо мягкое и убегает своим домом называть кого-то другого, своё время с кем-то другим делить, не задумываясь даже.        только регулус молод ещё — неприлично, безбожно, до одури пошло и как в стихах — слишком. ему бы страницы дневника линованные впечатлениями в яркость красить, оставлять разноцветные кляксы из трещин на пальцах — чтобы не кровь, а чернила цветные, в эмоции выкрашенные. ему бы на боли и несправедливости сконцентрироваться, что по рёбрам скребут нещадно, загоняя пыль костяную в дырявые лёгкие — сконцентрироваться на них и ввести в буквы аккуратные через шприцы саднящих пальцев, но он лишь жалуется на сириуса в который раз, что так бесчестно сбежал, вырвав себя из оков этого дома прямо с мясом, пару капель сукровицы бросив прямо на потёртое крыльцо. на сириуса, который просил слёзно в тот момент с ним уйти, врезаясь сопливыми «пожалуйста» в плечо мягкое. на сириуса, который разбросал обещания вернуться за ним, вытащить, спасти, устроив в комнате исчерпывающий беспорядок. на сириуса, который после себя оставил лишь поцелуй слюнявый на сопревшем лбу.        и чувствовать себя брошенным оказывается очень здорово.        путём высушенных слезами щёк, обкусанных ногтей, сковырянной кожи с головы и вырванных волос. регулус приходит к выводу, что любовь — самое эгоистичное чувство, которое люди в себе сорняком взрастили. они заворачивают в это слово заботу, ответственность, желание находиться рядом, помогать, касаться, хватать и спасать. они подают её под видом вещи очень двойственной и полярной, но бесспорно полезной и нужной. они рекламируют её везде: в книгах — старых и новых, в пахнущих типографской краской газетах с тусклыми фотографиями, в историях из поколения в поколение, в картинах с золочёными рамами, в словах, жестах, взглядах, вздохах — каждый из них замечательный маркетолог, консультант и лечащий врач. они ею запугивают, заманивают, излечивают, заражают, спасают, убивают и воскрешают. они делают из неё начинку для жизни, упаковывают в коробки из-под счастья, маскируют под смысл жизни и причину существования всего живого. регулус понимает, почему они выдают себя за настолько необразованных, почему так боятся вещи своими именами называть: всё упирается в иссушающую потребность в отдаче и получении энергии — умирать от энтропии не хочется никому. реджи знает прекрасно, что мамочка с папочкой его любят, знает, что он — лучший сын, знает, что он для них как вручную собранная мебель, идеальная яичница, собственноручно слепленный горшок или расшитый гобелен: не ребёнок — детище.       и оказывается очень здорово, что сириус никогда его не любил, очень здорово, что призыв к оружию был ложен.       теперь, своими нежными руками взыскав истину через слои земли на заднем дворе, лишённый покоя, гладкости, хрупкости, регулус грешен, здоров и невозможно прекрасен в страданиях своих. блаженно надменный, вознёсший своё одиночество добровольное в абсолют, пламенем своим отпугнувший всех, кто приблизиться желал, регулус глаз с серостью выточенной с бездны не сводит и даже не помнит, как здесь оказался. он до бездны своей допытывается, упивается ею — беззащитной и безотказной, из безумия ежеминутных обязанностей сотканной. возненавидев день, заболев от света, он несуразно и неправдоподобно — подстать ему самому — в восемнадцать умирает среди скользких рыб, ила вонючего и водорослей цепких. и не бывает же так, ну точно не бывает, чтобы кто-то умирал, когда солнце взрезает небо на лоскуты между облаков, когда тучи наконец расходятся, цвет процеживая на землю, когда лицо вспарывает неконтролируемая улыбка и скулы сводит, когда собственное нутро перестаёт рёбрами кожу рвать, когда дышать становится даже под водой легко и безболезненно.       внутри — пустота, внутри — тишина, внутри — духота, а он до сих пор стоит где-то под водой по самую макушку, туша все карфагены и нотр-дамы внутри.