Он не определен: имея в равной степени любовь или ненависть к каждой из сторон — а может даже их трех — выбрать сложно и, выставляя награждениями свою проницательность, на самом деле шарахаться от одного к другому как в дверном проеме от косяка к косяку. Грантер хотел бы иметь твердое слово, как Анжольрас, — а не может. И это не сердобольность, не малодушие — здесь бы хоть за чем-то поспеть, когда как прогресс ума идет — нет, бежит! — словно обезумевший тигр: ему было мало, он, осунувшийся, очнувшийся, бьет землю напряженным хвостом, готовясь в рьяном прыжке откусить голову; а если ему голова не нужна — как нужна она обществу — то он скорее дурак, чем революционный мыслитель — в движении назад, в возвращении к истокам, в исходное положение.
Обществу задали определенный репертуар, дали текст и приказали цепным наказом следовать, а всех тех, кто, не повинуясь, поднимает голову из-под грязи — загрызть, умерщвлить, растоптать. Если смотреть на общество не как на серую массу болотной плесени, а как на индивида, личность — выбирая по бахвальству шляпы с ближайшего балкона, — то не будет ничего удивительного, что каждый — в неравной степени — имеет розжиг к переменам, главное — найти огонь.
Грантер бы и рад забыть про это, слившись с серым цветом грязной занавески, но огонь не потухнет, если в него подкидывать новые поленья — боже! если побывать в кругу Les Amis вечер на чуть — хотя бы — трезвую голову — то эти гневные речи-монологи и прокламационные дискуссии просто свяжут по рукам и ногам — как пришедшего впервые Мариуса: он устрашился, чуть не споткнулся о
чужие слова, потому что забыл, что они существуют — как глаза его заблестели словно от слез, когда по истечении его запала ему ответили так емко и кратко, будто дали пощечину, и он вдруг вздрогнул печальной правдой — ничто ни вечно, но! истерично хватая свою новоиспеченную веру — в память о чести отца — даже стыдно! — как родившегося минуту назад, он свою мораль обласкал, защитил спиной от инородных узурпаторских клинков, и убежал, наказав не возвращаться, — ему, мальчишке, были страшны перемены, когда он только понял их суть. Все подумали наверняка — испугался, консерватор, а Мариус просто пытался жить — так как с новорожденной верой и сам только-только открыл глаза.
Так и Грантер: точно в бреду отнекивается, что ежели нет — значит нет, но в нем чуть меньше твердости, чем в Анжольрасе, поэтому и растворяется он — но не беспрекословно. Он ненавидит мысли Les Amis de l'ABC как незапечатленный катехизис смертников, самоубийц — но сейчас еще детей — и уже детей навечно — после любого призыва — даже не принуждения — к ходу.
Анжольрас — не божество: никто иной такого высоко ранга даже не стал бы размыкать облюбованные виноградной терпкостью губы в попытке сказать
равным — божествам, в отличие от Анжольраса, о равенстве знать не положено — про какие-то поползновения в сторону изменений положения земного шара с монархического червленого бархата на звонкий молодой красный лоскут — демократии.
— République!.. — говорит Анжольрас: словно обращается даже не к небу, не к космосу, богам, вселенной — к себе. Потому что ему не нужно было позволение стать республикой — республика на то и содержит в себе тот смысл, что позволяет своим детям оторвать ее руки. — …mère.
И, говоря это, он будто вбирает в себя солнечный зенит, и вольный его подбородок поднимается вверх, а глаза остаются торжественно-твердо верить.
Да, Грантер привык отворачиваться от якобы ненужных идей и замыслов, — но нельзя отвести взгляд, когда Анжольрас расправляет крылья за спиной и миллионный раз говорит о свободе — о грантеровой свободе в том числе, — и его поддерживают, Грантер — тоже, потому что ладно люди, ладно республика, ладно свобода, — если бы только Анжольрас был счастлив, если бы он обрел ту самую свободу — и отдал бы ее людям, хоть принеся на коленях в зубах, — Грантер был бы свободен с ним, он был бы свободен Анжольрасом.
Подобострастием его верования и был Анжольрас: Грантер нашел такую противоположность, которой, возможно, хотел стать, и как в противоположности он видел в нем все то, что мог бы себе забрать, научиться, — да зачем — когда есть он. Анжольрас его лучшая половина (но разве могут они, противоположности, составить одно целое?). Анжольрас же видел только пороки, сам от которых неминуемо открещивался: в этих изъянах он ощутил, нащупал как опухоль, что они влекут тьму паутинного безделья, регресс и заморозку идейного вдохновения, чтобы лечь на пол и забыться — беспощадное — само того не зная — nihil. Так он боялся и приближаться к Грантеру — именно как к чему-то плохому, что могло его испортить, а не дополнить, как дополнил бы Грантера Анжольрас — но разве результат от перестановки объектов меняется? — да, в этом случае это важно — почему? — не слившись к компромиссу, тут можно найти только детскую глупость стоицизма превентивной войны.
Анжольрас не может понять, правда ли Грантер не верит в революцию — ведь как это может быть: в каждом есть порыв, мысль, броуновское движение; это момент, когда атеист понимает, что верующий действительно уверен, что бог есть, — без всей присущей наивности и грубых помыслов — просто бог есть в сознании верующего, и неверующий понимает веру в него, не принимая ее, давится, как давятся правдой — не про себя даже, про кого-то чужого, но будто родного, рожденного из одного греха.
Варварский суррогат — как дикарство зарождающейся веры в полоумном сгустке серого вещества мозга — в душе, когда ты и нигилист якобы и атеист, а душа остается будто негласным Рубиконом, и ты говоришь — что вы? не может быть — отказ от веры — отказ от всей ее составляющей и никаких отмашек, но слово «бог», слово «ψυχή»* все рвутся, вертятся на языке как кристаллы не растворившегося сахара в чае, и все хочется сказать о них — да хоть как-нибудь вставить цинично меж строк, и уняться, упав на колени и закрыв голову руками.
Боже — да не может быть, да некуда падать.
Я бы хотел в этом вашем Всем быть телом моим — в вашем Всем страдая,
Чтобы тело мое и моя кровь — мое существо составили в алом,
Чтобы цвело раной, нереальную плоть моей души разъедая!**
Когда Грантер приходит умирать рядом с Анжольрасом, отбросив всевозможные шансы на побег, последний будто просыпается от летаргического сна, и нет более ничего вовсе; Грантер думает, что это его самый самоотверженный и благочестивый поступок, но в то же время — самый счастливый во всей жизни: идолопоклонство как образец любви — какой-то невидимый и непонятый абьюз, — но что еще нужно — кроме как прикосновение руки к руке — и это la fin, это the (chosen) end, это конец всего — но какой! Грантер умирает в любви у ног придуманного им же бога, Анжольрас, конечно, в любви к революции, которая может воскреснуть в душах — и, черт возьми, когда-нибудь да произойдет.
Обращаясь к мыслям уверенных и уверованных философов, всю жизнь шагающих по краю к восемьдесят девятому году, которые хотели оставить после себя всеобъемлющую память: Грантер так не сможет, Анжольрас — возможно: даже один человек может изменить историю, но за его спиной в недалеких от сотни процентах будут стоять еще несколько. Будто Моисей, сам идущий за Христом, вел людей: когда как за спиной Анжольраса стояли Les Amis de l'ABC, сам Анжольрас стоял за спиной Революции.
— the end —
