(billie eilish — bad guy)
— Халтуришь.
— Какого х…
— Глубже, Чонгук.
Молодой альфа, тяжело и надрывно дышащий, мокрый, влажный, почти стонет, но опускается ниже на вытянутых руках.
— Ты клялся, что выжмешь сотню, — улыбается Юнги, облизывая бледные губы. — Могу облегчить тебе участь и посчитать.
Чон хрипло усмехается, но молчит, встряхивая головой – темные волосы почти черные на самых кончиках от его пота, у него трясутся руки, окаменелый пресс не выдерживает подобных серьезнейших издевательств. Он никогда не отжимался сто раз с омегой, сидящим на его взмокшей от пота спине.
Юнги любуется алыми тенями едва уловимого освещения на блестящей смуглой коже молодого парня, отзывчиво выполняющего каждый его приказ. Чонгук – его находка. Чонгук – его наказание и беда.
— Тебе осталось еще пятьдесят восемь раз, мелкий, — улыбается Мин, будто случайно скользя ладонью вверх, вдоль позвоночника, увитого тугими, напряженными сейчас, головками и хвостами мышц. Прощупывает видимые кости, гладит между лопаток – поощряет унизительно раздетого до белого белья Чонгука, тогда как он сам – в таких же белых боксерах и в тон им футболке с v-образным вырезом. Одетый. Сидящий сверху, скрестив длинные ноги. Довольный. И возбужденный до темных кругов перед глазами, которых не видно в алеющей полутьме миллиона маленьких лампочек, создающих полное погружение в очередную встречу, о которой нельзя говорить.
— Ты все еще халтуришь, Чонгук, — густой, тягучий в своей природной хрипотце баритон отбивается от стен, заставляя руки дрожать сильнее – Чонгук уже в открытую стонет, почти касаясь мокрой грудью пола и поднимаясь на вытянутые руки опять. Юнги бесстыдно опирается о его спину руками по бокам от себя, уперев одну на крепкий загривок, влажный по линии роста волос, другую – положив на такую же крепкую, напряженную из-за отжиманий задницу парня.
— Сколько? — На выдохе, мелодичным тенором, без единого непопадания в воображаемые ноты. Юнги шумно сглатывает, закрывая глаза.
— Еще далеко, — шепчет, сжимая чужую ягодицу сильнее.
Как пай-мальчик с музыкальной консерваторией шесть раз в неделю и обеспеченной семьей мог докатиться до такого? Как Мин Юнги, образцовый ребенок бизнесмена, уже помолвленный несколько лет назад ради выгодного сотрудничества, возвращающийся домой не позже десяти вечера и носящий отглаженные белые рубашки мог докатиться до такой грязи? До того, что делает прямо сейчас?
Как легендарный «бэд» и «плей» бой дошел до всего этого? Как Чон Чонгук, юноша, наводящий страх на всех живущих в округе, сильный и властный альфа мог дойти до такого отвратительного унижения? Слушаться приказов омеги? Стоять на коленях и брать в рот длинные музыкальные пальцы какого-то мальчишки, играющего на фортепиано? Никто не узнает о том, что в каждую встречу происходило и будет происходить здесь.
— Юнги… — дрожащий голос ласкает так, как губами ласкали бы его член – Мина ведет от одного только этого тембра, чистого, красивого – идеально подходящего для того, чтобы чувственно и долго стонать, просаживая окончательно способности и регистр голосовых связок.
— Я не буду нежничать, если ты упадешь, — откуда-то сверху это звучит жестко и томительно-сладко – Чонгук никогда бы не подумал, что будет сходить с ума от этого властного тона – от того, как грубо его подчиняет какой-то дрыщавый омега, этот самовлюбленно-образцовый пацан.
— Изобьешь? — Усмехается из последних сил, зная на ощупь каждую эмоцию своего, с позволения «верхнего», парня.
— Сделаю то, что ты любишь, — усмехается Юнги, оттягивая влажную от пота резинку боксеров и отпуская с натяжкой, вслушиваясь в звонкий шлепок о нежную, ухоженную кожу. Плохие мальчики тоже могут быть больными по эстетизму. Чонгук – и есть эстетизм.
— Я не смогу… сто раз… — Облизывая губы, еле выдыхает измотанный и трясущийся всем телом альфа, закрывает глаза, ощущая, насколько ему плохо, насколько – кружится голова. Ему плохо от всего, от себя самого: сверху косит немаленький вес взрослого парня, собственные руки лихорадит, как если бы он стоял на них, по меньшей мере, часа четыре, бедра ломит тремором и тягучими судорогами от того, как перекручивает живот. Сладко.
— Уже готов?
В ответ: густая, застилающая глаза тишина и тяжелое изнуренное дыхание. В ответ: срывающийся выдох и внезапный провал, когда Чон из последних сил чуть приподнимается поясницей и становится на четвереньки, признавая поражение. Когда Юнги встает со спины, с которой каплями стекает чертов мускусный пот. Когда Чонгук выпрямляется в полный рост, раскидывая в стороны широкие плечи и делая вид, что ему все по зубам.
Брюнет поднимает голову – с высоты своего низкого роста смотрит на Чон Чонгука свысока, медленно ползет глазами с самой макушки вниз, размазывая по губам приторно-горькую улыбку, смущающую, болезненную – сладкую.
— Слабак, — срывается с губ, когда взгляд замирает на небольшом темном пятне естественной смазки на идеально белом оттенке боксеров альфы. — Ты течешь, как сука, Чонгук.
Юн никогда не скажет, что у него в трусах не меньше чонгукового – мокро. Никогда не признается в том, что тихо стонет внутрь себя, когда оглаживает широкой для омеги ладонью крепкую задницу младшего и судорожно мечтает когда-нибудь и правда взять верх; его желание подчинять растет в геометрической прогрессии, и этому плохому мальчишке, этому чертовому Чон Чонгуку от него уже не сбежать.
— Вниз.
Чонгук медленно становится на колени, дыша через соблазнительно приоткрытый рот.
— Нравится?
Чонгук молчит, пока омега подходит ближе, останавливается в паре ничтожных сантиметров, позволяя на полную уловить запах его смазки, но не делает ничего, за что потом могло бы быть стыдно: скользит пальцами по острому сколу челюсти к подбородку, приподнимает голову шатена и заглядывает в его черные от желания и плещущейся за края похоти глаза.
— У тебя встает на принуждение? Ты возбуждаешься, когда унизительно выполняешь приказы?
— … да.
У Юнги приоткрывается рот – взгляд патокой замирает на тяжело вздымающейся груди, на усиленно бьющейся шейной жилке – он готов испытать оргазм только от одного вида заведенного его блядскими командами Чон Чонгука, который, несмотря на свою развитую фигуру и полный гонора характер, несмотря на то, что сейчас, встав на колени, сжимает длинные пальцы в железные кулаки, несмотря ни на что, испытает оргазм только тогда, когда Мин Юнги разрешит это сделать. Потому что знает, что только тогда изольется досуха и на пару секунд действительно сойдет с ума от всепоглощающего живого удовольствия.
— Ты отвратителен, — рычит Чонгук внезапным баритоном, напрягается, но с места не рвется – стоит на коленях униженным верхним, который не имеет права поиметь никого, кроме своего самомнения, потому что неважно, кто именно трахает в жопу, важно, что главный здесь – Мин Юнги.
— У тебя стоит от одного моего вида.
— Ты. Отвратителен.
— Ты кончишь, если я начну стонать в твое ухо.
Чонгук смотрит на старшего волком, скалится даже – предосудительно резко и режуще, издевается над ними обоими, выглаживая эго Юнги до состояния ментального оргазма в сотый за сегодня раз. Мин обожает, когда альфа действительно проявляет себя, но все еще стоит на коленях и опускает голову по щелчку пальцев, которые потом вцепятся в скулы и поднимут искаженное красотой возбуждения лицо, когда властный голос скажет раздеваться и отдаваться в руки голодного до этого несносного мальчишки Мина.
— Иди сюда, — низко и трогательно, почти – предоргазменно. Гук медленно встает со стертых о жесткий ковер колен и вновь выпрямляется. Он чувствует, что Юнги тоже плохо. Он ощущает густой запах чужого возбуждения. Он звонко глотает слюну. Он знает, что его нижне-верхний тоже, как и он – уже готов.
Шатен аккуратно тянет белую футболку вверх, через голову, когда Юнги расслабленно поднимает руки, опускается на пол и трется носом о гладкий низ светлого живота перед тем, как, подцепив резинку пальцами, аккуратно стянуть промокший желанием предмет гардероба и откинуть прочь.
У Мина чертовски блестит внутренняя сторона бедер от почти стекающей смазки, Мину – плохо. И в этом виноват только он – альфа, который способен успокоить минового внутреннего демона.
— На пол, Чонгук, — выдыхает Юнги уже совсем не так, как при импровизированных отжиманиях – палится на тяжелых вдох-выдохах, режется о покачивающийся под собственным возбуждением знакомо-твердый член альфы, уже успевшего избавиться от пропитанного потом и смазкой белья.
Шатен не может сдержать ухмылки, опускаясь спиной на жесткий ковер и закрывая красивые раскосые глаза – только так он может думать о том, что он главный; что сейчас омега, которая до следующего похода в душ будет пахнуть им «от» и «до», опустится на твердый член и выберет заданный им, Чонгуком, ритм.
И вскрикивает, когда контрастно-прохладные пальцы сжимают его член, гнется в пояснице, когда ноготь сцарапывает возле уретры, скулит – когда подушечка пальца нетерпеливо трет уздечку, потому что Гук чувствует, чувствует, твою мать, как Юнги на него смотрит. Как давится этой картиной; он хочет видеть, как вьет веревки из более сильного – хочет знать, что единственный, кто имеет власть над накаченным телом и отвратным характером победителя – он. Потому что Юнги здесь – главный победитель.
— Считай до десяти, Чонгук, — смакует буквенно это прекрасное имя, — считай до десяти и медленно вдыхай через нос. – Нога перекидывается через мелко трясущееся в предвкушении тело, — ни единого звука, до десяти, Чонгук. — вновь повторяет Мин, громко сглатывает, возвышаясь над тем, кто вскорости вместе с ним будет сходить с ума. — Не открывай глаза…
Чонгук давится воздухом, кусает изнутри израненную щеку, пытаясь не прерывать глубочайшего, до тошноты и головокружения, вдоха.
Юнги медленно принимает его в себя, опускается на член, вымазывая своей густой смазкой, запахом – желанием. Сверху – тягучие стоны. Снизу – тягучая лава. Такой узкий. Такой горячий. Такой желанный. И недопустимо строгий, как самый худший ночной кошмар, но Чонгук больной – Чонгук конченный, потому что он прется с этого – он оргазмирует от одной только мысли о том, что этот Юнги – его. Навсегда.
***
Когда брюнет разрешает стонать, Чонгук уже не помнит собственное имя. Он вскидывается бедрами, напрягая затекающие от напряжения икры, заводит руки высоко над головой и скребет короткими ногтями по ковру, пока комнату наполняют оглушающие своей пошлой громкостью шлепки и стоны, пока комнату наполняет запах секса – пока комнату наполняют Они.
— Юнг…
— Рано, Чонгук.
Младший изводится под ним, выгорая дотла в бешенном ритме, выбранным его личным палачом. Мин знает, как имя мальчишки, сказанное изнуренным от секса голосом на него влияет – видит это по искаженному истомой лицу, чувствует в трясущемся лихорадкой сумасшествия теле.
— Юн…
— Нет, Чонгук, рано, — ему и самому уже плохо – ломит живот, ломит бедра, ломит все – лишь бы спустить и упасть на грудину к этому сумасводящему бэд бою, который недосягаемый для всех, но для него – самая настоящая сладость.
Член от напряжения дергается внутри тугих стенок, у Гука пресс ходит ходуном, то обнажая, то пряча ровно-сводчатые реберные дуги, ноги сводит до криков о воображаемой помощи (на самом деле – качественном безумии), грудь и шея блестят от капелек пота, а глаза то плотно зажмурены, то чуть приоткрыты в сумасшедше-прекрасном наблюдении за сумасшедше-прекрасным Юнги, сумасшедше-прекрасно сходящим с ума верхом на своем альфе, на нем.
— Чон… гук… - Вздохом имя разбивается на два стона, когда Мин, доходящий до края, откидывает голову. Чонгук понимает – пора.
Оргазм обрушивается на голову лучшим сабспейсом, лучшей таблеткой – новой жизнью и новой смертью. Чонгук рвет голос, красиво выгибаясь дугой; Юнги вскидывается на чужих крепких бедрах, хрипя непонятную ересь, скребет до крови по икрам и крупным бедренным мышцам, отставив руки назад, дышит тяжело и натужно, сокращаясь внутри, как самый настоящий эпилептик. Он дожимает Чонгука досуха – он досуха дожимает себя. Один оргазм заменяет целую сотню.
— Чонг… — еле дыша и закрывая глаза, шепчет Юнги, никак не может выговорить имя любовника, пытаясь прийти в себя, — в душ… — уже не приказывает – нет сил владеть сильным. Приглашает завершить очередное внеочерёдное на этой неделе рандеву. Чонгук, улыбаясь и также шумно вздыхая, сразу же соглашается.
***
— На следующей неделе? — Задает единственный интересующий его вопрос шатен, застегивая черные плотные джинсы на легкий ремень.
— Не думаю — у меня плотный график в консерватории, — натягивая на себя белый свитер, резюмирует Юн, — через неделю, в четверг – в среду у меня будет семейный ужин, — застегивает на бедрах отглаженные темные брюки.
— Давно хотел спросить, — внезапно оживляется Чонгук, завершая образ кожаной курткой, — почему ты так любишь все белое? Почему заставляешь меня надевать белое белье на каждую встречу, а, Юнги?
Мин неопределенно улыбается.
— Белый – цвет чистоты и невинности, Чонгук. — Объясняет он, раскрывая дверь и выходя из темной, окрашенной алым по вине подсветки комнаты. — Должна же создаваться хоть какая-то иллюзия, — и, удаляясь, бросает уже через спину. — Хоть какая-то невинность внутри нас.
