Две пробежки по утрам и пластиковая ложка

За свои полноценные двадцать пять (хотя бы по паспорту; визуально, по словам эри – около двенадцати) лет Ким Минсок забрасывает футбол, становится айдолом, худеет на двенадцать килограмм и выводит для себя три нерушимых постулата. Во-первых, понедельники придумали не в аду. Минсок на месте дьявола отбрехивался бы: это не мое, мне подкинули, сам страдаю, вы бы видели, сколько людей спивается по воскресеньям. Ходи к ним потом в понедельник, определяй, уже пора или алказельцер – и еще недельку. А вот воскресенье – точно его заслуга. Когда и выходной не выходной, и рабочий не рабочий, и сидишь, как дурак, в общаге с пятью занятыми часами расписания, и не знаешь, куда себя девать в остальные девятнадцать. Ни домой съездить, ни поработать как следует. Тоска. Во-вторых, кофе – напиток созданный, чтобы превращать жизнь в удовольствие, цитаты великих людей, философ Лухан. Поэтому кофе они вдвоем глотают целыми сутками, не особо задумываясь о последствиях, пока однажды не смешивает кофе с бренди. Бренди крутой, коллекционный, в тяжелой темной бутылке, на вкус – как зарплата простого смертного клерка лет за семьсот. После него с утра не болит ничего. Кроме совести, потому что просыпается Минсок с ломотой во всем теле, без штанов, зато с Луханом под боком. С тех пор они с Луханом (истинные бро навеки, и нет, этот раз не считается, ты ничего не помнишь, я ничего не помню, возможно, у нас был конкурс стриптиза, во время которого мы свалились с кровати и все себе отбили) решают, что мешать удовольствие с чем попало не следует, и жизнь становится чуточку грустнее, зато куда как предсказуемей. В-третьих, Минсоку нравятся милые девушки. Из тех, у которых крохотные ладони, юбочки-рюшечки, губы бантиком, а в голове – карамельная вата. Таких приводят в дом только вместе c мультиваркой, стиральной и посудомоечной машинами и роботом-пылесосом и первую неделю тратят на то, чтобы приучить эту тян ни к чему не прикасаться. Минсок даже готов терпеть ее вечные тюбики в ванной, спальне, коридоре, кухне, господи, здесь-то как это оказалось, потому что ему действительно нравятся красивые милые девушки. Именно поэтому брошенная Чондэ мысль о том, что он втрескался в До Кенсу, вводит Минсока в ступор. Ведь Кенсу… – А ну, Чонин, иди сюда, я тебе сейчас этой ложкой лицо расковыряю. Ты где ее бросил, пес? … ни разу не милый, стоит ему только открыть рот. Кенсу саркастичный, по-хорошему злой и колючий, как ежиха в менструальный цикл. Да, он весь из себя такой красивый: губы-сердечко, глазки-блюдца, ладони, будь они неладны, маленькие, росту всего полтора метра в прыжке – но Минсок как никто знает, что с высоты этих полутора метров могут опустить так быстро и болезненно, что даже осознать не успеешь. В общем, Кенсу, как ни погляди (не погляди, не погляди… Минсок, серьезно, хватит пялиться!), не самое удачное попадание в критерии отбора, но Минсок смотрит, как тот гоняет сонного еще Чонина чайной ложкой вокруг стола, и невольно зависает. – Осторожно, ебальце сейчас треснет, – тихо информирует Чондэ, проплывая мимо. На правах единственного человека, который знает страшную тайну (потому что сам же ее формулирует, пакует в голову Минсока и бережно там выращивает), Ким Чондэ считает себя его лучшим другом. И надо сказать, это не самый худший вариант: вопреки своему поведению на сцене, в обычной жизни он тихий, неконфликтный и прекрасно может себя занять часа на три с использованием ничего – благодаря этой способности Минсок, Лухань и Крис весь две тысячи двенадцатый год подозревают его в приеме наркоты, но потом выясняется, что это просто суперспособность такая. Иногда Минсок думает, что бы изменилось, если бы его грязный секрет знал не Чондэ, а, например, Бэкхен или Чанель и... нет, пожалуйста, это же все до первого встречного и, с учетом громкости их речи и силы легких, ненадолго. Поэтому Чондэ это здорово. С учетом того, что он варит кофе, не похожий на ослиную мочу (в отличие от… в этом списке одиннадцать человек, какой ужас, они так ничему и не научились), и не против поучить китайский, когда в Минсоке просыпается эта потребность, – совсем отлично. Однажды Минсок даже скажет ему об этом, но сегодня только: – Все благодаря твоей ослепительной красоте. – Ой, да иди ты, – у них это как “с добрым утром”, только еще ласковее, интимнее. Не каждому дано. Благодаря их диалогу Кенсу с Чонином обнаруживают, что на кухне они в этот час не одни, и замирают, растерянные. И Минсок невольно врезается в эту растерянность в исполнении Кенсу: широко распахнутые глаза, торчащие во все стороны волосы, след от подушки через всю щеку. И то, как Кенсу говорит: – Ой. Реально – ой. Обалдеть можно. – Доброе утро, – мурлычет Чондэ, заваливаясь грудью на стойку, заменяющую им стол для завтрака, подставку под кухонную утварь и – иногда, в самые отчаянные времена – танцпол. – Вы что такие сонные? Плохо спалось? Минсок толкает его локтем под ребра. Потому что шесть утра – не время для таких двусмысленных вопросов. – Не плохо, а мало, – ворчит Чонин, потирая отбитый локоть. – Кенсу слишком шумный. Ну вот пожалуйста. Минсок давится забранной в рот водой. У Кенсу ложка вываливается из пальцев, а выражение лица застревает где-то между “извини, я не расслышал” и Ганнибалом Лектором. Ни разу, ни на капельку не мило, на самом деле. Но Минсоку все равно чертовски жаль, что Чонин знает о том, что Кенсу шумный по ночам, а самому Минсоку такое знание, увы, доступно только с чьих-то слов. Как и многое другое. Чаще всего – со слов Чонина. У Кенсу с Чонином непонятные отношения, которым никто не рискует прилепить какой-то конкретный статус. Они отлично ладят, несмотря на все “Кенсу, пожалуйста, не надо” и “иди сюда, я сказал”, рядом с Чонином Кенсу сразу спокойный и теплый, какой-то совершенно домашний. Они часто тусят где-то по выходным, выходя через разные двери в разное время, чтобы не запалили даже свои (хотя все равно все знают). Кенсу в курсе, сколько соли класть в кимчи, чтобы для Чонина было идеально. В телефоне Чонина целый плейлист для долгих поездок и переходник, чтобы можно было слушать через две пары наушников сразу. Парные часы, купленные в Японии. Вещи, снятые с чужого плеча. Вечные плюс один друг друга. Минсок клянется себе, что, не будь Кенсу так беспросветно влюблен в Чонина, он сам давно бы ему признался. О том, что это просто тупое оправдание его трусости, знает еще и Чондэ, потому что окей, Минсок не всегда умеет быть взрослым и держать свои страдания при себе. Сейчас Минсок не то что страдания – даже умиротворенное выражение на лице удержать не может. И смена это, видимо, настолько явная, что ее замечают даже кайсу со своим астигматизмом и минус-столько-не-бывает-у-здоровых-людей зрением. Хотя оба без очков, потому что с утра были дела поинтереснее. – Я все объясню, – обещает Кенсу, и Минсоку даже представить страшно, что за кошмар они с Чонином учудили в этот раз, если у Кенсу внезапно такой просящий голос. – Ничего не было. – Да, ничего не было, правда, – Чонин явно хочет вступиться за любимого хена, но пока не до конца осознает правила игры, расстановку сил противника, да и что это вообще за игра. Поэтому: – Он просто стонет громко. Кенсу подпрыгивает на месте и залепляет ему коленом под зад. – Ничего я не стоню… стону… – Но ты правда громкий! – Потому что у меня ногу судорогой сводило всю ночь. – А я тебе говорил, что не надо с вечера так перенапрягаться! Окончательно утратив аппетит, Минсок откладывается в сторону сэндвич и принимается угрюмо хлебать кофе, стараясь не особо вслушиваться в разговор. Ему все равно потом расскажет Чондэ, потому что у того максимально странная манера заботиться: расковырять рану так, чтобы кровило и жглось, основательно так приправить ее сарказмом и поржать с получившегося. Иногда, утирая слезы смеха после одного из таких разговоров, Минсок признается себе, что такая забота это очень даже мило, хоть и похоже на изощренный способ доведения до самоубийства. И почему он не влюбился в Чондэ? Тот постоянно под боком, ни с кем не стонет по ночам и, по настроению, даже бывает милым – на своем каком-то уровне. А еще он иногда натурально мурчит во сне, и Минсок с этого немного уву (очень сильно уву, на самом деле). Но – Кенсу, краш, красный цвет. Минсок пропускает момент, когда “ой, какой красивый новенький” перерастает в “интересно, а он может кончить без рук, если не давать ему передышек”. И момент, когда эти мысли начинают крутить по кругу во время тренировок и репетиций. И момент, когда к ним примешивается “а он, когда целуется, закрывает глаза?” И вот, спустя три года, посмотрите где он – в сраной выгребной яме влюбленности. Ужасное место, не повторяйте его ошибок. – Как ты думаешь, они сейчас поцелуются или подерутся? – шепотом спрашивает Чондэ. Жестоким пальцем в больную мозоль. Спасибо, радость, но с этого дня не думай расслабляться, я знаю, где ты спишь. У него на фоне: – Я не перенапрягался, все тренировались одинаково! – Я про то, что произошло после тренировки. – А что произошло после тренировки? – участливо интересуется Чондэ. Он похож на суслика, попавшего на турнир по настольному теннису. – Я его неаккуратно растянул, – со слезами в голосе вопит Чонин и сжимает руки в кулаки, словно готов поколотить себя за это. – Ну прости, я же не знал, что тебе больно, ты не предупредил. Минсок промахивается чашкой мимо блюдца и чуть не разбивает ее. Взгляд, который Кенсу после этого бросает на него, какой-то слишком отчаянный. – Не слушайте его, он не это хотел сказать, – зачем-то начинает он оправдываться, и Минсок краем глаза замечает, как у Чондэ вопросительно приподнимаются брови. – Я просто хотел хорошую растяжку, а Чонин всегда рядом и… – Простите, схожу-ка я на пробежку, – Минсок стартует с места без прочих лишних реверансов, не обращая внимания на Кенсуво хриплое “Хен?”. Внутри колотится больно и часто, и очень хочется в который раз обвинить Чондэ в том, что это он не умеет мыть руки прежде, чем лезть к людям в душу. Но Минсоку целых двадцать пять годиков, он уже вырос из возраста “это вы во всем виноваты, я вообще не знаю, как это включается” и готов признать со всей ответственностью: он по уши влип в парня. В одногруппника. У которого уже есть парень. Титры, занавес, раздайте зрителям носовые платочки, пожалуйста. Стараясь не разбудить Лухана, он прокрадывается к собственной тумбочке за кепкой и полотенцем. Но злость затмевает глаза, и ножка кровати все-таки встречается с его мизинцем. У этого утра просто нет шансов стать еще поганее. – Ты чего? – вскидывается Лухан, моргая красивыми сонными глазами, и боже, что принимали стилисты перед их камбэком, если у Лухана волосы всех цветов радуги. – Ничего, – огрызается Минсок, но тут же берет себя в руки. – Извини, что разбудил. Спи, рано еще. – А ты куда? – Пойду сбрасывать стресс максимально мужским способом. – Если ты дрочить, то не занимай ванну надолго, я, наверное, сейчас вставать буду. – Ничего, я подвинусь. Они ржут как две обдолбанные лошади, и Минсоку немного легче. Потому что Лухан взрослый, острый на язык, и с ним можно обмениваться максимально тупыми шутками и не задумываться о последствиях. С Чондэ за неудачную шутку можно попасть в список “я знаю про тебя некоторое дерьмо”, который тот будет припоминать тебе до конца жизни. В столовой тишина и благодать. Чондэ допивает апельсиновый сок и жмурится, подставляя лицо под солнечные лучи. Кенсу молчит, Чонин молчит, недовольство между ними можно резать бензопилой и выставлять в палате мер и весов как эталон обиды. Между ними на диване, как меч короля Артура, воткнута в подушку несчастная пластиковая ложка. Странные причины, необдуманные действия, детский сад – До Кенсу и Ким Чонин. Минсок вздыхает и запускает в Чондэ комком полотенца. – Эй! – Пойдешь со мной бегать, – это должно было прозвучать как вопрос, но звучит как просьба, и Минсок не находит в себе сил, чтобы хоть как-то на это повлиять. – Конечно, – Чондэ продолжает улыбаться, но перестает сиять: чувствует, когда его искрометное остроумие придется не к месту. Несколько секунд Минсок всерьез обдумывает идею попробовать в него влюбиться, но потом Кенсу вскидывает лицо и поднимается с дивана. – Хен, – у него очень грустные глаза, и Ким, “я у мамы повзрослел”, Минсок не может отказать себе в слабости и треплет его по волосам. Потому что его руки от волнения становятся ужасно длинными и неудобными, и фиг его знает, куда их еще можно деть, если не стоять и по-дебильному не наглаживать Кенсу по голове. – Ну что? – и голос совсем ласковый. Это похоже на сахарный диабет, или как это называется, когда вместо тебя с утра просыпается охапка сахарной ваты. – Давайте я тоже с вами на пробежку? – Нет, спасибо, одного Чондэ я утащу, а вот если вы оба свалитесь посреди дороги, к кому мне, по-вашему, бежать за помощью. – Вот не надо тут! – вклинивается Чондэ, когда Минсок уже почти прирастает ладонью к макушке Кенсу. – Я отлично бегаю, вообще-то. – Отлично-то отлично, – соглашается Кенсу. – Только медленно и недолго. – Все, я обиделся, я ухожу от вас насовсем. – Насовсем это в другую сторону, там туалеты. – И вообще мы тут бегать собирались, – Минсок хватает его за шкирку и тянет в сторону двери. – Если Чунмен или Крис проснутся, скажите им, что мы скоро будем. – Вряд ли они скоро проснутся, – печально вздыхает Чонин. Минсок останавливается на пороге с кепкой в руке. Его поднявшееся было настроение делает стойку и тоскливо скулит, чувствуя неладное, но жизнь его ничему не учит и: – Почему? – Потому что они поздно легли, – важным голосом информирует Чонин и делает жест бровями. – Ну, понимаете? Очень поздно. Вопреки всем своим попыткам показаться мачо (не с такой прической и не в пижаме со слонятами, прости, Чонин), он трогательно краснеет ушами, и Минсок делает себе пометку прописать Крису и Чунмену курс лекций на тему того, что в доме, наполненном детьми, двери надо закрывать. – Ты откуда знаешь? – Мы с Кенсу к ним вчера заходили за мазью, и… Хорошо, что у Чондэ такая хорошая реакция – он выталкивает Минсока за дверь раньше, чем тот успевает осознать сказанное Чонином и хоть как-то на это отреагировать. И у Минсока просто не остается шанса ляпнуть какую-нибудь чудовищную глупость. Плохо, что Чондэ не может точно также вытолкнуть Кенсу из его головы, но это Минсок уже совсем много от него хочет. После пробежки Чондэ действительно приходится волочь на себе, но тут уж Минсок сам дурак: не желая поддерживать неприятный разговор, он несильно пихает Чондэ в плечо, и тот на полной скорости тормозит ногой в бордюр и подворачивает лодыжку. Поэтому обратно они возвращаются маленькой грустной процессией, в которой Минсок – маленький вьючный ослик, а Чондэ – трепливое бревно. – Что случилось? – Лухан поднимается из-за стола, и кто бы мог подумать, что он действительно собирается встать в такую рань. Точно не Минсок, иначе он входил бы через черный вход. Теперь же он от скабрезных шуточек еще долго не отмоется, особенно с учетом, что на спине у него Чондэ, который к месту и не к месту (угадайте, что чаще) умеет выдавать что-то вроде: – Производственная травма, – самым счастливым голосом на свете. – Это как? – Это как если твой хен был слишком груб с тобой, и теперь у тебя болит все тело. На них вытаращиваются семь пар глаз разной степени охреневания: на кухне к этому часу дежурит вся корейская братия плюс Лухан. У Чанеля даже тост изо рта вываливается, а Бэкхен начинает гнусно, обидно так ржать, за что получает локтем под дых и “фу, хен, не плюйся” от Чонина. Кенсу только молча глядит своими огромными прозрачными глазами, и лицо его не выражает ничего. – Это я так упал, – участливо поясняет Чондэ на секунду раньше, чем Минсок успевает приложить его затылком об косяк. – Споткнулся неудачно. – Сильно болит? – Чунмен тут же подлетает к ним и присаживается на колени, осматривая распухшую лодыжку. – Да нормально. Жить буду. – А… – Выступать тоже смогу. – Да я не про это, – отмахивается Чунмен и помогает Минсоку сгрудить наездника на диван. – Врачу ты не хочешь показаться? – Не хочу. Как я приду к нуне такой грязный и мокрый весь… Хотя нет, мокрый это хорошо, но вот грязь. Минсок-хен, а ты можешь пойти со мной и сказать, что мы с тобой красиво боролись в бассейне? – Чондэ, знаешь что! – вскипает Чунмен и даже подскакивает, чтобы обидеться и красиво уйти. Но потом он вовремя вспоминает, что во время любой болезни Чондэ становится просто невыносимым: ему, оказывается, ужасно стыдно показывать свою слабость перед кем-то другим. И сейчас, вспомнив об этом, Чунмен замолкает и осторожно приподнимает штанину на покалеченной ноге. – Эй, аккуратнее, – шипит Чондэ, но как-то неуверенно, скорее для проформы. А Чунмен молчит, потому что не влезающая в кроссовок стопа и болезненная испарина над верхней губой Чондэ, видимо, внушают. Минсоку вдруг становится ужасно не по себе. – Я пойду в комнате приберусь, – предупреждает он и поднимается наверх, в свое маленькое царство разбросанных тюбиков с ночным кремом, занавесок неадекватного оттенка зеленой продриси и музыки, которую любят те, кому слегка за метр-десять. Лухан (привет, первоисточник срача) поднимается следом и плюхается на кровать. В его руках стакан с молочным коктейлем, на голове повязка, в глазах – всеобъемлющая любовь к жизни. Помогать он, разумеется, не собирается. – Зачем ты это включил? – спрашивает Минсок и выключает плеер, который во всю мощь своих коаксиальных легких транслирует песенку про маленькую акулу. Вот, наверное, рады Тао с Исином, дрыхнущие в комнате за стеной. Минсок планирует звучать строго, но под аккомпанемент бэйби шарк ту-ту-ру-ту-ру это все равно звучит как разнос детсадовца недовольным мудаком. Лухан звучно затягивается своей высококалорийной бомбой замедленного действия и замирает на кровати. – Изучаю иностранную культуру, – отвечает он, и по глазам видно: совсем не об этом хочет поговорить, собака. Минсок берет тряпку, пропитанную полиролем, и пытается спрятаться от разговора за своей чрезмерной занятостью. Проваливается, конечно. – Так что там у тебя с Чондэ? – у Лухана голос провинциальной журналистки, унюхавшей большую сенсацию, и Минсок уже предчувствует проблемы. – Зачем ты был так груб с бедным мальчиком? – Да ничего у нас не было, прекращай, – хмурится Минсок. – Он просто споткнулся. – И поэтому у тебя сейчас такое лицо, словно ты ходил не на пробежку, а котят топить. – Ладно, будь по-твоему: это не он споткнулся, это я его споткнул, окей? – Да брось, все не может быть настолько скучно. – Лухан, почитай книжку, у меня тут слегка не хватает времени, чтобы тебя развлекать. – О да, ты строишь зверские рожи тумбочке, – Лухан с громким чмоком отлепляется от трубочки. – Уверен, она уже готова сдать тебе любую информацию, только пока не понимает, чего ты от нее хочешь. Вернемся к Чондэ? – Да брось, – стонет Минсок и запускает тряпку в подоконник, красиво сбивая расставленные баночки с витаминами. – Не будем мы говорить про Чондэ, ты же в курсе, он мне даже не нравится. – Извините, я попозже зайду… Закон Мерфи гласит: все, что хорошо начинается, кончается плохо. Все, что начинается плохо, кончается еще хуже. Судя по уровню пиздеца, развернувшегося в жизни Минсока за последнее время, он максимально близок к концу чего-то глобального, иначе какого черта все становится настолько хреново-то, а? Не медля ни секунды, Минсок срывается с места и хватает Чондэ за руку, прежде чем тот успевает выскочить за дверь (с его ногой – выковылять… вывалиться?). Тот пытается выдраться, но в нем весу как в тапочке и столько же грации, поэтому маневр Чондэ-плечо-кровать удается без особых проблем. Разве что по его завершении Чондэ отворачивается к окну и принимается обиженно сопеть. – Я, наверное, это, пойду, – добавляет звука в их пантомиму Лухан и действительно резво поднимается с кровати. Обычно он ненавидит, когда его игнорируют (обычно за это можно огрести много – понимаете, много – проблем), но сейчас он послушно обретает чувство момента, или чувство такта, или дружеского плеча – или что он там подрастерял, когда начинал разговор про Чондэ? – и текает к двери, не дожидаясь ответа. Хотя Минсок все равно строчит ему в спину торопливым “пойди-пойди” и разворачивается к Чондэ. – Извини, – Минсок сидит на полу у его ног и пытается поймать взгляд, но из этой позы разве что намеки на оральный секс хорошо ловятся, поэтому Минсок предсказуемо в пролете. – Ты просто не вовремя вошел. – Ага, так бы вообще никогда не узнал, что не нравлюсь тебе, – отвечает Чондэ. – Нет уж, спасибо, лучше сейчас. Постараюсь поменьше показываться тебе на глаза. – Да не в этом дело. Просто Лухан подумал, что мы с тобой… – Трахались, – услужливо подсказывает Чондэ и внезапно, с нелогичной детской трогательностью, заливается краской по самые уши. – Да, что мы с тобой трахались на улице, и ты из-за этого ушиб ногу… – Извините, я попозже зайду. Да блядь. Кто там наверху рулит всем этим вселенским рандомом – остановись, ладно? Просто по-человечески. Минсок уже понял, как работают все эти законы Мерфи, и что ситуация всегда будет развиваться от плохого к худшему, можно уже прекратить демонстрацию? Занятый разговором с мировой справедливостью, Минсок успевает среагировать минимально – только голову повернуть. Ему остается только надеяться, что силы его мимики и пластичности лицевых мышц хватит на то, чтобы сложить на своем лице выражение “это не то, о чем ты подумал”. Больше он не успевает ничего. К тому же у него практически на руках Чондэ, который не Лухан и сам не свалит, даже если захочет (потому что нога). Но он не захочет (потому что характер). Кенсу оценивает обстановку одним взглядом и оценивает, конечно, в корне неверно – Минсок прочитывает это по его вытянувшемуся лицу, прежде чем дверь тактично прикрывают. Выкрашенные в белый стены мгновенно навевают тоску. Нетипично притихший Чондэ начинает возиться и с тихим шипением пытается поудобнее подвернуть покалеченную ногу. Хотя судя по тому, как распухла и отекла лодыжка, удобная поза предвидится еще очень нескоро. Помаявшись, он складывает руки на затылке Минсока и принимается перебирать пальцами волосы. По ощущениям – как будто мыслям о несчастливой влюбленности стало мало места в голове и они выбрались наружу и теперь зудят. (да, Минсок так и думает: влюбленности; и ему даже почти не стыдно за это). – Ну хочешь, я с ним поговорю? – тихонько предлагает Чондэ. Минсок хочет, но вместо ответа только вжимается лбом в его плечо и зажмуривается изо всех сил. Вечером на церемонии награждения обколотый обезболивающим Чондэ похож на лабрадора под успокоительным: природа тянет бегать и веселиться, но предписания врача тонкой иглой прокалывают кожу и просачиваются в кровь. У него чудовищно бледное лицо и синяки под глазами такого размера, что в них можно контрабанду возить через корейско-китайскую границу. Он все выступление старается держаться поближе к Минсоку, а к моменту, когда они все выстраиваются на благодарственную речь, уже практически виснет на нем. Минсок слышит щелчки фотокамер из зала и уже предвкушает вечерние снимки. Он совершенно не запоминает, что в итоге говорит в микрофон, критически занятый выполнением простых функций: улыбаться, дышать, кивать, когда говорят остальные, ловить взглядом камеры, а пальцами – Чондэ, который так и норовит уснуть прямо здесь. И все это настолько выматывает, что очередная блестящая награда в руках Бэкхена вызывает только мысли “ура, наконец-то домой, жрать, спать, не кантовать до утра”. Но даже в такую простую цепочку событий умудряется затесаться очередное паскудство, потому что в машине Чондэ засыпает на плече Минсока (и окей, Минсок все еще сильно уву с этого выражения лица и его мурлыкания во время сна), и в спальню его приходится тащить на руках. Минсок до сих пор чувствует себя виноватым в произошедшем, поэтому всю операцию проворачивает сам, хотя и Тао, и Исин, и Крис вызываются помочь. В спальне Чондэ после утреннего происшествия пахнет горькими лекарствами и медицинским спиртом. На тумбочке (и немножечко под ней) блистеры с таблетками и желтые блестящие ампулы, похожие на золотых рыбок. Минсок лопает ногой несколько, пока тащит мурлычущую тушу в постель. Под носком что-то настораживающе хрустит. – Давай я помогу, – раздается за спиной в самый неподходящий момент, когда Минсок стоит на одной ноге, а второй трясет, как собака, наступившая в лужу; на руках у него Чондэ, на лице – сосредоточенность хай левела, в голове единственная мысль – как бы не упасть (и еще бестолковое: надо было идти в балет, сейчас бы не было проблем с балансом). Его план был прост и безупречен, как швейцарские часы (и окей, швейцарские часы ни разу не синоним простоте, но Минсоку нравится, как звучит эта мысль): опустить Чондэ в кровать и пойти спать. С учетом того, что в плане всего два пункта – и он не подразумевает появление Кенсу между первым и вторым – и не получается выполнить ни одного, можно считать, что Минсок проваливается. Испугавшись, он Чондэ в кровать не опускает – роняет и сам же падает сверху, не удержавшись на одной ноге. Несостоявшееся балетное прошлое мстит еще и тем, что приземляется он самым неудачным способом – всем весом на Чондэ. Тот больно вскрикивает и принимается моргать вмиг повлажневшими глазами. – Черт, прости, – Минсок старается сползти с Чондэ аккуратно, но по сдавленным хрипам понимает, что тому все равно больно. – Извини, я случайно. – Это я виноват, – Кенсу тоже подгребает к кровати, опасливо перешагивая таблеточное поле. – Что, ты его специально толкал? – Чондэ пытается в сарказм, но от слез у него совсем садится голос. – Не надо было окликать, я не подумал, что хену может быть неудобно. – Конечно, ему неудобно, он же меня нес. Минсоку почему-то становится обидно за Кенсу (как будто его пытаются оскорбить, и ведь Минсок прекрасно понимает, что Чондэ не, но внутри уже включается яростная фанючка, влюбленная до глубины души), и он решает вставить свои пять копеек: – Да в тебе весу-то, как в собаке. – Ты намекаешь на то, что я животное бесполезное? – тут же вскидывается Чондэ, забывая, кажется, про свою ногу. – Собаки не бесполезные животные. В отличие от некоторых людей. – Отлично, меня повысили. Теперь я человек, хоть и бесполезный. – Да я вообще не про тебя сейчас, почему ты всегда все на себя примеряешь? – Наверное потому, что ты сейчас разговариваешь со мной? – голосом Чондэ можно масло резать – такой он острый и раскаленный от обиды, и Минсок ловит себя на мысли, что совершенно не помнит, зачем пытался его задеть. И прежде, чем он успевает притормозить и извиниться, Чондэ обращается куда-то к нему за спину, уже намного мягче: – Кенсу-я, не уходи, ты куда? – Я подумал, что буду вам мешать, – когда Минсок оборачивается, Кенсу смотрит ему прямо в глаза, и это “вам” звучит как обвинение. – Ты не будешь, – спешит он заверить. – Мне нужна будет твоя помощь с этим. – Эй! – “это” возмущенно пихается здоровой пяткой в бочину. – Поможешь? Минсок и сам не понимает, зачем это предлагает, но Кенсу остается, и спустя три минуты заботы о Чондэ выясняется, что предложение остаться – лучшее предложение этого дня. Потому что – и как Минсок мог забыть? – болеющий Чондэ совершенно невыносим. Он ворчит, хнычет, отказывается принимать лекарства и все время пытается уползти под одеяло, хотя на нем еще макияж и уличная одежда. Про укладку Минсок старается даже не думать – завтра Чондэ проснется с артхаусным гнездом на голове. План на вечер обрастает новыми подробностями: Чондэ нужно переодеть, Чондэ нужно умыть, Чондэ нужно накормить, Чондэ нужно напичкать лекарствами. С учетом того, что даже маленькая часть этого плана продвигается со скрипом (“ложечку за маму, ложечку за папу, ну хватит паясничать, открывай рот, иначе еще и челюсть сломаю”), присутствие Кенсу оказывается очень кстати. Он спокойный и уверенный во всем, что делает, даже если просто протягивает Минсоку стаканчик с йогуртом или подбирает упаковки таблеток с пола. Минсок постоянно ловит себя на том, что подвисает на движении его рук, маленьких и неторопливых. И это, вероятно, становится проблемой, потому что даже Чондэ, которого через силу накормили “фу, я не буду это опять пить, они противные” таблетками, замечает: – Надеюсь, ты подготовил речь с признанием, потому что он тебя сейчас спалит. Хорошо, что сейчас Кенсу в другом конце комнаты что-то творит с розеткой – кстати, что он там делает? – и не наблюдает сценку, в которой Минсок пытается силой мысли вдавить Чондэ в матрас. Фраза о том, что мысли материальны, вертится у него в голове, и он уже придумывает варианты, которыми будет отмазывать себя от непреднамеренного убийства. “Он пытался загубить мой тихий анонимный роман, который длится уже третий год, своим неуместным юмором”. “Да, господин полицейский”. “Нет, господин полицейский”. – Замолчи, будь добр, – цедит Минсок сквозь зубы. – Мне, по-хорошему, тебя еще в ванную нести, чтобы ты умылся. – Дайте мне влажных салфеток, я умоюсь тут. – Я не знаю, где в этой комнате вла… – Кенсу-я, а где тут были влажные салфетки? – В тумбочке, – оборачивается Кенсу, и сердце Минсока пытается самоубиться, выпрыгнув из груди. – Тебе подать? – Да, пожалуйста. Минсок мысленно отвинчивает ему голову (потому что давай я отнесу тебя в ванную, так будет быстрее и мне не придется находиться с Кенсу в замкнутом помещении без свидетелей; нет, ты не считаешься за свидетеля, ты овощ), но Чондэ только улыбается, немного неловко, и вытаскивает из упаковки салфетку, настойчиво пахнущую огурцом. И это последнее осознанное действие, на которое его хватает. Где-то посреди попытки стереть каял, Минсок замечает, как тот неловко заваливается на правое плечо и постоянно кивает головой. – Ты уже спишь, – Минсок отбирает у него салфетку, потому что если сейчас это неловкое чудо ткнет себе в глаз, он опять магическим образом окажется виноват. – Давай я. – Я и сам умею, – взвивается чудо и смотрит разными глазами. – Верни салфетку! – Отбери. – Ну ты же видишь, что я не могу, чего ты козлишь? – Что-что, прости, я делаю? – Козлишь. – Нет такого слова. – Есть такое слово. Ты им сейчас занимаешься. Конструктивный диалог на уровне “мам, дай”. Слава богу, Кенсу надоедает наблюдать за этим позором здравомыслия, и он присаживается на кровать Чондэ рядом с Минсоком. – Давайте я тоже помогу, – и почему-то ни у кого не находится слов, чтобы ему отказать. Ему вообще почти не отказывают: Кенсу просит редко и только по делу, и в таких случаях как-то не принято давать от ворот поворот. Вот и сейчас Чондэ послушно затыкается и весь сдувается под его прикосновениями. Совсем скоро его и вовсе утягивает, и он засыпает, откинув голову на подушку и позволяя стирать косметику со своего лица, расслабленного и спокойного. – Жалко его, – делится Кенсу. – Как он вообще... умудрился? Перед последним словом его голос проседает, а еще он пытается незаметно стрельнуть в Минсока глазами, но Минсок, который все это время неотрывно пялится на него (ну вот, признание проблемы – первый шаг к ее исправлению), конечно же все замечает. Краснеют они как первоклашки, которых поймали за созданием глазка в девчачью раздевалку. Минсока пару раз на таком ловили, но он всегда отмазывался, потому что там, где остальные только безвольно мямлили, Минсок умел красиво и изящно набрехать три короба неправды. – Он, э… споткнулся на пробежке, – хотя сейчас до “красиво и изящно” ему, конечно, далеко. – И все? – Ну да. А потом уже Чондэ с Луханом раздули из этого цирк. Кенсу как будто расслабляется весь: линия рта становится мягче, уходит отчаянное и какое-то тоскливое напряжение из глаз. Он выбрасывает грязную салфетку, берет из пачки новую, и Минсок проваливается в его осторожные прикосновения к ресницам Чондэ. Где-то в мозгу мелькает мысль треснуться ногой и попросить Кенсу поухаживать и за собой тоже – где-то в отделе, отвечающем за суицидальные наклонности, видимо. Потому что их подгруппе завтра после обеда возвращаться в Китай и кататься сутками по промо-записям, и больная лодыжка тут будет совершенно некстати – вон, у Чондэ даже во сне нервически дергаются пальцы на ногах и рот перекашивает от боли. “Господин полицейский, простите меня, я такой мудак”. – Вы уже завтра уезжаете, – говорит Кенсу простые очевидные вещи, но Минсок даже в мыслях не может пошутить об этом (и не из-за того, что у него все совсем плохо с чувством юмора, спасибо, Чондэ, иди к черту). – Так быстро. – Скучаешь? – улыбается Минсок. – Конечно. Все скучают. – И ты? – И я, – они сталкиваются пальцами на щеке Чондэ, сталкиваются взглядами, сталкиваются… чем там можно столкнуться до эффекта взрыва реальности в голове? И Кенсу в итоге выдает то, что, кажется, говорить совсем не планировал: – Больше всех. У Кенсу темная кожа и огромные почти черные глаза, которые в свете ночника приобретают коньячный оттенок. Челка, закрывающая лоб. Сухие распахнутые губы. Совершенно ничего особенного, но Минсока внезапно и окончательно пришибает мыслью: я вернулся домой – и после нее нет ничего. Потому что Минсок тянется, обхватывает затылок Кенсу рукой и притягивает к себе для поцелуя. Первое прикосновение губ к губам ощущается как ожог – горячо настолько, что почти больно – но потом Кенсу выдыхает в его рот, поддается и разрешает протолкнуть язык к себе в рот. Это все еще похоже на сон, на пьяную медикаментозную галлюцинацию – может, это Минсок сегодня навернулся и валяется в отключке под препаратами, а не Чондэ? – потому что в настоящей жизни не бывает настолько хорошо. В настоящей жизни До Кенсу – правильный мальчик и главная ожившая мечта Минсока (и полутора миллионов фанбоев – по последнему голосованию). Он отлично танцует, еще лучше поет, готовит как Гордон Рамзи и строит всех в общаге, как… Гордон Рамзи. А еще он влюблен в Ким Чонина. Или нет? Минсок уже ни в чем не уверен. Да и как можно быть в чем-то уверенным, когда тебя хватают за волосы на затылке и тянут не треснуть головой об пол, а чуть вбок, чтобы отвечать было удобнее. Минсок бесшумно всхлипывает в поцелуй и полностью передает Кенсу инициативу. Они целуются прямо над спящим Чондэ, и страшно даже руки отпустить, потому что, о господи, он действительно целуется с Кенсу, и если это в очередной раз окажется сном, Минсок просто не переживет. Розовый туман в голове принимает форму сердечка и вытесняет любые другие мысли. Возбуждение собирается в животе и начинает медленно, но верно набирать температуру. Если они еще и перепихнутся прямо здесь, с безвольным Чондэ в качестве местного держателя свечек, Минсок себе этого никогда не простит. Но расцепить пальцы и оторваться от Кенсу все еще выше его сил. “Пристрелите меня, господин полицейский” Стон Кенсу, тихий и внезапный, проливается ему на язык вместе с тихим “хеееен”, и это работает эффективнее комка снега за шиворот (потому что снег за шиворот – это неэффективно, это бешеные ледяные мурашки, промокшая до самых трусов одежда и угроза о переселении Тао в сугроб, если он сделает так еще раз). Минсок вздрагивает и отодвигается, вспоминая главное – что он хен. И вопрос даже не в возрасте, а в уровне ответственности, которую ты взваливаешь на себя. Когда ты самый старший, твои поступки должны быть безупречными, а помыслы – чистыми до кристальной белизны. А поцелуи с Кенсу явно отдают каким-то другим цветом. – Стой, Кенсу, подожди, – он упирается ладонями Кенсу в плечи, отстраняет от себя, кидает виноватый взгляд и с запозданием понимает, какой огромной ошибкой это было. Потому что Кенсу, раскрасневшийся и запыхавшийся, с мокрыми губами и двумя черными дырами вместо глаз, никак не способствует построению конструктивного диалога, который обязательно должен быть в этом месте сценария. К тому же у Минсока стоит так, что уже сидеть неудобно. Желание взять свое здесь и сейчас скулит внутри тихой преданной шавкой, но Минсок взрослый и как никто умеет держать себя в руках (привет трем годам воздержания). – Не надо, – говорит он. В его мыслях: они с Кенсу обсуждают сложившуюся ситуацию, громко вздыхают о том, что нельзя совершать необдуманные поступки, жмут друг другу руки и расходятся по разным спальням. Или договариваются, что секс без обязательств устроит обоих (преданная шавка загибается в агонии) и тоже переползают в другую комнату. В любом случае, диалог должен быть. Любой степени тупости. На деле все немного сложнее, потому что у Минсока язык присыхает к небу, а мозг от восторга коллапсирует и самоуничтожается, оставляя организм один на один с проблемой. Но Минсок же взрослый. Минсок принимает только разумные решения. Минсок сбегает. Улицы в это время суток почти пустые, тихие и влажные от осевшей влаги. На часах начало третьего, часа через три город начнет просыпаться, и тогда здесь станет опаснее, чем в джунглях. Городские хищники сожрут его с потрохами и не подавятся. Минсок натягивает капюшон худи поглубже и набирает в легкие горького воздуха, еще звенящего от недавнего шума. Лимит безопасности – эти три часа. Минсок шлет к черту все законы Мерфи и срывается на бег. В его голове пакля и ветер, он больше ничего не понимает. Еще полдня назад все было предельно просто и понятно: Минсок был влюблен в Кенсу, Кенсу был счастлив с Чонином, Чондэ ржал над этим, Чондэ получал пиздюлей – и все, казалось бы, было привычнее некуда, но посмотрите, куда их эта обыденность завела. Теперь Минсок, все еще (зачеркнуть; “еще больше”) влюбленный в Кенсу, целуется с этим самым Кенсу, который, вроде как, вполне себе счастлив в данном развитии событий. Из уравнения пропадает Чонин, а Чондэ, привычно получивший пиздюлей, обрастает волшебной палочкой в виде подвернутой ноги и внезапно становится той самой феей-крестной, которая делает добрые дела и ничего не получает взамен. Если вам внезапно показалось, что сценарист этой санты-барбары принимал что-то запрещенное, то вам не показалось – добро пожаловать в жизнь Ким Минсока, здесь всегда так. Его ангел-хранитель закинулся кислотой, прежде чем поцеловать маленького Минсока в лоб, и теперь любая проблема в его жизни приобретает поистине наркоманские оттенки. Через час патрулирования окрестностей Минсок так устает, что у него не остается сил даже на то, чтобы себя пожалеть. Под худи у него концертная рубашка, и какого она сейчас цвета, даже представлять не хочется. Минсок заходит глубже в один из кварталов и на углу находит круглосуточное кафе без вывески (если бы его от усталости не повело в сторону, счастливого открытия так и не случилось бы, поэтому “находит” вполне можно заменить на “вваливается в”). Здесь он проводит следующие три с половиной часа: пьет кофе и смотрит бессмысленные шоу по плазменному телевизору. За это время в кафе появляется лишь молодая пара (Минсок им ни разу не интересен), девочка лет тринадцати (о господи, где твои родители) и аджума, выкрашенная под Сехуна эры Wolf (просто о господи). Официантка явно узнает Минсока, но ведет себя так корректно и невесомо, что уходя он сам предлагает ей автограф и селфи на память. Когда он добирается до общежития, на улицах уже светло, но удивительно свежо и пусто, только где-то вдалеке разгоняется самый первый собачий лай. Телефон показывает без десяти семь утра и два процента зарядки. Минсок прячет его в карман худи, прежде чем вваливается в гостиную. На самом деле, он надеется на пустые комнаты и что можно будет проспать оставшиеся до отъезда несколько часов, но, видимо, весь запас удачи он уже спустил, когда умудрился не попасться ни одному фанату. У Чунмена, встречающего его в холле общежития, телефон в руках и “я уже все больницы обзвонила” взгляд. – Даже слушать ничего не хочу, – говорит он, стоит Минсоку только открыть рот для оправдательной речи (на самом деле, никакой оправдательной речи нет, и Минсок планировал ляпнуть что-тот в духе “ну что ты, дорогая, не стоило, ложись спать”). – С тобой все в порядке – и слава богу. – Ты хоть поспал? – Я-то поспал, – Чунмен зевает, отворачивая лицо, и у него за ухом крохотное красное пятно, красноречиво сдающее его вранье. – Иди поспи хоть пару часов. – Пойду, ага. Спокойного… утра? – Спасибо, да, хотелось бы. Лухана в комнате нет, и Минсок даже не пытается угадать, в какой корейской спальне он заснул сегодня. Лухану обычно по барабану, он засыпает там, где развлекался перед сном. Хорошо, что сегодня не их очередь устраивать ночные марафоны по компьютерным играм, потому что Минсоку как никогда хочется побыть… – Привет. … одному. Забудьте. – Привет, – отвечает Минсок. Кенсу в ответ улыбается, рвано, несдержанно, совсем не так, как он улыбается… всегда. В воображении Минсока Кенсу и “несдержанность” в одном предложении должны вызвать друг друга на дуэль, в которой выживет только один. Боже, какой пиздеж – в воображении Минсок только черная дыра, он сейчас не способен даже вопрос сформулировать, поэтому стоит и молчит, как истукан. Хорошо, что Кенсу всегда был самостоятельным мальчиком. – Давай сразу уточним, – говорит он тихим голосом; параллельно Минсок фиксирует какие-то незначительные вещи: Кенсу переоделся в домашнее, у него еще влажные волосы и охуенная тревожная хрипотца в интонациях. – То, что сегодня произошло – не случайность. По крайней мере, с моей стороны. Тут Минсок должен был очень по-взрослому ввинтить возмущенную тираду про “неужели ты думаешь, что я целуюсь со всеми одногруппниками направо и налево?”, но – черная дыра, не забывайте. – Я понятия не имею, – продолжает Кенсу и нервно дергает за край футболки, – что тебя толкнуло на… это. – Поцелуй. – Да. Ужасно неловко это говорить. – Согласен. Совать язык в чужой рот, оказывается, куда сподручнее, чем разговаривать об этом, – Минсок улыбается. Когда он так говорит, горло становится очень горячим, голос садится. Минсок даже не пытается звучать менее блядовито. – Хен, – Кенсу делает два шага навстречу. Сумерки съедают его фигуру, делают еще тоньше; на сером лице горят черные-пречерные глаза. – Минсок-хен. Прости, но ты мне нравишься, так сильно нравишься. Чонин говорит, что я в тебя влюблен. – Чонин говорит? Кенсу моргает. На секунду его взгляд становится взволнованным и даже испуганным, но потом он что-то видит в лице Минсока, чует в его интонациях. Что-то, что позволяет ему сократить оставшееся расстояние, вжаться всем телом и выдохнуть прямо в губы: – Ревнуешь? – Ужасно, – соглашается Минсок и отталкивает его от себя. Прямо на кровать. Они вцепляются друг в друга – переплетение рук, ног, рукавов, столько рукавов, боже, Минсок уже запутался в худи, а ему еще рубашку снимать. Впрочем, Кенсу решает эту проблему очень быстро: дергает полы рубашки в разные стороны, и пуговицы разлетаются, с дробным цокотом прыгают по полу. Несколько остается болтаться на пушащихся нитках, и Кенсу случайно собирает одну из них языком, когда целует Минсока в шею. – Кенсу, притормози, – смеется Минсок, ему легко и спокойно, тело медленно тонет в душном проступающем жаре. – Есть еще одна важная деталь. – Какая? – почти рычит Кенсу; Минсок никогда не видел его таким – потерявшим голову настолько, чтобы скалиться на старших. Это чудовищно приятно. Греет изнутри так, как ни один алкоголь не мог, а у Минсока в этом большой опыт. – Я уезжаю завт… уже сегодня. Через несколько часов. – Значит, у нас осталось всего несколько часов, чтобы разобраться с этой проблемой. – Нет, это значит, что мы постоянно будем видеться на бегу и ненадолго. Постоянные звонки по телефону, встречи на несколько часов, отели, перелеты. – Звучит как план, – отзывается Кенсу. Он замирает под Минсоком, со сбившимся дыханием и ладонями на его заднице. Неловко сжимает пальцы. И во всей этой неловкости, в открытой и доступной позе, в выражении, которое выдает его лицо, – сквозит такое желание, что Минсоку требуется несколько секунд, чтобы перевести дух. И уточнить: – Ты уверен? – Абсолютно. Минсок сбрасывает с себя рубашку и расстегивает штаны – голод, долбящийся в висках душной жаркой болью, делает его торопливым и неловким. Он чуть не обламывает ногти об собачку на ширинке, шипит сквозь зубы и притихает только тогда, когда замечает ладони на своих бедрах. Это Кенсу, взглядом Кенсу можно дома поджигать – он скользит по шее Минсока, оценивает размах плеч, собирается в выемке между ключиц, как вода. В местах его прикосновений остаются фантомные ожоги, и когда он сползает на грудь, Минсок думает, что это край – в черепе все перемыкает, а в спинном мозгу и вовсе перегорает проводка – но потом Кенсу решает повторить все это руками… С тихим рыком Минсок пластает его под собой, с болезненным удовольствием ощущая, как Кенсу начинает биться и изворачиваться, пытаясь потереться. Минсок запускает ладони ему под футболку, оглаживает большими пальцами соски, слегка подцепляет ногтями – Кенсу вскидывается и застывает с открытым ртом, хрипит с присвистом, словно даже застонать не в состоянии. Минсок невыносимо любит его такого. Он его любого любит, но этот Кенсу на живую проводит лоботомию той части его головного мозга, которая отвечает за здравый смысл. Дальше Минсок просто не отвечает за свои действия. – Тебя так долго не было, – делится Кенсу; задыхающийся голос обрывается, когда Минсок рывком стягивает с него штаны и проводит раскрытыми ладонями по бедрам снизу вверх, ощущая мягкие почти бесцветные волоски. – Что я… я… – Что ты, – соглашается Минсок, как вдруг затыкается и сам. Его указательный палец движется между прохладных бархатных ягодиц, слегка надавливает на мышцы входа и проникает внутрь так легко, что Кенсу даже не морщится. Только отводит взгляд. Его скулы горят в белых лучах закатного солнца, а еще он пытается спрятать лицо в сгибе локтя, но Минсок ему не позволяет. – Меня так долго не было, что ты – что, Кенсу-я? – его голос звучит растянуто и – Минсок ничего не может с собой поделать – совершенно взбешенно. – Что я решил... – он шумно сглатывает, когда Минсок добавляет еще один палец – и это все еще легко, почти без сопротивления мышц, Кенсу явно к такому готов, а Минсок не знает, чего хочет больше: вытрахать его до потери сознания или найти того, кто совал свои пальцы ему в зад, и… по обстоятельствам. – Я решил, что пора что-то менять. – И нашел себе кого-то еще? – И сделал все сам. Минсок замирает, занятый перевариванием этой информации. У него в голове Кенсу под кем-то (подозрительно напоминающим Чонина) заменяется Кенсу, растягивающим себя в пустой комнате Минсока. Возможно даже на его кровати. Возбуждение ослепляющей вспышкой бьет по глазам, и Минсок зажмуривается, наугад находит губы Кенсу ртом и вгрызается в них; оглаживает языком соленое ребристое небо, ощущая, как на самом кончике грохочет сумасшедший пульс. Кенсу отвечает на каждое движение – разведенными ногами, коротким стоном, неосознанным толчком навстречу. – Ну же, – подгоняет он, и Минсок совершенно упускает момент, когда на него успевают натянуть презерватив. Блестящая квадратная упаковка бесшумно планирует на тапочки, сброшенные под кроватью. – Давай. И Минсок дает. Пережидает первую, мучительно долгую секунду, в которую Кенсу успевает испуганно сжаться и не менее испуганно кивнуть, – и толкается глубже. На первом же толчке, Кенсу судорожно хватает его за шею и тянет целоваться так отчаянно, словно хочет перебить страх и боль. Судя по тому, как сведены у него брови, эта мысль недалека от правды. – Кенсу, – зовет Минсок, и Кенсу приподнимает веки, растерянно смотрит из-под мокрых ресниц. – Давай переждем, я через пару недель… – Охуеть как я заебался ждать, – яростно выплевывает он прямо в лицо Минсоку и толкается навстречу, еще ближе, еще глубже. Можно считать, что он сам напросился. Или можно не считать – Минсоку, в целом, все равно, он занят размашистым закольцованным движением навстречу друг другу. Кенсу стонет на каждом толчке и прикусывает кулак, чтобы потом не было так стыдно, потому что справа за стенкой спят, слева за стенкой спят, кругом спят, а они тут… любят друг друга, если Чондэ и Чонин ничего не перепутали. Движения становятся яростнее, короче, Кенсу переходит со стонов на длинные бессильные выдохи. Минсок прикрывает глаза, и все равно видит его перед собой, взмокшего и раскрасневшегося, с торчащими во все стороны волосами и бешеной жилкой на шее. Минсок прижимает ее зубами, почти оставляя следы, уже готовый перепачкать белоснежную шею, но его обрывает будильник, такой громкий и внезапный, что Минсок нечаянно срывается в оргазм, ощущая, как Кенсу судорожно сжимается вокруг него, после чего падает совершенно без сил. Адское создание продолжает надрываться, и Кенсу со стоном переваливается через Минсока, чтобы ему врезать. Судя по звуку, попадает хреново: будильник крякает, с обиженным грохотом падает на пол и закатывается под кровать. Минсок стягивает презерватив, завязывает узлом и отправляет туда же. На секунду мелькает мысль, что будильник может воспринять это как личное оскорбление, но Минсок взрослый (здравствуй, взрослая жизнь; так вот ты какой, секс – ощущения вообще не те, что были после ночи с Луханом, может, они тогда все-таки подрались?), поэтому мысль об обиженном будильнике надолго не задерживается в его голове. Или это из-за того, что Кенсу его целует. Минсок придерживает его лицо в ладонях, обводит губы большими пальцами и прижимается лбом ко лбу. Так выглядит счастье. Хотя звук входящего сообщения явно лишний. Они оба тянутся к телефонам (один процент держится уже не пойми сколько времени, мамина ты радость, Минсок скоро накормит тебя вкусным двухфазным электричеством, если удосужится встать с кровати), и оба одинаково вздыхают. – Чондэ, – делится Минсок и отсылает в чат блюющий смайлик. – Чонин, – отвечает Кенсу и делает что-то сложное со своим лицом. Смеяться они начинают одновременно. Влажная кожа липнет к коже, телефон Минсока таки отключается, когда они тянутся показать друг другу утренние сообщения от своих долбоебов. Минсок чувствует себя вернувшимся в семью. И кому какое дело, что у них у обоих уже есть по ребенку, нагулянному до брака. – Я думал, что у тебя что-то серьезное с Чонином, – зачем-то решает поделиться Минсок. Кенсу затихает и подползает поближе, устраивается головой у него на груди. – А я думал, что у тебя с, – кивок в сторону телефона Минсока, плавно переходящий в удар макушкой в челюсть. Минсок шипит, Кенсу ойкает. Нет ничего удивительного, что в этом хоре никто не обращает внимание на то, что скрипит дверь. – О нет, мои глаза! – Лухан трагично прикрывает лицо ладонями, но комнату покидать не спешит. Еще и в щелочку между пальцев подглядывает, засранец. – Мои глаза и моя бедная несчастная психика, что я сейчас увидел! Минсок с Кенсу переглядываются. И, не сговариваясь, запускают в него подушками.