Our Bodies Warm

— Для того, кто занимался вокалом, ты отвратительно поёшь, — шиплю, не то от первых неприятных ощущений, не то от психологического дискомфорта, — тихо, сдавленно, и звучишь, как не настроенная гитара. — Медленно начинаю двигаться, привыкнув к ощущениям. Слышу в повисшей тишине первые жалобные скрипы кровати и твоё сопение подо мной. Ненавижу наши с тобой «начала», они всегда такие тихие и полунеловкие, напряжённые. И ненавижу твою спальню — просто за компанию.  — Это потому, — сквозь сиплый вздох отвечаешь ты, натужно стараясь набрать воздуха в грудь и сжимая шёлковые простыни пальцами, — что любая песня должна идти от сердца. Даже интимная. — Здесь ты слегка ведёшь бёдрами, ища удобную позицию, и наконец замираешь, более-менее расслабляясь.  — Мне нужно простимулировать твоё сердце? — Пытаюсь звучать насмешливо, но со сбитым дыханием, похоже, это не вполне реально. — Если я принесу дилдо или вибратор, до этой точки в твоём теле будет проще достучаться через простату или через гланды? — Это уже выходит по-другому. Всё ещё прерывисто, но очень жадно. Сама удивляюсь рычащему звуку своего голоса.  — Ты похожа на свою шлюховатую мамашу, когда пытаешься в грязные разговорчики… — Ты не то хрипишь, не то скулишь, а я ощущаю, как у тебя там всё твердеет. Хотя куда уж было твёрже. Не знаю, с чего тебя так прёт, дорогой, — с голоса или со смысла, но разговорчики на тебя работают.  — Арчи, — мурчу я на выдохе, — единственная шлюха здесь — это ты… — Нарочно повышаю голос до регистра капризного фальцета.  — Заткнись, Шерил, — в тон мне обрубаешь ты, неосознанно повысив голос на пару тонов. А я и правда затыкаюсь, потому что наконец начинаю нормально двигаться.       Я всегда начинаю этот «танец» со злости и толики самодовольства. Со злости на тебя. Потому что ты скотина, Арчи Эндрюс. И нет, это не моя обычная ненависть к шовинистам, это ненависть к одному конкретному — к тебе. Потому что ты попался в золотую клетку Лоджей. Потому что ты сломался, испортился. Потому что ты вырос настоящим ублюдком. Таким, вроде моего папаши — убийцей, мафиози. Напыщенным индюком в тон своей жёнушке. А как хорошо ты начинал в старшей школе! Я всегда на тебя за это злилась. С тех пор, как заметила перемены. Да и не только за это. Первое время я злилась на твою идеальность, на твою душевность, на твой проклятый иллюзорный нимб над головой. Чёртов «малыш Арчи». Чёртов парниша с щенячьими глазками. Но то была просто зависть несчастного ребёнка, к ребёнку с судьбой полегче. Настоящую кипящую злость я ощутила, когда увидела, во что ты превращаешься. Много лет назад. Любимец родителей, любимец команды, любимец загадочной незнакомки Вероники, дамский угодник, наивный светлый паренёк, золотце — и куда ты скатился? Расчётливый, пресыщенный жизнью — и с ней же заебавшийся — делец. Преемник бизнеса. Уже давно без щенячьих глазок и без чего-то светлого. Или святого. Что так дышишь, Арчи, дорогой? Ещё немного в таком духе, и я подумаю, что тебе нужно скорую.       Я ведь знаю, ты уже не таскаешь своей сучке, той самой загадочной незнакомке, которую ныне зовёшь боевой подругой, шикарные букеты и прочую лабуду. Она, эта Лодж, дорогая вещица — факт; но ведь тебе уже не нужно покупать абонемент на пользование подарками. Или брать доверенность у её папаши верной службой. Теперь ведь ты её новый папик… Интересно, ты успел перед смертью сказать старику-Лоджу «ваша дочь и меня зовёт папочкой»? А скажи-ка, Арчи, ты ещё ходишь с шикарными букетами, которых лишилась Рони, на могилу своего отца? Того самого, которого ты когда-то в прямом смысле довёл до инфаркта своим новым образом жизни. А твоя матушка? Она сильно в тебе разочаровалась тем днём? «Ха-ха» три раза. У нас с тех пор столько общего, ты не находишь? Забавно… Мой отец бы наверняка и сам додумался покончить с собой, боясь суда, но ведь тем вечером именно я его подтолкнула. А сейчас я подталкиваю тебя вниз, да так, что всё твоё громоздкое перекаченное тело вдавливается в матрас. Подталкиваю ритмично и очень чётко, отрывисто, без всяких плавностей, изящных изгибаний и прочих атрибутов грациозной «езды верхом». И никакого щадящего темпа. Жёстко — как тебе нравится. Чего ты не стонешь, малыш Арчи? Кажется, так она тебя называла — малышка Рони. Забавно. Снова. В нашем мире от года к году всё только ироничней.       И всё-таки тебе хочется подать голос, я права? Что тебя держит, твоё мужское самолюбие? Гордость? Где это всё окажется, если я назову тебя своей сучкой? Да, прямо вот так, в лицо, в глаза. Всё-таки стонешь. Злишься, вспыхиваешь и стонешь сквозь зубы. Хорошо, когда все твои предубеждения оказываются в заднице и вместо горла начинают давить на нужную точку внутри? Тебя так заводят данные мной прозвища? Похоже на то. Похоже даже слишком — такими темпами ты и минуты ещё не протянешь. А если я сейчас немного поведу тазом назад и сожмусь там, внутри, тебе станет больно внизу. Теперь так быстро не сольёшься, да? Я прямо чувствую, как вместе с твоим шипением с тебя схлынула часть возбуждения. Ладно тебе, не злись так, не смотри на меня такими зверскими глазами. Я ведь знаю, что тебе это нравится. Не приятно, нисколько. Но нравится. Приносит скорее моральное удовлетворение, нежели физическое. Интересно, почему? Почему ты так нежно любишь мои визиты? Почему ты уже лет семь к ряду терпишь меня в своём доме раз в месяц? И почему ты терпишь меня наверху, над собой? Нынче ведь не по статусу. Да и тебе никогда не нравилось под кого-то стелиться… Хочется разнообразия, наверное?       Вероника ведь сама под тебя стелется — идёт по мамочкиным стопам. Наверняка взаимодействует с тобой, только лёжа на спине и томно закатив глазки. И принимает всё и сразу. Как скажешь и как захочешь. И твои другие пассии. Ты ведь, когда проебал свой золотой характер, «стажируясь» у старого Лоджа, не смог отказаться от двух других «кандидатур», я права? Ни от своей подруги детства, пускавшей по тебе слюни все школьные годы. Ни от такого же дружка детства, доверявшего тебе, как слепой котёнок. А Купер ведь вроде ещё в теме БДСМ… Наверное, она бережёт лучшие приёмчики для тебя, даже муженьку не показывает. Наверное, тебя она зовёт не папочкой, как Рони, а каким-нибудь господином. А Джагхед, надо думать, приятелем. Или, может быть, братиком? Мало ли ролевых игрищ с инцестом можно придумать. Ты бы отрицал, выскажи я тебе свои догадки. Сказал бы, что у меня извращённая фантазия. Нет, дорогой, она у меня в самый раз. Близкая к реальности. Про реальность я прекрасно осведомлена: твоя малышка Рони зовёт меня мамочкой, ты ведь в курсе? Да, дорогой, Рони тоже ищет развлечений на стороне. С Ником, с Реджи, с Чаком — с кучей друзей из той школы и из Нью-Йорка. И со мной. В моём лице она находит ещё и собеседника. Выливает на меня всю грязь о твоих интрижках. Как же это забавно, мне в пору посмеяться — прямо сейчас, прямо так: она изменяет тебе, ты ей. И оба в курсе про интрижки друг друга. И оба не против. Вы так друг другу надоели? А была ведь такая любовь, такая любовь! Я помню. Как же мне тошно это помнить.       Бетти и Джагхед, ныне мистер и миссис Джонс, ведь оба сучки, это я тоже помню. Умные, продуманные, стервозные — каждый по-своему — сучки. Твои сучки, малыш Арчи. Твои нижний мальчик и нижняя девочка. Всегда ими были. А я тем временем уже почти механически втрахиваю тебя в кровать. Мстительно, почти остервенело, рывками. А ты всё молчишь, не стонешь. И не надо, чёртов кусок дерьма, закончим сегодня так, лишь бы слезть с тебя. От мыслей о твоих официальных в той или иной мере партнёрах аж мерзко тебя касаться. Не удивительно: все из твоих нынешних «постоянных», кто ходит к тебе не раз в месяц, все они под тебя когда-то стелились, так или иначе. Все связывались с тобой, с пока-что-хорошим-мальчиком-Арчи, делали для тебя что-то, отдавали тебе себя, а ты теперь их… Используешь? Мне всякий раз, как думаю об этом, становится за всех троих даже обидно. А ещё тошно на тебе скакать. А ещё почему-то больно. От одних воспоминаний о вас — уже четверых. Когда ты ещё не был такой сволочью. Не был подобием старого Лоджа. Я всегда была на отшибе, всегда смотрела издалека. С завистью. Но при этом со странной радостью. Когда-то я правда была способна радоваться за других. И одна я под тебя не стелилась.       Наверное, я поэтому теперь такая особенная. Всё ещё на отшибе, всё ещё крайняя. Твоя единственная верхняя. А ты мой единственный парень за многие годы. Уже мужчина. Но неужели мы только поэтому терпим друга друга? Почти не изменившись в общении друг с другом, напоминаем один второму о прошлом, которое хочется просто выдрать и сжечь, как бумагу, чтоб душа не болела за настоящее. Неужели между нами нет чего-то ещё, чего-то личного? Я правда не понимаю этого, теряюсь в потоке непроизвольно лезущих в голову вопросов, аж замедляюсь, проваливаясь в свои мысли. И вообще проваливаясь вниз. И тягуче медленно, почти что плавно, поднимаясь вверх. А из тебя снова вырывается болезненный стон. На сей раз нормальный, оформленный, громкий. Это выдёргивает меня в реальность. Похоже, «закончим так» откладывается. И похоже, я опять обломала тебе кайф такой резкой сменой темпа. Ну да неважно.       Ты только не сдерживайся, дай мне аккомпанемент погромче, а там уж наверстаем. Ты не выдерживаешь, сдаёшься, зажмуриваешь глаза и откидываешь голову. Что-то невнятно мямлишь сквозь всхлипы и долгий, протяжный стон, больше похожий на плач. И этим выбиваешь стоны уже из меня, даже не толкаясь вверх. Боже, какой ты шикарный… Чуть выше накаченной до каменного состояния груди чётким контуром прорисовываются почти изящные ключицы; дальше по шее бегут броские нити жил, будто обрамляющие острый выступ кадыка, трепыхающегося в попытках отправить вниз по горлу излишки слюны. Мне прямо-таки хочется порезать эту красоту скальпелем поперёк. Или хотя бы поддеть пару просвечивающих венок ногтем. Но вместо этого я добиваю тебя резким сжатием мышц, — тех самых, внутри — и веду коготочками по одеревеневшему рельефу пресса, царапая до крови у самого пупка. Приятно иногда безнаказанно уродовать эталон маскулинности типа тебя, дорогой. Приятно иногда иметь такую сволочь, как ты. Такую шикарную. Тебя, Арчи. А ты проходишь по самому пику, как по бритве, аж вскидываешься, сипло вобрав в себя воздух, но всё ещё не кончаешь. Не можешь, потому что я тут же замираю, вобрав всё до предела и расслабившись, не давая тебе дойти до финального аккорда.       Я так хорошо знаю твоё тело, господи, так легко с ним играть. А ты, кажется, только за. Весь как будто трепещешь, мелко дрожишь, пышешь жаром, как маленький въедливый костерок. И лицо. Ты аж выглядишь на несколько лет моложе. На несколько убийств невинней. Раскрываешься передо мной всем телом, всем существом. Такой беззащитный. Такой «как раньше». Но всё же как-то по-приятному другой. Уже измотанный, ничего не соображающий, как будто распаренный, но всё ещё дико возбуждённый. И — наконец-то! — беспардонный и громкий. Я временами так скучаю по этим твоим качествам в обычной жизни: даже сейчас сердце пропускает удар при воспоминаниях. Ты был таким до тошноты правильным, таким светлым, таким тёплым. Не как огонь, а как умеренное летнее солнце. Мне иногда так хотелось быть ближе, хотелось греться в твоих руках. Теперь, когда ты отбрасываешь свою жёсткую, как наждачка, напыщенность, когда ты выгибаешься и стонешь подо мной, когда ты открываешься, мне кажется, что в этом образе в какой-то извращённой манере отражаешься тот, прежний ты. Поэтому в такие моменты тебя хочется зацеловать с головы до ног. Поэтому в такие моменты я готова до бесконечности осыпать тебя восторженными любовными признаниями.       Так странно: я ведь больше по девушкам, по большому счёту, я не люблю ни эстетику маскулинности, ни мужское тело в различных его проявлениях. И парни мне нравились всегда в той или иной мере понежнее, поженственней. И до серьёзного с ними не доходило. Но ты… К тебе меня как будто тянет что-то сверхъестественное. Мне ведь тоже не за чем с тобой быть, по большому счёту. Не за чем заваливать тебя, нагибать, клешнями вытягивать стоны, сдирать с тебя эту отвратительную личину мафиози. Как же я ненавижу эту часть тебя. И мне приносит странное моральное удовлетворение это подобие ритуала, призванное отделить тебя, того тебя, от этого образа, с которым ты сросся. Я так тянусь к этой призрачной очищенной эссенции. К настоящему тебе. Всегда тянулась, и на том вечере, когда был мой первый поцелуй с парнем. С тобой. Хотя ты и тогда меня оттолкнул, Арчи. Это что, у меня слезятся глаза? Прямо сейчас? И что за глухие подобия стонов? Это мой голос так звучит? Сама того не замечая, я уже двигаюсь тебе в унисон. Да, уже тебе, Арчи. Позволяю подмахивать бёдрами, да так, что аж подлетаю. Горло от самой трахеи сводит спазмом, а в глазах чувствуется давление от слёз, когда уже с моих губ срывается болезненный, воющий стон. Внизу тоже всё сводит. И ошпаривает изнутри. Я окончательно плюю на контроль, нагибаюсь, жмусь к трепещущему телу, впиваюсь в плечи, позволяя сжимать себя поперёк рёбер. И не то протяжно всхлипываю, не то неуклюже постанываю в такт тебе, ощущая выжигающую волну по всему телу. Нашу общую волну.       Я так чутко чувствую, как отзывается твоё тело. По моим щекам стекают крупные солёные капли. По твоим тоже — я не вижу, но знаю. Ты как по инерции обнимаешь меня, стараясь отдышаться. Нежно и именно обнимаешь, греешь. Не отталкиваешь. А у меня под сердцем в ответ всё сжимается и жжётся. Господи, да почему ты меня так обнимаешь?! Возможно ли, что для тебя наши встречи тоже значат больше, чем попытку в разнообразие? Неужели и ты… Скучаешь по той, старой мне? Но по чему именно, по каким качествам, за какие заслуги? Глупый. Глупый, тупой придурок. Ненавижу. Ненавижу тебя. Ненавижу наши с тобой «финалы», они всегда такие слезливые и смущающие, мокрые во всех отношениях. Разрываю объятия и скатываюсь на узкий остаток кровати рядом с твоим массивным телом, чувствуя, как что-то стекает по бедру.  — Мы ведь не предохранялись, — глухо и почти без эмоций напоминаешь ты.  — У меня недавно месячные прошли, сейчас шанс крайне мал. — Отмахиваюсь так же глухо, но слишком резко, прерывисто дыша и утирая с глаз эту солёную воду. — К тому же, никто не отменял аборты. Я в любом случае собираюсь оставить тебе привилегию быть папочкой только для Рони. — Давлю из себя усмешку, обрубая тему с сохранностью твоей нелюбимой бодягой об уже-нелюбимой-жене.       Ты хмуришься, но ничего не говоришь. Приводим себя в относительный порядок в тишине. Уже развернувшись к двери, ощущаю на талии твои руки, а на виске поцелуй. Тепло. И то, и другое — тепло. Вздрагиваю и вздыхаю.  — Шерил… — И в этом голосе тоже плещется какая-то странная, болезненная теплота.  — Заткнись, Арчи. — Мой голос отвечает в тон, наливаясь тем же оттенком. А ты, Арчи, и правда затыкаешься. Потому что целуешь.