Зачем кричать, когда никто не слышит, О чем мы говорим... Мне кажется, что мы давно не живы, Зажглись и потихоньку догорим. Когда нас много, начинается пожар, И города похожи на крематорий и базар. И все привыкли ничего не замечать, Когда тебя не слышат, для чего кричать? Мы можем помолчать, мы можем петь, Стоять или бежать, но все равно гореть. Огромный синий кит порвать не может сеть. Сдаваться или нет, но все равно гореть.
Каждый день он смотрел, как тот загорается и гаснет, вновь загорается и вновь гаснет, и так до бесконечности. Все высказывания в сторону их операции он выслушивал, принимал, без грубости, но умело крыл, пользуясь своей необычайной выдержкой. Он горел своим делом. Загорался и пылал, сжигая всех, кто был против или высказывал сомнения. А вечером, когда он оставался один, ну, или почти один, он устало выдыхал, без слов, одним тяжёлым взглядом в сторону лейтенанта показывал, как он устал от этого всего. Тогда он гас прямо у него на глазах. И при этом продолжал отчаянно бороться, чтобы зажечься снова, чтобы не разочаровать никого, а особенно своего адъютанта, которого он своим огнём и смог привлечь. Ведь если под дождём гаснет костёр, то его, скорей всего, бросают и уходят греться в другое место. Но так делают не все. Некоторые укрывают его от дождя и разводят огонь вновь. Тоже самое и происходило с Штауффенбергом. Он мог долго гореть, гореть, а потом гаснуть в ливне своих тяжёлых мыслей, что крупными каплями срывались вниз, на него и стучали по голове. И от них укрыться некуда. Медленно догорали угли его терпения, языкам пламени не за что больше уцепиться. И он всё гас, гас... Но, вновь поднимая взгляд на глаза Вернера, которые сопереживали ему больше, чем переживает он сам, металась какая-то искра, которая, хоть вначале и слабо, но зажигала огонь вновь. То, что огонь слабый, вопрос времени. Искра мала, но со временем одна искра может устроить целый пожар. И, после, каждое утро Хафтен видел, как огонь в нём снова загорается. И когда снова догорает, он снова разжигает его. Есть люди-огонь. Они горят ярко, их любят за то, что они греют, тепло любят все, на тепло собирается много людей. Но если этот огонь разжечь, раздуть в человеке эмоции, он перестанет просто согревать и светить. Он станет неконтролируемым пламенем и разгорится, устроив настоящий пожар, настоящее бедствие. И это самое страшное в этих людях. То, что огонь этот можно разжечь сильнее бензином, например. Бензин пахнет не очень приятно, бензин хорошо горит, бензин — это обиды людей. Если подливать бензин в огонь, он разгорится очень сильно. Обожжёт, а скорее даже просто сожжёт, испепелит. Есть бензин. А есть вода. Вода тушит огонь. Если огонь погаснет от воды, то разжечь его обратно будет очень трудно. А ещё есть спички. От них огонь тоже разгорается, но этот огонь мирный, лишь светящий и согревающий. Люди-спички были рождены поддерживать людей-огонь. Они зажгут их и будут постепенно сгорать в них, сгорать ради них. А спички загораются от спичечного коробка. Спичечный коробок у каждого свой. У Штауффенберга спичечным коробком был их заговор. Он загорелся от этого спичечного коробка. А у Вернера был свой коробок, который он хранил в тайне. Этот коробок был связан с полковником. Это был его офицерский долг перед ним, это была привязанность, в конце-концов, этим коробком были некие чувства, вроде как... Любовь..? Вернер не позволял и боялся произносить это слово, но долго ли ему ещё придётся себя обманывать, когда и так всё очевидно? Впервые встретившись с Штауффенбергом, он загорелся от него. После чего маленькая часть этого офицера всегда горела огоньком в его сердце. И, когда этот яркий огонь начинал гаснуть, он, как спичка, поджигал его снова. Самым тяжёлым испытанием было для Хафтена то, как гаснет на его глазах полковник. Его долгом было охранять этот огонь, но когда он гас, ему казалось, словно он не уследил. И из последних сил старался зажечь его снова. И, если бы Вернера не было, то Клаус давно бы потух. И, как бы ему не хотелось себе внушать, что он ни от кого не зависит, он гас без Вернера. А гаснуть было так легко, но так было от этого тяжело душе. Хлопает открытая настежь форточка, ударяясь об оконный проём, стекло дребезжит в раме, даже удивительно, как ещё оно не разбилось. В комнату со свистом врывается холодный ветер и снег, крупными хлопьями падая на плечи Клауса и тая прямо на кителе, оставив после себя мокрые пятнышки. Уверенный стук каблуков, быстрым шагом следом за полковником в кабинет влетает Вернер, который даже не поспевал за ним и отстал. Он замер посреди кабинета, чуть передёрнувшись от холода, и, тяжело дыша, обеспокоенно смотрел лишь на Штауффенберга, который стоял перед распахнутым окном. Хафтен не смел и пошевелиться. В кабинете воцарилась тишина, нарушаемая лишь посвистыванием ветра. — Я не могу так больше... Понимаешь, не могу... — подрагивающим голосом негромко произносит Клаус и медленно оборачивается на Вернера. Под глазом в свете настольной лампы блеснула сырость. Самым большим страхом его было показать слабость. И не просто показать слабость, а впридачу разочаровать в себе этой слабостью. Внутри боролись два бойца. Один кричал о том, что нужно просто смириться, ведь слабость была уже увидена, а другой кричал о том, что нужно вернуть себе прямо сейчас пылкость и заставить думать младшего, что он ни в коем случае перед ним не станет унижаться. Но Клаус ни коим образом не хотел задеть Вернера, а уж тем более разочаровать. Кого угодно, но только не его. Ведь он ведущий, а тот его ведомый, его подчинённый, его адъютант. Он пример для Хафтена. И вот сейчас, после того, как он когда-то в этом кабинете пылал, переманив лейтенанта на сторону заговорщиков, он даёт слабину. Показывает совсем обратное тому, что говорил до этого. Но Хафтен и не думает разочаровываться. Однако он переживает о том, что тот сейчас откажется от всего и уйдёт в закат. Он видит на себе этот взгляд отчаянья, он видит наворачивающуюся слезинку, которая блестит под глазом. Он видит, как огонь гаснет под порывами ледяного ветра, оставляя после себя лишь обуглившиеся замёрзшие комки. Нет ничего больнее того, чем видеть, как в глазах гаснет огонь и у человека опускаются руки. У столь невероятного человека, который до этого блестяще справлялся со всем, который так сильно зацепил Вернера, что он готов сделать всё, что только потребуется, человек, что стал его смыслом жизни, опускает руки. Так близок, и так недосягаем. Хафтен считает очень большой честью быть адъютантом этого человека.Близок и недосягаем...
Наверное, такой Клаус, каким его увидел Вернер, доступен только... Избранным. Он бы не стал, даже в порыве сильных эмоций, перед кем-то вести себя так. Может потому, что... Доверяет Вернеру больше, чем кому-то ещё. Но его огонь гаснет. — Мне жаль... Я не оправдал твои надежды, — он горько усмехается, всё сдерживая эту слезу, продолжавшую поблёскивать под глазом. — Ты, наверное, шёл на должность и думал, что там будет какой-нибудь идеальный безэмоциональный сверхчеловек, которого ничем не возьмёшь... Я далеко не идеален, как ты думаешь. Прости меня, я не стал тем, каким ты хотел, чтобы я был... Сейчас он удивительно искренне извиняется, буквально ни за что. Вернер собирает брови к переносице и обеспокоенно смотрит на него, смотрит и блестит глазами. И удивляется. Его мнение вовсе не поменялось в худшую сторону. Полковник навек его идеал, что бы не произошло. И он так сильно хочет и пытается равняться на него, и считает, что он должен быть примером для всех. И ведь эмоции для человека — это нормально. Даже для такого человека, как Штауффенберг. Только, видимо, у него другие мысли на этот счёт. Ему правда жаль о том, что он даёт слабину на глазах у лейтенанта. Клаус бессильно опирается ладонью на стол и опускает взгляд. Вернер видит, как он дрожит под порывами ветра. Без огня ему холодно. И Хафтен понимает, что сейчас только он может сделать для него что-либо. Он робок и осторожен, но настроен серьёзно. Бесшумно проходит в глубь кабинета и закрывает окно. Клаус молча поднимает вопросительный взгляд на него. Он по-прежнему дрожит. Хафтен поджимает губы и сожалеюще смотрит на него. А потом робко касается пальцами ладони Штауффенберга. Она словно из чистого льда, она больше не пылает. Скользя пальцами к запястью, лейтенант поднимает руку Клауса и обхватывает её своей ладонью. Ладонь у него тёплая, нет, даже горячая, полковник непроизвольно тянется за теплом и сжимает ладонь, а сверху ложится ещё одна, и Вернер сжимает кисть руки в своих, чуть разминая, словно пытаясь согреть. Штауффенберг выдыхает, чувствуя приятное, заботливое тепло, которое медленно расплывается по телу. Вернер влиял на него как-то по-особенному, что Клаус даже не мог это объяснить. В сердце что-то кольнуло и он вздрогнул. Он почувствовал, как от сердца разбегаются по телу мурашки, но уже не от холода, а от приятного тепла, которое так усердно хотел отдать ему Вернер, лишь бы тот не гас, не замерзал. — А помните, герр, что Вы мне говорили тогда... Когда мы впервые встретились... — Негромко начинает лейтенант, поднося ладонь Клауса к губам и дышит на неё, будто снова раздувая огонь. — Вы — мой идеал и только Вы. Вы меня зацепили своей идеей, и я сделаю всё, чтобы мы эту идею никогда не бросили, пока не сможем это сделать. А мы сделаем это... — он замолкает и закрывает глаза, вдруг прикасаясь губами к ледяным пальцам. Штауффенберг снова вздрагивает. Он не знает, что его сейчас ведёт. Но он вновь неосознанно тянется на тепло, ближе к Вернеру. Ближе, ближе... Пока тёплые руки того не обвивают шею полковника, а его руки не прижмут лейтенанта к себе за спину. Оба не знают, что ими движет. Но они жмутся к друг другу, их тянет, что они не могут сопротивляться этому. Да и не хочется. Огонь может разгореться от спички. А спичка может загореться от огня. И если они горят друг от друга, будет трудно погасить их обоих. Клаус жмётся к горящему сердцу маленькой спички, которое готово пылать для него, пока не догорит свою жизнь, пока не кончится кислород. Вернер был рождён спичкой, чтобы зажигать в нём огонь. Два огонька, большой и маленький, они хотят быть одним целым, одним очагом. Штауффенберг тянется за теплом, пока не становится максимально близко к его источнику. Пролетает искра, от которой огонь начинает разгораться сильнее. Ледяные губы встречают чужие, тёплые. Огонь снова разгорается. Клаусу уже не холодно.Ты можешь помолчать, ты можешь петь, Стоять или бежать, но все равно гореть. Огромный синий кит порвать не может сеть. Сдаваться или нет, но все равно гореть. Мы можем помолчать, мы можем петь, Стоять или бежать, но все равно гореть. Гори, но не сжигай, иначе скучно жить. Гори, но не сжигай, Гори, чтобы светить.