Красные каблуки

Все люди рождены, чтобы грешить, но я превратил это в искусство. Я не любил вкус вина, но любил спаивать других, я не любил азартные игры, но любил разорять других, я не любил шутов, но носил эту маску, теша себя мыслью, что у других эта маска и была лицом. Какой-то олух пролил на карты вино, и теперь они неприятно липли к рукам. Я лениво тасовал колоду, делая вид, что меня интересует лишь то, кто будет новой фавориткой короля, а на деле оценивал толщину кошельков моих партнеров по игре и изнывал от жары. Господин Бланш промокнул лицо платком, почти полностью стерев пудру с обвисших щёк. Ходили слухи, что очередь из кредиторов у него длиннее титула, но я знал, что этот старикан хитрее, чем кажется с виду, и избрал своей целью его. Мимо прошел слуга. Я невольно проводил его взглядом, надеясь, что он несет мне письмо. — Говорят, король весьма зол на своего брата, который думает только о себе, когда бедняжка Генриетта вновь представилась больной. Скажу не тая, с подобной конституцией недолго ей греться в лучах королевской милости, — заметила леди Марсо. Я почувствовал на своем колене ее худую, словно птичья лапа, руку. Признаться, одно время я думал стать ее мужем, но в конечном итоге отказался от этой затеи. Осторожно передав ей флакон с кокаином, я быстро спрятал деньги в карман и вернулся к карточной игре. — И на что надеется мадам де Монтеспан, нацепив на себя это непотребство? — не вытерпела мадам де Бургуэн. — Стоит признать, что сия мушка выглядит весьма эффектно, — сказал господин Бланш, причмокнув губами. — Вы путаете эффектность с пошлостью, уважаемый. — Главное, чтобы сию разницу видел король, — прервал я их спор. Признаюсь, что это была не лучшая моя острота, но посетители салона были публикой невзыскательной и потому приняли ее на ура. Почти все в салуне были одеты в желтый — цвет короля. Признаться, терпеть не могу желтый. Редкому человеку к лицу этот цвет, а все остальные выглядят в нем словно мебель, лишь по недоразумению превращенная в людей. Впрочем, иных придворных Версаль не знал. Умело лавируя между подобострастностью и дерзостью, я выиграл несколько партий подряд и поднялся из-за стола. Удивление и злость на лицах были лучшей наградой за мои труды, и собственное торжество было все труднее скрыть. Серебряный поднос возник перед моим носом. Взяв письмо, я торопливо откланялся и покинул салун. Ножа для писем под рукой не оказалось, но нетерпение перевесило здравый смысл. Бумага резанула пальцы, но я не обратил на это никакого внимания, узнав матушкин почерк. Смерть отца была лишь вопросом времени. Жаль, что вместе с ним нельзя похоронить мою ненависть к нему. — Merde! — выругался я, пряча письмо в карман. С самого начала я знал, что мне не достанется ничего, но обида оказалась столь сильна, что я еще какое-то время вчитывался в строчки, которые уже успел выучить наизусть. Я шёл сам не свой от злости и тоски, пока в одном из коридоров мне не посчастливилось столкнулся с братом короля. Лишь он один обладал столь черными волосами цвета монашьей сутаны и был столь же уныл. Он тоже был шутом в своем роде, но смеяться над ним имел право лишь король. Я сделал шутливый реверанс, а он притворился, что этого не заметил. Еще один подобострастный глупец на моем пути. Я уже собрался уходить, когда услышал вкрадчивый тихий голос. — Вы поранились, — сказал Филипп. — Что? Ах, простите, никто меня не предупредил, что карточные игры опасны. Я улыбнулся, оскалив зубы, но улыбка вышла какой-то жалкой. Ничего не говоря, он подошел ближе и, достав платок из кармана, перевязал мне руку. Белые пальцы приятно холодили кожу. Я поднял глаза. От моего внимания не укрылись следы пудры на золоте пиджака. Видит господь, нет человека, который смотрелся бы в желтом более нелепо чем он. Порой я ловил себя на мысли, что мне нравилось его дразнить. Порой мне казалось, что он не столь глуп как остальные. — Плохой день? — спросил он. — Для двенадцатого сына в семье хороших дней не бывает. Впрочем, вам, месье, не понять моих печалей. — Отчего же? Иногда достаточно быть и вторым сыном. Вы позволите? Обнаружив, что вцепился в его руку, я тут же ослабил хватку и отступил назад. Что-то внутри надломилось, словно кость, но боль была приятной. Я был растерян и вновь улыбался. Филипп был первым, кто одарил меня добротой просто так. Это злило, это восхищало, и забыть этого я, увы, не мог. — Это ваше. — протянул я ему платок с вышитыми на нем инициалами. — Оставьте себе. — сказал он. Я усмехнулся, но все же спрятал платок в карман. Все это напоминало сцену из какого-то рыцарского романа, одного из тех, которые я читал в детстве. Это была игра, и я принял правила, рассчитывая если не на грядущее блаженство, то на наслаждение в ожидании его. Я стал его рыцарем, и служение ему скрасило мою скуку в Версале. Казалось, что строительство Версаля не кончится никогда. Краем уха я слышал о недовольстве рабочих, но их бунт застал меня врасплох. Устав умирать и изнывать от жары, они перестали верить обещаниям короля. Сановники, направляемые королем, возвращались ни с чем. Все чаще шепоток придворных доносил до меня знакомое имя. Филипп. Филипп. Филипп. Словно хлопанье крыльев маленькой пташки или стук сердца о клетку груди. Никто не сомневался в том, что только он способен найти язык с бывшими солдатами, брошенными на строительство Версаля. Не сомневался в этом и король, и потому допустить, чтобы тень затмила солнце, он не мог. Однако, даже королям не под силу предвидеть все. Угрожая убить себя, рабочий накинул петлю на шею. Филипп оказался рядом. С затаенным восхищением я смотрел на то, как спокойно и уверенно он убедил его не делать этого. Ставшая ненужной петля упала к ногам Филиппа. Я поднял руки, намереваясь похлопать, когда сверху донесся вскрик. Нога рабочего скользнула по доске. Внизу простерся лес из старых досок и железных штырей. Темная кровь коснулась носка туфлей, заставив золото засиять красным. Филипп отступил назад, но было поздно. Кто-то начал хлопать, я обернулся, чтобы понять, что за олух это был, но ошибся — то был венценосный олух. — Красные каблуки… Не находите, что сие несколько экстравагантно для нашего двора? Я подавился собственным возмущением, и посмотрел в сторону Филиппа. Ответь же хоть что-то хотя бы раз. — Мода на красный весьма заразна. — наконец сказал он, но голос его уже потонул в гомоне толпы, и слышал его лишь я. Кто-то прятал под свинцовыми белилами одутловатое лицо и старческие пятна, а я прятал плебейский загар. Даже мои волосы, столь быстро выгоравшие на солнце, приобретали ненавистный золотой оттенок. Филиппу такие ухищрения наверняка ни к чему — обладатель столь белых рук не может быть уродливым. Думая о нем, я вспоминал, как зачитывался сочинениями господина Кретьена де Труа, пока огарок свечи окончательно не догорал, оставляя меня в кромешной темноте. Тогда я еще гордился своим именем Шевалье и грезил о прекрасной даме, которой мог бы служить и посвящать свои подвиги. Затем я вырос, и посвятил себя служению прекрасным юношам, что было весьма приятно, пока об этом служении не узнал отец. А сейчас… Я отложил в сторону карминовую помаду и облокотился на туалетный столик, стараясь не смотреть на свое отражение. Та же ошибка, та же слабость. Грудь сдавило словно тисками. Готов ли я был вновь заплатить? Ради него готов, пусть предъявляют цену. Приняв пилюли на основе мышьяка, чтобы кожа стала белее, я покинул свои покои. Все смотрели мне под ноги, словно не веря своим глазам. Версалю нужен был шут, и я им стал. Красные каблуки уверенно стучали по мраморному полу салунов. Я улыбался, лгал и обольщал как прежде, втайне надеясь на знак, но моя прекрасная дама и не думала одаривать меня им, словно забыв о своем рыцаре и нашей маленькой игре. В конце концов я утратил надежду, но носить красные каблуки не перестал. Беседку обвили стебли помидоров. Я сидел на скамейке, покачивая ногой, и читал книгу. — Кретьен де Труа? — спросил меня знакомый голос. Он сел рядом, и я невольно выпрямил спину, но тут же заставил себя расслабиться. Взгляд зацепился за его туфлю с каблуком красным, как первородный грех. — А вы что-то имеете против, месье? — ехидно спросил я. — Я? Нет, отнюдь, нахожу его весьма занимательным. Я закрыл книгу и подался вперед. — А «Зеленый рыцарь», вы тоже находите его занимательным? Казалось, что он не понимал, куда я клоню, и потому ответил просто: — Нахожу. Его лицо было совсем близко. Казалось, я мог различить даже сизое переплетение вен под кожей. Удивительно тонкие черты лица не делали его женственным, но придавали его облику благородство древних королей. — Признаться, я тоже. Особенно занимательным мне кажется то, сколь рьяно сэр Гавейн возвращал поцелуи жены ее мужу. Я наклонился ближе, и он тоже подался вперед, словно ожидая услышать продолжение. Не долго думая, я сорвал помидор и, подбросив его в воздух, надкусил. — Что вы делаете? — воскликнул он. — Хотите? — предложил я. — Он несъедобный. — Кто вам сказал? Ну-же, это почти так же приятно, как украденный поцелуй. Я поднес плод к его губам. Красный сок потек по белой коже, стирая ненавистную пудру. Я оглянулся по сторонам и к торжеству своему обнаружил, что эта часть сада была пуста. — Вы меня испачкали. Если бы не его взгляд, брошенный украдкой, то я решил бы, что его возмущение было неподдельным. Где-то в глубине души он отчаянно желал быть испачканным, желал быть соблазненным. И если в первом я вынужден был ему отказать, то во втором с радостью согласился помочь. Филипп достал платок, чтобы стереть сок с шеи и подбородка, но я перехватил его руку и крепко сжал, чувствуя неистовое биение пульса. Наслаждаясь неожиданно сладким привкусом свинца, я слизнул пару капель с шеи. Услышав тихий стон, я не остановился на достигнутом и поднялся к подбородку, оставив губы на десерт. Пусть помучается, как мучил меня все эти дни, пусть почувствует, чего лишался и захочет наверстать упущенное. Ну же, долой маски, румянец тебе к лицу. — Синий. — Что? — выдохнул он. — Синий — вот твой цвет.