Автобус № 146

Марина собиралась на свидание. Я понял это по цвету ее губ: если жена красила их очень ярко, это означало, что она действительно идет в кафе с подругами. Если же выбирался светло-коричневый или розоватый тон, я сразу понимал: Марина красится для мужчины. За десять лет, прожитых вместе, я научился различать, когда у жены появлялся очередной любовник. Она не подозревала об этом, но я, знавший Марину еще с институтской скамьи, видел, как она менялась, если хотела понравиться мужчине. Не берусь сказать наверняка, но, мне кажется, у каждой женщины есть свой, совершенно неповторимый стиль поведения, когда она влюбляется. Кто-то активизируется, позволяет эндорфинам и адреналину полностью захватить контроль над разумом и телом, кто-то, наоборот, рассчитывает каждый свой шаг, каждый разговор продумывает до мелочей. Влюбленная, моя жена всегда становилась спокойной, кроткой, старалась всячески подчеркнуть свою тихую нежную женственность. Она покупала себе новое белье, не вызывающе-сексуальное, которым она обычно любила шокировать меня, нет, влюбленная Марина предпочитала что-то спокойное, нежное и розовое. И она показывала его мне, обязательно. Как бы делая вид, что оно для меня и куплено. Это первый сигнал. Потом начинались нескончаемые встречи с подругами, дополнительные тренировки в фитнес-клубе, сокращались дедлайны на работе. Порой жена даже ночевала в офисе. Вообще, я был даже рад Марининой бурной личной жизни, потому что со всеми этими радостями, переживаниями и конспирацией она совсем не обращала внимания на меня. Ей просто некогда было ревновать и интересоваться, где это я задержался после работы; она не злилась, если я выбирался с друзьями на рыбалку, и приезжал с бодуна и без рыбы. Короче говоря, Маринины романы меня всегда радовали, и я надеялся только на то, что у жены хватит ума не пытаться уходить от меня и не превращать свои интрижки во что-то серьезное. Может показаться, что мне плевать на жену, но это не так: я люблю Марину. Как друга, как надежного партнера, как мать моего сына. Сашка сидел перед телевизором и увлеченно смотрел раскрашенную «Золушку». Даже не думал, что советский фильм мог так заинтересовать, затянуть моего сына, рожденного в век цифровых технологий, плазменных экранов и звука «Долби серраунд». - Мой сын ВЛЮБИЛСЯ! – громко крикнул с экрана Король. Я улыбнулся. Вспомнил кино еще черно-белым. Вспомнил, что оно мне тоже нравилось. - Влюбился, - повторил Сашка, а потом позвал меня. – Пааап? А ты помнишь, как ты впервые влюбился? - Ну, конечно, - я оторвал взгляд от монитора, где играл в он-лайн стрелялку. – В школе было дело. Сашка с не меньшим интересом смотрел теперь на меня широкими глазами, чуть приоткрыв рот. - Это была мама? Ты в маму влюбился? - Нет, Сашуль, - сказала Марина, заглядывая к нам, уже в пальто и меховой шапке. – Мы с папой только в институте познакомились. Ну, Лерик, я пошла. Я снова уткнулся в игру, но сын не отставал. - А как ее звали? - Кого? - Ну, девчонку, в которую ты в школе влюбился? – по голосу сына я понял, что мысль о том, что у меня до мамы была еще какая-то непонятная подозрительная девушка, ему очень не нравилась. - Таня ее звали, - сказал я, не отрываясь от монитора. – Да я уже почти ничего не помню, неважно. Главное, что потом, в институте, я встретил твою маму. И теперь мы живем все вместе. - Ааа... – успокоенно протянул Сашка и снова уставился на экран плазмы. А я смотрел на монитор, где меня сейчас как раз убивали, и понимал, что ничего не могу сделать: воспоминания наполняли мою голову, клубились, как дым, окутывали меня плотной паутиной. Мне казалось, что комната растворилась, и я попал в прошлое. Одиннадцатый класс. Одолеваемый мыслями, как будто пьяный, я пошел в кабинет, порылся в кейсе и нашел заныканную еще пару лет назад беломорину. Так, угостили однажды на каком-то корпоративе. Я, вообще-то, не балуюсь, но угостили же, как-то неудобно было отказываться, да и трава на редкость хорошая оказалась. На балконе я сделал несколько затяжек и позволил себе полностью уйти в тот другой мир... В мир юности, звавшей меня из девяносто третьего. Я сказал сыну, что почти ничего не помню о первой любви. Наврал, конечно. Я это всегда помню, буду помнить, даже если совсем умом поеду. Ее звали Таня Калинина, и в нее были влюблены все парни нашего класса. Она сидела за соседней партой вместе с новеньким, Женькой Пастуховым. И я был просто счастлив, что их посадили вместе: можно было все уроки напролет таращиться на Женьку, не вызывая ни у кого подозрений. Я изо всех сил делал вид, что пялюсь на Таньку, на ее новую клевую кофточку и грудь третьего размера, а на самом деле разглядывал ее соседа. Пастухов. Ух! На него я мог часами смотреть и никак не наглядеться. Как я очковал, что однажды он меня выкупит, заловит где-нибудь после школы и отметелит, как следует. А он крепкий парень был, кстати. Высокий, худощавый, но все равно крепкий. Меня -задохлика, отмутузить мог только так. Он пришел к нам в конце десятого, с первого дня я на него и пялился, как зачарованный. У Женьки были русые, даже с какой-то рыжиной, волосы до самых плеч, большие-пребольшие голубые глаза со светлыми-светлыми ресницами и веснушки на щеках. Не то, чтобы он был красивым, скорее, светился очень тепло, по-доброму. Как солнце. Он был очень обаятельным. На гитаре играл, пел классно. Девчонки сразу его приметили. Начали активно приглашать на дни рождения, на танцы. Он на тусовки ходил, общался. Я даже пару раз был на чьем-то дне рождения вместе с ним. Больше парней не было, одни девочки. И это нас как-то сплотило, я даже смог перекинуться с Женькой парой слов. А потом, в одиннадцатом, случилось настоящее счастье: оказалось, что в нашей гуманитарной гимназии мы оба чувствовали себя немного лишними и мечтали поступить в Бауманский. Поэтому и начали ходить на факультативы по физике и математике, только мы двое из нашего класса. И даже умудрились занять два первых места на районной олимпиаде по физике: Женька – первое, я – второе. Шла подготовка к городскому туру, и физичка кудахтала над нами, как наседка, на уроках отсаживала за последнюю парту, давала решать олимпиадные задачки. Я был счастлив, я был на небесах. Смотрел, как пряди Женькиных волос, выбившихся из хвоста, подметают учебник с условием задачи, и не решался убрать их. Вообще, это должно было быть просто: взять и смахнуть волосы, чтобы не мешали. Но разве можно их касаться? Помню свой неровный шепот, прерываемый тяжелым дыханием: - Жек... Жека... - А? Чего? – он дернул головой, посмотрев на меня, и прядь соскользнула со страницы. - Все уже, - шепчу я, глядя почему-то на его пухлые светло-розовые губы. – Волосы убирай получше. - Извини, - он улыбается немного виновато. И немного озорно, как будто бы понимает, о чем я думаю. Мы начали общаться. Не только на физике. Вместе на переменах сбегали курить в соседний дворик, вместе ходили домой из школы. Я жил на три остановки дальше от школы. Иногда мы шли до его остановки пешком, он сажал меня в автобус, махал рукой, затем сворачивал в парк и шел домой. А я всегда мечтал, что когда-нибудь Женька предложит мне зайти к нему, погонять в денди или что-нибудь посмотреть. Но он никогда не предлагал, а я не решался пригласить его к себе. Ведь это как-то неудобно, надо ехать еще три остановки, как-то спонтанно и по пути не получится. А у него могло бы. И я иногда злился на Женьку, что он меня не приглашал. Мне хотелось думать, что я – его друг и что-то значу для него. Позже я понял, что я много значил, и именно поэтому он стеснялся приглашать меня к себе. Женины родители зарабатывали намного меньше моих. Он простенько одевался, что, кстати, совсем его не портило, у него не было ни тетриса, ни плеера, и я предполагал, что, наверное, и денди-то у него не было. Что он значил для меня, я тогда еще не представлял. Вернее, старался об этом не думать. Не спрашивать себя, почему я так восхищался им, почему готов был часами напролет проводить время в его компании, почему перестал прогуливать школу, лишь бы видеть Женьку каждый день, не терять ни минуты, которую я мог бы провести в его обществе. Я не хотел задавать себе эти вопросы, потому что очень боялся найти на них ответ. Я ничего не хотел знать о себе и о природе своего увлечения Пастуховым. Случилось это в феврале; накануне городской олимпиады, физичка всучила нам с Женькой книжку с задачами повышенной сложности. Новую, какую-то. В единственном экземпляре. Я хотел переписать несколько условий и оставить книжку Женьке, но он сказал, что это неэффективно. - Пошли ко мне, - предложил он вдруг. – Будем вместе готовиться. Потом что не успеешь - перепишешь себе и дома порешаешь. У меня, как в той басне, «от радости в зобу дыханье сперло». Я не мог ни звука из себя выдавить. Только кивнул. Мы шли от остановки, треща сапогами по снегу, и я все представлял себе, как попаду в его комнату, посмотрю, как Женька живет. Мне почему-то казалось, что его квартира должна быть такой же светлой, солнечной, как и он сам. - Жек, а дома будет кто? – я даже не знаю, зачем спросил. Просто само вырвалось, и все тут. Пастухов повернулся ко мне и внимательно так посмотрел. Внимательно и с улыбкой. Лицо его раскраснелось от холода, с губ срывались облачка пара. - Да нет, - сказал он, вдыхая колкий морозный воздух и немного вздрагивая. - Мать до семи на работе, батя вообще у меня поздно приходит. Нормально щас... Чаю с пирогом попьем... По видаку чего-нибудь посмотрим. - А учиться? – спросил я с удивлением. - А ты хочешь? – он повернулся ко мне, широко улыбаясь. – Я лично, пока горячего чайку не хлебну, вообще ничего не соображаю. Пошли. Советская-пресоветская квартира. Обои, линолеум, чеканки на стенах, лакированная темная мебель – у меня дома всего этого уже не было: родители недавно сделали евро-ремонт. А у Женьки в комнате на стене висел узорчатый ковер. А еще на окне цветы вились по прутикам. И солнце просвечивало сквозь листья. Я засмотрелся на этот солнечно-изумрудный оттенок листьев, так что не сдвинулся с места до тех пор, пока Женька не позвал меня на кухню пить чай. Мы ели пирог с капустой и запивали его горячим чаем. Больше есть было нечего, но Женька сказал, что я обязательно поужинаю у них сегодня, когда мать придет. Прямо таким приказным тоном распорядился. Я только кивнул, откусывая здоровенный кусок пирога и прихлебывая обжигающий чай. Комната Пастухова казалась маленькой из-за второй кровати, на которой спал Артемка, Женькин младший братишка. - А где мелкий? – спросил я, садясь на его кровать, застеленную цветастым покрывалом. - В садике, где еще? – пожал плечами Женька, прибиравшийся на учебном столе. Я в это время разглядывал комнату. У стола был шкаф с полками. Книги, книги, книги... Женька читал много, это точно. На полках пониже – детские книги, сказки. Еще кассеты с мультфильмами. На тумбочке напротив Жекиной кровати стоял старенький советский телевизор, с самостоятельно приделанным видеовыходом и маленький видеоплеер фирмы «Акай». Такой же, как у меня. На верхней полке шкафа валялась куча всякого хлама: брелоки, фонарики, батарейки, колода карт, складной ножичек, скрепки россыпью. Очень странно выделялась из этого хлама скульптура из спичечных коробков на картонной подставке. - Это робот, - сказал Женька, заметив, что я с недоумением смотрю на странное сооружение. – Мы с мелким клеили. - Круто, - сказал я, все еще пребывая в состоянии восторга и радости от того, что наконец попал в Женькино святая святых – его комнату. Здесь он каждый день просыпается, встает, смотрит в окно сквозь зелень на подоконнике. Наверное, по вечерам читает Артему книжки или смотрит с ним мультики. А потом, когда мелкий засыпает, допоздна учит уроки. - Валер, Валь... Ты чего? – Женин голос звучал тихо. Как-то по-новому. Я никогда его таким не слышал. - Да, чего-то я торможу, - рассмеялся я, а самому стало даже как-то неудобно. - Ммм... – протянул Женька задумчиво. - Ну, что? Тащи задачник-то, - произнес я нарочито бодренько, а Пастухов посмотрел на меня так внимательно, пристально-пристально, и сказал: - Валер, хочешь, я тебе... – он запнулся и перешел на шепот, - покажу кое-что. - Что? - Очень клевое. - Давай, - прошептал я, затаив дыхание. Он улыбнулся одними губами, а взгляд его остался серьезным и строгим. - Только никому, Валя, ты понял? Ни одной живой душе. - Никогда, Жек, ты чего? Не веришь что ли? Пастухов не ответил. Он порылся на верхней полке, в самой глубине, и достал оттуда небольшую коробочку из-под калькулятора. Внутри лежала самокрутка, которую Женька держал аккуратно и бережно. Я не знал тогда, что это такое, и смотрел на Пастухова, не отрываясь. Он достал из кармана зажигалку, потом взял тетрадный лист бумаги и сложил его пополам, чтобы образовался перегиб. - Держи вот так, - Женька приставил листок к носу так, чтобы бумажный желоб касался одной ноздри. Я, ничего не спрашивая, взял лист и поместил его у лица так, как он показал. Пастухов опустился на колени у кровати. - Опусти чуть-чуть, - сказал он, дергая лист чуть вниз. – Закрой другую ноздрю. Он не стал говорить, что делать дальше, просто подкурил папиросу, набрал в рот дыма и стал аккуратно пускать его по бумажке прямо мне в нос. Я догадался, что нужно вдыхать. Это было странно, необычно, я никогда раньше не курил таким образом. У табака был глубокий, насыщенный какой-то травянистый запах. Совсем не противный. И я подумал, что это очень хороший табак, а не то говно, которое мы курим каждый день за школой. У меня по спине забегали мурашки, когда я представил, как странно мы выглядим со стороны: Я сижу на кровати, Пастухов – на коленях передо мной. И я вдыхаю его... втягиваю ноздрей воздух из его легких. Изо всех сил. Пока не начинаю кашлять. Дым пробирается по носоглотке, щиплет горло. Женька смеется и убирает бумажку. - Давай теперь ты – мне, - тихо говорит он, и у меня кружится голова от восторга. Как откровенно звучат эти слова. «Ты – мне». И вроде бы все понятно, но я почему-то не понимаю. - Что «я – тебе», Женечка? – спрашиваю, пытаясь сглотнуть слюну. А во рту внезапно пересохло, и так хочется пить. Пастухов снова смеется. - Что-что! Задуй, - говорит мне и сам садится на кровать и легонько давит мне на плечи, чтобы я спускался. Я встал на колени, и Женька аккуратно передал мне сигарету. - Просто в рот набери и медленно выдыхай, - распорядился он, подставляя листок к ноздре. Он смотрел на меня сверху-вниз, когда я выдувал дым ему в нос. Втягивая, Пастухов прикрывал глаза, ресницы его подрагивали, и я невольно залюбовался им и вместо того, чтобы набрать дыма в рот, в следующий раз сделал обычную затяжку. Дым обжег горло, и, мне показалось, что легкие мои заполнились кипящей лавой. Я резко выдохнул и закашлялся. А Женька рассмеялся только, взял двумя пальцами сигарету и затянулся сам. Мы лежали на Артемкиной кровати, соприкасаясь головами, и рассматривали потолок. Обычный, беленый потолок, ничего в нем не было особенного. Но мне казалось, что не было там никакого потолка, вместо него был огромный киноэкран, который показывал нас. Словно кто-то снимал про нас кино. Мне это показалось настолько реальным, что я настороженно спросил: - Жек, а дома точно никого нет? - Сто пудов, - отозвался Пастухов. – Я ж не самоубийца – при предках курить. - Жень... а что это такое мы покурили-то? - А ты не понял еще? – он повернулся ко мне, его огромные голубые глаза были совсем рядом, так что даже создавался оптический эффект, будто у него три, а не два глаза. - Неа, - сказал я, не отрываясь, глядя во все три его глаза. - Мариванна это, - шепотом сказал Женька. - Чего? – не понял я. - Ну, блин, травка. - В натуре? - мне почему-то было очень весело.- А где ты ее взял? - Дед покуривает, - улыбнулся Пастухов. – Ну, я у него понемножку отсыпаю иногда. Я ужасно удивился: ни за что бы не смог представить себе, что мой дедушка курит травку. Или родители... Ну, как такое возможно? Нет, я был хорошим мальчиком и даже подумать о таком не мог. - Да не загоняйся, - сказал Женька, заметив волнение на моем лице. – Ничего такого в ней нет. Все нормально, Валь, расслабься. И он положил мне на грудь руку. Я вдохнул так резко, словно это была не рука, а электрошок. Женька почти никогда не касался меня, и я не представлял, что испытаю такие чувства лишь от его ладони у меня на груди. Он не убрал ее, когда я вздрогнул, а погладил меня чуть-чуть. А потом подвинулся поближе и прошептал на ухо: - У меня еще кое-что есть. Давай... пока никто не пришел... С этими словами он вскочил с кровати и принялся копаться в одежном шкафу. Там, как оказалось, была припрятана кассета с порнографией. Я не был особенно опытен по части порно, смотрел его у одноклассника на тусовке, пару лет назад. Но с тех пор, как я начал дружить с Женькой, я стал меньше общаться с другими парнями, и порно ушло из моей жизни, не успев даже, как следует, в нее войти. - Сейчас, музон поставлю, - сказал Пастухов. – Чтобы охов-ахов не слышно было. Он включил на фоне Битлов, потом засунул кассету в видик и убрал звук почти на минимум. Мы сели на кровать, прислонившись к стенке спиной. Я смотрел на Женьку: веснушки белели на его раскрасневшемся лице, он распустил волосы, и они красиво рассыпались по плечам. Пастухов чуть приоткрыл рот, и слышно было, как он напряженно дышит. На экране творилось что-то настолько невероятное, что я моментально почувствовал стояк. Два здоровенных, накачанных парня одновременно трахали одну женщину. Один лежал, другой стоял на коленях, а она насаживалась на два здоровенных члена одновременно, блаженно ахая, постанывая и потирая соски на здоровенных грудях. Мы с Женькой смотрели, как загипнотизированные. И почему-то мне показалось, что он впечатлен тем же, что и я... А мне откровенно было плевать на бабу с огромными сиськами. Я думал только о том, что эти двое мужчин должны сейчас чувствовать члены друг друга... Как они двигаются в унисон в этой тесноте. Они словно делают это не с женщиной, а друг с другом. По моему мнению, женщина там была абсолютно лишней. Я снова отвлекся и посмотрел на Женьку. И не смог оторваться. Слушал негромкие глухие стоны из телевизора и представлял себя и его на месте этих двоих. Представил себе, что мы соприкасаемся там... своими концами. Женька вдруг дернулся и посмотрел на меня. Нервно облизал пересохшие губы. - Валер... – он придвинулся чуть ближе. Я посмотрел на его джинсы и сразу понял, что его мучит та же проблема: они слишком тесные. Слишком. - Женька, - шепнул я, почти без голоса, одними губами. Что нас объединило в тот момент, я так и не понял. Так и не осознал до конца, что толкнуло его ко мне, потому что через секунду он уже лежал сверху, а его волосы щекотали мне лицо. - Валерка, ты только не обижайся на меня сейчас, - он произнес это так трогательно, так забавно, что я не смог сдержаться и заржал в голос. А через секунду весь похолодел, чувствуя, как он прижался губами к моим губам. И не просто прижался, он раскрыл их, протиснулся внутрь языком и затянул меня в горячий омут первого поцелуя. Я никогда, никогда еще ни с кем не целовался. Я даже не представлял себе, как это будет, не фантазировал особенно на эту тему. Потому что боялся признаться себе, что мечтаю вовсе не о девчоночьих губах, а о пухлых, обветренных Женькиных. Я не знал, где Пастухов научился целоваться, я так и не спросил его потом. Я просто помню, как он целовал меня, а у меня душа уходила в пятки. И оставалось только держаться за него – вот я и впился ему в плечи, крепко-крепко, так, словно никогда уже не отпущу. - Валерка, - он оторвался от меня на секунду. – Я должен знать. - Что? – выдохнул я, дрожа всем телом. - Ты мне... морду бить не будешь? – Он смотрел пристально, глубоко. Широко-широко раскрывая свои глаза. Два бездонных голубых океана. Я погружался в них и даже не знал, что ответить. Тогда он, кажется, поцеловал меня в шею, чуть ниже уха. Я помню, как бешено застучало сердце, как я застонал. Помню, словно из кино, как будто смотрел на себя со стороны. - Женька. Женька. Женечка! – простонал я, и Пастухов понял, что я не собираюсь бить ему морду. Я до сих пор иногда думаю, что все это сон, что никогда ничего этого не было. И, может быть, я никогда не был у Пастухова дома, никогда не накуривался с ним и не целовался. Нет... Приятнее думать, что это было. Было в реальности, а не только в моих мечтах. Мы совсем уже забыли про видик, Женька после того, как я простонал его имя, совсем разошелся. Он целовал меня в шею, расстегнул рубашку, скользя губами вниз, к плечам. А я... я просто забыл как дышать. Лежал на кровати и беспомощно глотал ртом воздух. Наверное, что-то все же попадало в мои несчастные легкие, потому что я выжил тогда в этой комнате, где воздух раскалился до красна, до состояния горячей плазмы. И мы дышали этой плазмой, и целовались, и размазывали ее друг по другу, обнимаясь и прижимаясь телами. Женька первый решился расстегнуть мне брюки. Я сдавленно охнул, когда он сжал мой член своей горячей рукой и сделал несколько движений вверх-вниз. - Женя, Женечка, что же мы такое делаем? – спросил я, и вопрос мой потонул в поцелуе. Пастухов не стал даже пытаться отвечать на него. Я знал: он в таком же шоке, как и я, и просто старается не думать об этом. Не думать, не думать... Я уже держал Женькин ствол в руке. Удивительно странное ощущение: вроде бы все такое же, как и у тебя, но, нет, что-то другое в нем было, незнакомое. Член у Пастухова был чуть потолще и подлиннее моего, и мне это так нравилось. Я гладил его, потирал головку и никак не мог смириться с желанием попробовать его на вкус, обхватить головку губами, причмокнуть слегка. - Жень, можно? Из горла Пастухова вырвался глухой стон, даже какой-то рык. Я понял, что ему приятно и продолжил свое занятие. Мне не было противно, я наслаждался Женькиным вкусом у себя во рту, облизывал и сосал его, как самую вкусную конфету. В конце концов, он сам не выдержал и лег так, чтобы доставать до моего члена. Мы лежали, как будто эти рыбки с картинки «инь-янь» и сосали друг другу. Я делал это увлеченно и с наслаждением, и очень хотел, чтобы он кончил. Мне было ужасно любопытно узнать, какой у него вкус, я был уверен, что это совсем не противно. Но когда Женька принялся массировать пальцами мою дырку, чуть привставляя их, я не выдержал и кончил прямо ему в рот. Женька замер от неожиданности, не зная, что делать, а потом я услышал глоток, и сразу же после почувствовал вязкий соленый вкус у себя во рту. Я понял, что тоже должен проглотить. Мы лежали без штанов на кровати, держась за руки. Лица блестели, перемазанные спермой. Женька облизнул губы и посмотрел на меня. Глаза его светились от восторга. Вдруг он посерьезнел. Словно вспомнил о чем-то. Встал, деловито прошелся по комнате, выключил видик и убрал кассету. Я наблюдал за тем, как он, сверкая голой задницей, натягивал домашние трико. И мне было так хорошо, так здорово, что я думал проваляться так целую вечность. - Валер, вставай, - скомандовал Женька. – Надо пойти умыться, зубы почистить. И тут проветрить. - А что такое? – я был такой расслабленный, так не хотелось вставать, куда-то тащиться... - Мать скоро придет, вот что. Давай-давай, подымайся! Он протянул мне руку и резко поднял с кровати, так что я угодил прямо в его объятия. - Поцелуй меня еще, - простонал я, сам себе удивляясь: зачем я это сказал? Женька рассмеялся. - Пошли в ванную, сказал он, протягивая мне джинсы. Я натянул их прямо так, без трусов и поплелся за ним в ванную. Женька стоял, по пояс раздетый, изо рта его торчала зубная щетка, и по губам стекала пена. Мне почему-то ужасно захотелось слизнуть эту капельку. - Щетка нужна? – спросил Женька, сплевывая пасту. - Не, я так, пальцем, - сказал я и взял тюбик. В следующую секунду я очнулся в комнате Женьки с феном в руках. Я сушил его прекрасные шелковые волосы, а он, блаженно улыбаясь, разлегся у меня на коленях. Я смотрел на лицо друга и не мог оторвать взгляда. Хотелось ласкать его, целовать веки, щеки, нос, губы... Но фен намертво прирос к моей руке. Я должен был высушить эти волосы... должен был. И я сушил, перебирая их руками, чувствуя, как пряди скользят по коже нежным шелком. «Женька... Женька...», - стучало у меня в голове. - Как же я хочу целовать тебя, Женечка, - прошептал я еле-слышно, надеясь, что он не разберет моих слов в шуме фена. Но он услышал и прошептал в ответ: - Я тоже, Валерка. Он протянул руку и погладил меня по щеке. И я уронил фен прямо на пол. Прибор пофыркал и подозрительно затих. - Сломался! – охнул я. - Да пофиг! Починю потом, – Женька притянул меня к себе и начал целовать, жарко, жадно, с языком. Я думал, что все повторится, и Женька, наверное, тоже, но вдруг мы оба похолодели, услышав, как открывается входная дверь. Из прихожей послышался громкий детский голос. - Мать с мелким пришла, - прошептал Пастухов. Я в одну секунду вскочил с кровати, Женька тоже поднялся. Поправил рубашку, волосы, и вышел в коридор. Я пошел вслед за ним, поздоровался с Женькиной мамой и снова нырнул в комнату. Пока Женька помогал матери с продуктами, я сидел за столом и смотрел в раскрытую книгу, которую дала нам физичка. Я с ужасом осознал, что ни слова не понимаю в задаче... Ни одного слова. Все мысли мои занимал сейчас Пастухов и то, что мы с ним делали. Я не хотел даже пытаться как-то это обдумывать или анализировать. Женька поставил рядом со мной табуретку, оперся о нее одним коленом и помассировал мне плечи. Потом наклонился и поцеловал в шею. - Минут через сорок ужинать пойдем. Мама борщ варит. Я кивнул. Оставшееся до ужина время мы смотрели мультики с Артемкой. Мелкий был ужасно похож на Женьку: такой же светловолосый и голубоглазый, только без веснушек. Он сидел на своей кровати и внимательно смотрел мультфильм, а мы – на Женькиной, и только делали вид, что его смотрим. Незаметно от Артемки, мы с Пастуховым переплели пальцы, крепко сжав руки. И я мечтал о том, чтобы эти сорок минут никогда не прошли. Мы ели борщ вприкуску с пирогом, и мне показалось, что ничего вкуснее я никогда в жизни не ел. Я даже удивился, неужели это тот же самый пирог, который мы ели с чаем, когда пришли из школы? Нет, этот пирог был совсем другим. Он таял во рту и, казалось, был специально предназначен для того, чтобы есть его с борщом. А борщ! Борщ был сущим нектаром. Моя мама такой варить не умела. Нет... Все дело в Женьке, и в том, что он ел борщ вместе со мной, заговорщицки улыбаясь и касаясь под столом своим коленом моего. После ужина Пастухов пошел провожать меня до остановки. Мы так и не решили ни одной задачи. Но на завтрашнюю олимпиаду нам было плевать. Я понял, что Женька и не собирался к ней готовиться – он просто использовал повод, чтобы пригласить меня к себе. Как знать, может быть, он все спланировал заранее? Мы стояли на остановке, ветер завывал, трепал щеки морозом, изо рта клубами валил пар. Моего автобуса все не было. На остановке – ни души. Женька обнимал меня, прижимаясь к моему лбу своим. - Хоть бы не было сто сорок шестых, - он выдохнул струю пара мне в лицо. - Хочешь, чтобы я совсем замерз? Женька громко расхохотался. - Ты не замерзнешь! Я тебя греть буду! – а потом добавил серьезно: – Валерка, ты не представляешь, где я сегодня побывал. - Где? – шепотом спросил я. - На небесах... на небесах. - А я там был? - Конечно, был, - прошептал он. - Ты теперь всегда со мной будешь. И он снова поцеловал меня. Но на этот раз легко и нежно. И слегка отступил назад: шел мой сто сорок шестой автобус. Я погрузился в транспорт бездумно, как будто был роботом. Я ни о чем не думал, ничего не хотел. Вот тогда, сидя в автобусе и провожая глазами Женькину фигуру на остановке, я и понял, наконец, отчетливо и ясно: я влюбился. И от этой мысли хотелось смеяться и плакать. А в голове крутились Женькины слова. «Ты теперь всегда со мной будешь…» Женька ошибался: в Бауманку я не поступил, пошел в МГУ на менеджмент. Мы с Пастуховым еще общались, будучи студентами, а потом у меня начались комплексы, я давил в себе «неправильные» чувства к мужчинам, встретил Марину, «влюбил» себя в нее. Потом как-то все быстро закрутилось, она забеременела, мы поженились, Сашка родился… А Женька получил грант на обучение в Англии и смотал туда. И мы как-то потерялись. И не нашлись до сих пор. Я спрятал косяк и открыл окна на балконе. В лицо пахнуло свежим морозным воздухом. Как в тот вечер, на остановке. Я закрыл глаза и представил Женьку, каким запомнил его на четвертом курсе: он тогда стригся под каре, очень элегантно. Представил себе его свитер и клетчатый шарф. И аккуратные прямоугольные очки, которые он носил еще со второго курса. Я так ни разу и не сказал ему, как сильно любил его. А он, наверное, знал. Поэтому и уехал. - Пап! Пойдем на санках кататься! – кричал Сашка из гостиной. Я проглотил комок в горле, закрыл окно и встряхнул головой. - Бегом одеваться! – крикнул я, забегая в зал и подхватывая сына на руки. Сашка смотрел на меня своими зеленовато-карими глазами и лучезарно улыбался. И я ни о чем не жалел.