Ни за что не скажу тебе прощай

Соломон как будто был где-то на развилке мультивселенной и, сам того не подозревая, открыл дверь не в свою реальность. Потому что в его вселенной Хвича только вот извивался под ним от щекотки да от души распускал зубы, оставляя на плечах неловкие отметины и неосторожно сдирая с губ чуть поджившую корочку. А теперь какой-то поворот не туда, и Хвича стоит на расстоянии шага, прячет взгляд и теребит края футболки — больше не клубной, обычной черной, с каким-то глупым принтом. Соломону впервые кажется, что у них нет совсем ничего общего, даже языка, потому что Хвича что-то говорит, говорит, говорит, а Соломон не понимает ни единого слова. — Я не хотел, — пробивается, наконец, отчаянное сквозь удушливую тишину и сбрасывает оцепенение. — Чего не хотел? Советоваться ни с кем? Поговорить по-человечески? Хотя бы сказать, что уйти хочешь? Хвича выглядит так, будто его ударили, да Соломон себя именно так и чувствует, тут же жалея и о словах, и о тоне, с каким они были сказаны — и тут же заталкивая собственное чувство вины куда подальше. Не ему тут чувствовать себя виноватым. — Никуда я не хотел уйти! — Хвича кричит и тыльной стороной ладони резко стирает выступившие злые слёзы. И без того ребенок, а теперь почти что мальчишка — похож на дикого Маугли, отпустил наконец футболку, выставил вперед ногу, вскинул голову, кажется, будто вот-вот и бросится, и как расцарапает — а потом пузырь лопается и Хвича снова сутулится и прислоняется к стене, потому что даже стоять не может. — Я не хотел уходить. Я даже не знал, что меня Рубин хочет подписать. Но Джугели… — Даже не произноси это имя сейчас! — Соломон практически шипит, и ему сейчас самому за себя страшно, кажется, сорвется и сделает что-нибудь, за что уже никогда себя не простит, поэтому отходит к самому окну и цепляется за подоконник, чтобы руки занять. — Он сказал, что Локо в меня совсем не верит. Только аренда, а учитывая, что сейчас происходит между Россией и Грузией… А у Рубина сразу контракт, серьезный. Соломон, клянусь, я не хотел, ну и пусть аренда, но он говорил, а ты не брал трубку, и… Соломон, я не знаю, как это вышло, но я подписал, и… Я такой идиот, Соломон. Даже будучи в ярости, Соломон просто не может смотреть на плачущего Хвичу, но лишь ещё сильнее сжимает пластик подоконника. Чувствует себя чуть ли не растлителем малолетних, сам же ведь утешал себя, что Хвиче уже восемнадцать, что он рассудительный, что они два взрослых человека — а теперь этот взрослый человек глотает слезы, не понимая, как решил свою судьбу на ближайшие годы и заодно как обогатил этого ублюдка. — Если бы ему было хоть какое-то дело до тебя, а не до своего кошелька, он бы выбивал контракт из Локо, а не бегал, где монеты звенят погромче. Палыч бы за тебя горой встал, если бы ты хотя бы сказал, что тебя уводят, а не… — Серьёзно? Я тут пробыл всего полгода, да таких «подающих большие надежды» — половина молодёжки, а клуб даже Гильерме нормальный контракт предложить не может! Если его не хотят удержать, то кто я вообще такой, чтобы хоть кто-то дёрнулся? — Ну конечно, а там такие перспективы, матчи аж раз в неделю! Не то что какая-то Лига Чемпионов, да? Хвича с такой силой сжимает запястье, что кончики его пальцев болезненно бледнеют, и Соломон даже переживает за состояние его зубов — так Хвича стиснул челюсти. Соломон сам не знает, чего добивается. Хочет разломать всё окончательно? Ну так ведь это не он решил всё разрушить. Довести Хвичу до грани? Тот и сам себя накрутил до истерики. Выплеснуть ярость в потасовке, чтобы жестко, с кулаками и заломанными руками? Он никогда не был таким вне поля, и это не то время (и не тот человек), чтобы начинать. Хвича смотрит исподлобья, кусает губы, короткими ногтями до отчётливых следов впивается в кожу, его скулы неровными пятнами краснеют — Соломон привык видеть его таким под собой, в постели, с отброшенными одеялами и приглушёнными светильниками; но не при свете дня, не в разных концах комнаты (не в разных концах мира и их отношений). Хвичу совершенно иррационально хочется обнять, прижать к себе, сказать, что они со всем разберутся, найдут способ, пусть он и дурак последний, потому что ну как можно было подмахнуть пятилетний контракт, ещё с утра не зная о нём? Соломон делает шаг вперёд, оторвавшись, наконец, от подоконника, но Хвича вскидывает подбородок и уходит, аккуратно закрыв за собой дверь. Соломон с такой силой бьёт кулаком о стену, что с неё слетает картина. Рама некрасиво трескается, и это именно то, как ощущает себя сам Соломон.

***

Время до первого тура проходит, как в тумане. В клубе не то по утрам тянут спичку, не то составили расписание, но Соломону ни на минуту не удаётся остаться одному ни до, ни после тренировки. Нескончаемое «СабаСабаСабаСабаСаба», постоянные «а пошли» и «а давай», Миранчуки так и вовсе оккупируют его квартиру на две ночи, болтая что-то не то про крыс (Антон), не то про тараканов (Лёша), но про Федю в один голос говорят, что тот наказан. Наказан и поэтому живёт один в собственной квартире или наказан и заперт с мифическими крысами и тараканами, Соломон благоразумно решает не уточнять. Поначалу это внимание раздражает, хоть он и понимает, что ребята хотят, как лучше, и правда им за это признателен, но к концу недели неожиданно выясняется, что времени тосковать и жалеть себя у него и не было, а ещё — что это и правда помогает. Он уже может думать про Хвичу без боли, злости и толики разочарования, теперь это скорее тоска и обида — даже не за себя, а за самого наивного Хвичу, которого так легко развели и с большим футболом, и с самим Соломоном. В выходные он несколько раз порывается написать или даже сорваться в отель, где остановился Рубин, но так и не решается. В первую очередь он профессионал, и пусть он почти уверен, что не выйдет на поле в понедельник, он должен быть собран и готов помочь команде. Всё личное — потом. Потом наступает слишком быстро. Хвичи нет в старте, и Соломон лишь выдыхает с облегчением — мечтать о тёплом приёме, конечно же, не приходится. Но все эти мысли вылетают из головы, когда они вдруг оказываются рядом и ладони так привычно ложатся на спину, но Соломон тут же отдёргивает руки — боится, что если обнимет чуть сильнее, то сожмёт так, что уже никогда не отпустит, и плевать на стадион, плевать на всё. Хвича смотрит робко, но не прячет взгляд, даже чуть улыбается и ломает пальцы, чтобы самому не податься вперёд и не схватиться за тёплую ладонь. Соломон кивает и отходит, не оглядываясь, но это больше не бегство. Свист действительно оглушает. Всё слишком неправильно: чужая форма, режущее глаза и отвратительно грубое «Квара», оскорбления с трибун. Соломон замечает, как болезненно морщится Сёмин, чуть отворачиваясь от юга, и сам с трудом сдерживает гримасу. Голу Лёши он малодушно рад даже не столько из-за самого факта первого мяча в сезоне и трудном матче, но из-за того, что отвратительный свист наконец-то прекращается, сменяясь ликованием. А потом Хвича забивает. Хвича забивает и отказывается праздновать, а Соломон лишь надеется, что сейчас на него не направлена никакая камера, потому что его лицо сейчас — как открытая книга. Он так горд, что Хвича быстро адаптировался, что его не сбил с толку приём от ещё вчера родных фанов, что эти полгода были для настолько важны, да и что он так красиво положил, в конце-то концов. Ему так больно, что больше он не сможет сгрести Хвичу в крепкие объятия прямо посреди поля — разве что в сборной, но для этого слишком много «вдруг» и «если», — что он по-хорошему вообще больше не имеет права радоваться его голам и его успехам, особенно сегодня. Конечно же он не выходит — если быть откровенным, то он и сам бы себя не выпустил, — а матч так и заканчивается вничью, в которой Соломон видит некоторую символичную закономерность, пусть никому об этом не скажет. Стоя у кромки поля, он наблюдает за тем, как Хвича обнимает Чарли и выглядит в этот момент так потерянно и беззащитно, что мелькают идиотские мысли, как его похитить. — Я за ним присмотрю. Не переживай. Рядом стоит Виталик, смотрит в том же направлении и чуть улыбается, когда Чарли ерошит Хвиче волосы — а ведь Соломон даже не заметил, когда тот подошёл. — Гиля попросил? Или Палыч не выдержал? — Да брось, Саба, не чужие же люди. Всё нормально будет, веришь? Чарли ещё раз крепко-крепко прижимает Хвичу к себе, а затем отстраняется и идёт к Антону, а Хвича растерянно оглядывается по сторонам, чтобы замереть, найдя, наконец, Соломона взглядом. Он улыбается и машет рукой, а потом едва заметно кивает в сторону подтрибунки и уходит, позволяя себя увести Башкирову. — Верю. И — спасибо. Виталик улыбается, хлопает его по плечу и уходит куда-то в сторону Палыча, а Соломон ещё несколько минут гипнотизирует посвящённый ему плакат, понимая, но всё ещё не принимая неизбежность перемен и прощаний. Он трясёт головой, отгоняя депрессивные мысли, и тоже идёт в подтрибунку.