***
Они старались передвигаться по этому зданию как можно тише, не желая нарушить хрупкой окружающей тишины. Медленно поднялись по лестнице, перекидываясь шепотками, и замерли на небольшой площадке. В последнее время их основной темой для разговора стала работа. Щербине не хватало этого. Все чаще он стал замечать за собой, что стал ненасытен к речи Легасова, он мог слушать этого человека часами, лишь бы тот говорил, а о чем было не так уж и важно. — Как думаешь, что здесь было? Школа? — тихо спросил Легасов, оглядываясь по сторонам, скользя взглядом по запыленным стенам и вновь оборачиваясь к Щербине. — Предлагаю зайти в комнату, что находится слева от нас. — произнес он, повернувшись, зная, что тот безропотно последует за ним. Щербина сделал пару широких шагов и резко замер на пороге. Он чувствовал, как близко к нему стоит Легасов, чувствовал, как его дыхание обжигает выглянувший из-за воротника кусочек кожи, чувствовал спиной тепло, исходившее от него. — Что там, Борис? — послышался взволнованный вопрос. Тогда он зашел в кабинет. Одинокий фонарь на пустынной улице слабо освещал его, косыми лучами падая на пол, устланный толстым ковром пыли. Три стола, стоящие полукругом, куча документаций, разбросанных по полу, нещадно потрепанных ветром. Среди кипы бумаг было что-то слишком знакомое, напоминающее собой чертеж. Щербина прошел мимо. Он, в прямом смысле слова, не хотел ворошить прошлое. Борис слышал, как облегченно вздохнул Легасов, заходя за ним. Они прошли вместе туда-сюда по помещению, вороша бумажные листы носами ботинок, и сели на один из столов, который был настолько мал, что когда они решили на нем примоститься, чуть не столкнули друг друга, но в итоге нашли точку равновесия, навалившись плечами. На миг Щербине стало жарко. Он непозволительно близко. — Знаешь, — вдруг прошептал Легасов. Щербине внезапно показалось, что их ожидание госпожи Хомюк стало слишком интимным. — Я порой ненавижу себя, ненавижу за то, что именно мне надо лгать на встрече в Вене. Я не должен поступать так, я совершенно не прав по отношению к тем людям, которые погибли во время катастрофы. — Ты не виноват, Валера, — прохрипел Щербина. — Ты будешь действовать в интересах нашей страны, а это, поверь, главнее. Легасов негромко хмыкнул, легонько качая головой в знак несогласия. Он снял очки, устало потирая глаза, и тяжело вздохнул. Щербина смотрел на эти действия, впитывая их в себя как губка, впитывая малейшее движение, малейший взмах этих белесых ресниц. Ему просто нравилось смотреть на него, на этого маленького, нескладного ученого. — Нет, Борис, это не главнее. — и вновь этот шепот. — Главнее были человеческие жизни, которые эти трое загубили. Но ведь они загубили не только Припять, не только Чернобыль, — он повернулся к Щербине. — Они загубили всех. Не было проведено никаких расчетов, не было сделано ничего. Ни-че-го. В тот день ветер дул к границам с Россией, к близстоящему Курску. Радиация попала на всех. Она попала и на нашу Родину, Борис, и на Беларусь. Я просто представляю, что люди, живущие в Припяти, в Курске, Господи, да и вообще во всех странах, которые получили большое количество излучения, в этот день просто гуляли по городу, шли на работу, в школу, собирали цветы, с осевшей на них радиацией, и мне становится больно. Ведь она все равно не исчезнет, она убьет не только нас с тобой, она будет долгие годы мучать население неизлечимыми болезнями. Никогда бы не подумал, что я столкнусь с такой трагедий настолько близко. Щербина промолчал. Отвечать не хотелось, да и что можно было здесь сказать? Он просто продолжал глядеть в глаза Легасову, чье лицо находилось всего в пару сантиметрах от его. Впервые за столько времени он просто рассматривал его, замечая все изъяны кожи, наверняка оставленные после того, как юный Легасов давил угри, замечая зеленые вкрапления на голубой радужке, и это казалось чем-то таким родным, без чего свою дальнейшую жизнь Щербина представить просто не мог. Весь этот момент был до боли неправильный, ведь он не должен был что-либо чувствовать к нему. Щербина обнял Легасова за плечи, прижимая того к себе, вдыхая запах табака, запутавшийся в его волосах. Он слышал, как тот тихо засмеялся. Самому же Щербине было отнюдь не до смеха, ведь тот пожар, что разгорался в его груди, был не потушим.***
Щербина с затаенной ненавистью смотрел на этого маленького тирана, заключенного в женское тело. От агрессии начинали скрипеть плотно сжатые зубы, губы превратились в тонкую линию, которую она старался не размыкать, предоставив Легасову полный выбор в своих словах и действиях. — Вы скажете правду на суде, товарищ Легасов, — произнесла госпожа Хомюк приказным тоном, поставив точку в диалоге. Тот лишь безвольно покивал в знак согласия. Гнев накатывал на Щербину большими волнами, накрывая того с головой. Он прекрасно знал это чувство, когда перед глазами начинало темнеть, а в ушах появлялся ненужный шум. Хомюк, развернувшись, быстро спустилась по лестнице, изредка прикасаясь кончиками пальцев к перилам. Стук плоских женских каблуков отдавался в нем тупой тянущей болью где-то под сердцем. — Ты не сделаешь этого, Валера, — процедил Щербина, глядя на профессора исподлобья. — Нет, Борис, — Легасов тихо усмехнулся. — Я обязан это сделать. Раз уж в Вене… — Ты не сделаешь этого, — отчеканил он, перебив того. — Ты пытаешься играть в благородство? Брось, Валера, ты не рыцарь, спасающий людские жизни и отдающий дань умершим. Ты простой ученый, простой смертный, которого приговорят после этого к расстрелу! Ты же умный человек, Легасов, подумай, что с тобой будет. Если тебе хочется умереть, то подумай хотя бы о нас! — его крик гулким разнесся эхом по помещению. Щербина тяжело дышал. Да, в нем копилось это годами, и наконец львиная доля злости нашла выход. Сегодня, впервые за столько лет, он не смог сдержаться. Ощущение того, что все медленно катится вниз, в яму, не давало покоя. Волнение подступало в горлу, перекрывая доступ к воздуху, вновь вызывая удручающий кашель. Щербина быстро поднес белый платок ко рту, окрашивая тот в алый. Он ждал. Он ждал того, что ответит Легасов. — Нет, Борис, нет, — вновь он повторил эту фразу, словно мантру. — Я понимаю, что суд это всего лишь показуха, — Легасов развел руками. — Но… Я считаю, что в словах Ульяны Хомюк есть смысл. Подожди, — он закурил. — Данная проблема, что и на Чернобыльской АЭС, распространена практически по всей СССР, и мы должны приложить хоть какие-то усилия к тому, чтобы ее не стало. Пускай так, пускай ценой своей жизни. Но мне уже все равно, Борис, понимаешь? Человеку, внутри которого сейчас происходит распад на атомы, — он сделал глубокую затяжку, выпуская клубы горького дыма. — Я медленно умираю, и мне совершенно наплевать, когда именно наступит логичный финал и по чьей вине он свершится, — его подбородок мелко задрожал. — Мне уже все равно… И он опять смотрел на него и не мог насмотреться. Как-то некстати Щербина заметил, как сильно стекла очков увеличивают глаза Легасова, и сами они имеют цвет бездонного моря, как сильнее стала выделяться морщина между бровей, а кожа приобрела мертвецкий оттенок. Нет, он не сделает этого, Щербина не позволит. Он как кошка в одно мгновение преодолел расстояние между ними и взял лицо Легасова в свои ладони. Близко. Непозволительно близко. — А мне не все равно. — Щербина подушечками больших пальцев чертил узоры на скулах Легасова. Он безотрывно следил за ними, которые сейчас ласково гладили ямочку под нижней губой. От Валерия пахло табаком, в котором не без труда можно было почувствовать нотки одеколона, и все это было нестерпимо родное, после которого предательски начинало щипать в носу. — Боль, пережитая нами, стала общей, катастрофа, решенная нами, стала общей, комната, выделенная в гостинице, стала общей. Мы стали одним целым, Валера. Проблема оголила нас, заставила наши души кровоточить, а сейчас медленно, по кусочкам, сдирает с нас шкуру. — горячо зашептал Щербина, наклоняясь с каждой секундой все ближе. Легасов перестал дышать. Это было неправильно. Это было неправильно там, в Москве, но здесь, в Богом забытом городе, можно было отбросить формальности в сторону, если только КГБ не найдет их здесь. Он трусил, как школьник перед зачетом. Колени сами по себе начали подгибаться. Неприемлемая близость. Горячее дыхание Легасова опаляло щеки Щербины. Он нежно накрыл губы Легасова своими, языком размыкая ряд зубов, проникая в рот так глубоко, насколько это было возможно. Он чувствовал, как плотно прижался к нему Легасов, зарываясь одной рукой в волосы, припорошенные серебром, а другой накрывая тыльную сторону его ладони. Неуверенный, скромный и рассудительный ученый, которого Щербина не мог потерять, не мог отпустить просто так на тот свет.***
— Товарищ Щербина, с Вами все в порядке? — перед носом пощелкали пальцами. Щербина проморгал. Нет, с ним уже давно не все в порядке. Ровно с этого момента, который разделил его жизнь на до и после. — Вы слышали, что Вас приговорили к расстрелу? — Мне все равно, — едва разлепляя губы произнес Щербина. — Мне уже все равно.