mein herz in flammen, will dich lieben und verdammen

Фридриху нечасто выпадает возможность просто ничего не делать: ни сидеть за учебниками, ни потеть в зале перед грушей. Поэтому он даже рад, что сейчас спускается вниз с горы. Ходьба успокаивает, даже в сильный мороз в летней одежде. Он обхватывает себя за плечи, ветер шумит у него в ушах, так что хруст снега он не слышит, а скорее чувствует — мягкое поскрипывание под летними ботинками. Мороз забирается к нему под кожу, у него синеют губы, а ресницы покрываются инеем. Что сейчас делать — Фридрих не знает. У него уже давно нет плана, как жить дальше. Зима хрустит у него под ногами, а щёки щиплет морозом. Зубы отбивают барабанную дробь. У Фридриха ломается карандаш в самый ответственный момент, когда он пытается разобраться с математикой. Чертыхается себе под нос, громко фыркает и тянется к точилке на другом краю стола. Альбрехт тут же хлопает его по руке. — Точилки всегда портят грифель, — Альбрехт морщит нос, забирает карандаш из рук Фридриха. — Учитель в младших классах говорил, что лучше ножа ничего не помогает. Фридрих смотрит, как лезвие скользит по дереву, отсекает от карандаша щепки. Смотрит на пальцы Альбрехта — все перепачканы в грифеле, а ведь нож у него в руках меньше минуты. — Ты испачкался, — говорит Фридрих. — Ты никчёмный кусок дерьма, который ни на что не годен. Предатель своей Родины, предатель своего Фюрера, — Фоглер трясёт его за воротник форменной рубашки. Его шипение над ухом Фридриха церковными колоколами звенит в голове. Панихида по его будущему. Альбрехт бы оценил такое, нужно будет ему рассказать, когда они вернутся в академию. Интересно, почему он не поехал с ним на соревнования? — Крысёныш, я ведь поручился за тебя! Говорил, что с тобой мы точно разобьём все школы. А ты что устроил, а? Что, я тебя спрашиваю?! Фоглер продолжает его трясти, чем-то похоже на поездку по плохой дороге на велике. С той разницей, что они стоят посреди раздевалки, отовсюду несёт потными майками, трусами и скорым наказанием. Фридрих знает, что просто так это дело не оставят, просто не могут, даже если бы очень захотели (но никто не хочет). В голове Фридриха всё переворачивается с ног на голову: прошлое и настоящее мешаются в причудливом коктейле. Он бьёт в челюсть Августа из секции по боксу, он видит, как русские дети истекают кровью у него на глазах, видит как у Альберха из носа течёт кровь. Тот неловко стирает её рукавом пижамной рубашки, бледно-голубой лён тут же пропитывается красным. Лоб и щёки Альбрехта бледнеют, алые капли скатываются вниз по его подбородку, пачкают пуговицы на груди, светлый пол ванной комнаты. — Чёрт, — шепчет он, облокачиваясь на одну из раковин. Фридрих не знает куда себя деть, нервно оглядывается по сторонам. Никаких тряпок вокруг. — Может лучше присесть? — спрашивает Фридрих. Альбрехт слабо качает головой — не стоит. — Просто подождём немного. Скоро само пройдёт. Фридрих стирает кровавую каплю с чужого подбородка, совсем как когда Зигфрид умер. Альбрехт ещё сказал, что вид крови ему не нравится. Или это было до чужой смерти. Или это было во время поимки русских. Или это Фридриху приснилось. Во сне он видит, как поджимаются пальцы чужих ног, как алеет кожа на морозе, а уши похожи на два ярко-красных фонаря. Стоит только посильнее зажмуриться, хорошенько представить, что ничего не произошло, что они точно так же встанут с подъёмом и будут пихаться по пути к умывальнику. Что Альбрехт- — Фридрих, — выдыхает он в чужое лицо, сжимая рукава рубашки на чужих плечах. У него дрожат губы, от холода и страха, что их могут заметить. Альбрехт тяжело сглатывает, громко дышит и смотрит в глаза Фридриху. В его взгляде читается: я не выдержу больше, не смогу унести с собой. Помоги мне. — Твоя фамилия должна была быть Вайс, — Фридрих боится лишний раз пошевелиться и всё испортить, как будто слова здесь ничего не решают. Только действия. — Что… Они сталкиваются носами, когда Фридрих дёргает его на себя. Удивлённый вздох вырывается изо рта Альбрехта, а уже через секунду всё вокруг перестаёт быть важным. Губы у Альбрехта все в мелких трещинках, совсем сухие. Не то, чтобы Фридриха это сильно волновало, просто это отпечатывается у него в голове. Холодные пальцы Альбрехта касаются его шеи; у Альбрехта всегда холодные пальцы, особенно на ногах. Неудивительно, даже его отец всё время говорил, что эти «вычурные замки» плохо отапливаются даже в мирное время, чего уж говорить про войну. Он в такие моменты любил хлопнуть ладонью по стенке с хлипкой штукатуркой, неприятно всхрапнуть и пробубнить: — Лучше уж в своём сарае, зато в тепле. Фридрих никогда с ним не спорил, в конце концов, отец всегда говорил ему — одно неверное движение и он окажется на улице или в армии. Не то, чтобы он был очень против пойти в армию, просто лицо у мамы в этот момент его пугало, когда кто-то из них с отцом говорил Это Слово. — Ты даже в шерстяных носках так мёрзнешь? — Фридрих вздрагивает, стоит Альбрехту засунуть руки под его пижамную рубашку, но он не отвечает, утыкается носом ему в ключицу, щекотно дышит. Фридрих натягивает на них одеяло, обнимает Альбрехта за шею. До выезда из резиденции гауляйтера остаётся несколько часов.