Скучающая

Эмме тринадцать, и ей до смерти скучно. Крохотный провинциальный Уинд-Гап душит и затягивает ее, будто трясина, а в соседних дворах ничего не происходит (зверские убийства тех девочек – не в счет). Солнце лижет-жжет ее ноги в коротких шортах, а завязанные лентой волосы трепещут на ветру, когда она на роликах истерично перелетает перекресток, успевая хлопнуть ладонью по бамперу чуть не сбившей ее машины; Марина-энд-зе-даймондз в наушниках оглушительно что-то тянет про подросткового идола, и Эмма, развернувшись на пятках, показывает средний палец сигналящему ей вслед водителю. В ее возрасте просто преступно быть такой порочной и красивой; темные очки-сердечки бликуют на солнце, пряча ее глаза, а пузырьки в стакане с кока-колой лопаются с негромким хлопком, когда она флиртует с кем-то из старшеклассников, что подстригают газон ее матери, сидя на краю бассейна (с ярко-алого открытого купальника стекает вода, оставляя на коже влажные дорожки). Не сказать, что она вдохновилась набоковской «Лолитой», но отчасти, самую малость; у нее пухлые губы херувимчика и планы, как хорошенько встряхнуть этот город. Встряхнуть саму же себя, если точнее. Конечно, подруги ее не любят – мягко сказано – и боятся, конечно, родителям до нее по-настоящему нет дела; со временем девчонка учится извлекать из этого только лишь пользу. Она пишет в дневничке обо всем, что произошло за день и маркирует плохие и хорошие поступки оценками «пять», «три» и «два» (за «колы» ей пришлось бы оттаскать саму себя за волосы, и потому не грешить на оценку «кол» многим проще). Студенческие вечеринки вносят какое-то разнообразие – мартини с водкой жжет горло, ее кто-то неумело и жадно целует, почти вгрызаясь в накрашенные блеском губы, и Эмма думает: вот оно счастье, пока на языке тает ЛСД; в чьем-то доме ад на земле, и она его королева. Ей тринадцать, и она так сразу и не вспомнит, какие из легких наркотиков не успела попробовать; она отдала бы все за этот миг, когда действительно чувствует себя молодой и веселой, хотя утром еле сползет с кровати. Встречающая ее в прихожей Адора ласково улыбается, выключая химическое счастье, которым она захлебывалась, словно кто-то взял и дернул рычаг. Потом наступает апатия – девчонка глотает с ладони матери таблетку за таблеткой и тупо таращится в экран телевизора, укутанная в кровати одеялом; пучеглазые диснеевские принцессы поют и воркуют со зверюшками, пока Эмму не начинает тошнить. Мультяшный Аид – синий зубастый урод – обещает Мэгаре сделать ее королевой ада, но они обе с Эммой знают, что это ложь; посмотри же, мама, я Персефона, богиня преисподней, королева ада, я-я-я-я. Адора держит ее в одуряюще крепких объятьях, прижимая к груди, а ее рука на раскаленном лбу дочери кажется ледяной; та засыпает тревожным коротким сном, чтобы вскоре проснуться от мерзкого запаха какого-то сиропа, что уже налит в ложку заботливой мамой-мамочкой-мамулей. Именно тогда Эмма впервые вскользь думает: забавно было бы умереть. Ей нравится думать о своей смерти, пока этажом ниже родители ругаются до битья тарелок, а за окном шумит газонокосилка; смерть – это, в сущности, сексуально (смерть от передоза – во сто крат). В гробу она будет выглядеть лучше, чем живая, лучше, чем все знаменитости вместе взятые да умноженные на два – уж мамочка об этом позаботится; она станет красивой куклой, «маленьким ангелом всевышнего, ведь тот всегда забирает лучших». Подруги просто сдохнут от зависти: никаких уродливых – прекрасных – шрамов, как у Камиллы, исполосовавших все ее тело; никакой синевы и птичьей худобы, как у сестры, которую Эмма так и не узнала. Мертвых девочек любят все, какими плохими они ни были при жизни – Хэзер Чендлер стала только популярней, наглотавшись жидкости для труб, назло двум другим Хэзер и Хэзер, лицемерной дуре Веронике и этому ее эмобою; Лору Палмер любили до смерти (некоторые даже в буквальном смысле), а Рэйчел Эмбер осталась на фотопленке и в мусорном мешке на свалке. Мертвые девочки, чьи убийства всполошили весь город, ее не простят, но Эмме, в общем-то, наплевать; очередная машина пролетает мимо, чудом увернувшись от девчонки на роликах, и та с досады бьет себя по бедру, оставляя на голой коже горящий след ладони. Впрочем, нет: смерть на дороге ужасна, есть же другие варианты. Иногда она просто не пьет принесенные матерью таблетки и притворяется спящей, стоит Адоре зайти в ее комнату, и та верит в эту простую ложь, потому что очень хочет в нее верить. В такие дни Эмма лениво планирует инсценировку своей смерти, распластавшись на кровати и смотря в потолок; любимая кукла, укрытая одеяльцем, лежит на ее подушке и утыкается пластиковой рукой в ее щеку. Адора мягко ступает по ковру, шарит на тумбочке в поисках пульта от телевизора и выключает песни очередной диснеевской принцессы; веки дочери чуть-чуть дрожат, когда мать целует ее в лоб, а потом та и правда засыпает. Во сне Эммы ее похороны проходят до одури скучно (зато она там самая красивая). Ее очередное кратковременное счастье – таблетка экстази – лопается на языке, когда она притягивает к себе Камиллу, ловя ее губы своими, и они кружатся-кружатся-кружатся в безумном наркотическом танце. Посмотри же, мама, я королева ада, посмотри же, мама (папочка, Камилла, мертвая сестра, чья комната заперта, все соседи с нашей улицы, мертвые беззубые девочки, о которых через год-два никто и не вспомнит). Подростковый идол, запертый в маленьком городке, жители которого только и заняты свинофермой, убогим грязным баром и сплетнями; супер-супер-суицидальная фальшивка, живущая от лекарства до лекарства. Когда Эмма гладит пальцем пол в одной из комнат своего кукольного домика, то улыбается светло и искренне (и скука отходит на второй план).