Тонкая грань

      Это слово, кажется, известно тебе с рождения. Оно стало твоей новой библией, твоей персональной молитвой, и каждый день, проснувшись, ты обязан убедиться, что не забыл той основополагающей вещи, на которой строится нынешнее общество. Иначе ты не имеешь никакого права являться его частью. Толерантность. Она стала твоим проклятьем.       О, эти новые законы. Ты никогда не можешь быть уверен, что они на твоей стороне, даже если, казалось бы, не делаешь ничего, что им противоречит, даже если не делаешь вообще ничего, целыми днями развлекая себя разглядыванием потолка. Они сформулированы так абстрактно, что любой может слепить из этих законов то, что ему будет необходимо. Любой, казалось бы, кроме тебя, с твоей слабохарактерностью и боязливостью.       Впрочем, новому, прогрессивному обществу больше по душе называть это признанием очевидных истин. Горацию не повезло родиться именно в это время — частично он помнил старый общественный строй, когда считалось, что мужчина должен быть главным. Не всем это нравилось, но, по крайней мере, этот стереотип оставался всего лишь стереотипом, он жил лишь в головах граждан, не был закреплен на законодательном уровне. Гораций помнил эти времена и глубоко в душе скучал по ним. Теперь закон гласил, что все равны, но это означало, что если в старом мире ты был тем самым «привилегированным большинством», то сейчас ты ничто. Ты сохранился как память о старом обществе, ты тот самый насильник, в чью социализацию и природу заложено желание убивать, быть жестоким, агрессивным. Что ему теперь оставалось? Быть жалким пережитком прошлого, доживать свой век. День за днём.       Гораций проснулся от раздражающего звона будильника. Этот громкий звук настолько въелся в память, что каждый раз, слыша его или что-то на него похожее, мужчина дёргался и тут же вскакивал с кровати, почему-то чувствуя, что вот-вот опоздает. А опаздывать категорически запрещалось. Это глупо, но в свои сорок лет с юридическим образованием он работал простым кассиром в ближайшем супермаркете. Начальница Горация, пухлая, но высокая женщина с некогда яркого цвета волосами, от которых сейчас остались лишь отросшие корни, выдающие натуральный оттенок, и блеклый синий пигмент на концах, не любила, когда подчинённые опаздывали. И если кто-то задерживался на пару минут, она вопила своим уверенным, писклявым голосом: «Ты не уважаешь меня? Не бережёшь моё время? Посмотрите, ему даже не стыдно!». Разумеется, вычитать какую-то сумму из мизерной зарплаты не запрещалось. Главное — правильно преподнести причину. И то самое неуважение к ней, как к женщине, вполне считалось объективной причиной. Горацию оставалось лишь молчать и выслушивать её истерики. Работу и без того найти было непросто. А работать нужно было не только ради оплаты жилья и покупки жизненно необходимых продуктов — у Горация была мечта, ради которой он просыпался каждое утро, ради которой засыпал, шёл в этот гадюшник.       Он нацепил на себя настолько приемлемую одежду, насколько позволял бюджет. Вещи теперь делились на два типа — однотонные и с лозунгами в поддержку тех групп, которые когда-то были угнетаемыми. Те, что не имели на себе этих цветастых наивных надписей, стоили слишком дорого.       Сегодня было очень жарко и душно, на улице собирался дождь. Всё вело к грозе. Гораций захватил с собой зонт с потрескавшейся надписью «it`s okay to be sad» и отправился на работу. Дорога была долгой и тоскливой. Ничто не внушало оптимизма. Гораций предпочитал не смотреть на людей, ведь это могли счесть за угрозу. Вокруг все активно о чем-то разговаривали. Он вдруг почувствовал себя ещё более бесполезным неудачником, чем обычно. И продолжая идти с этим комом в горле, он дошёл до места, в котором корячился каждый день на протяжении уже нескольких лет — до своей работы. Гораций глянул на наручные часы — без пяти минут восемь. Отлично, значит, не придётся выслушивать недовольные крики начальницы. Он молча зашёл в здание, кивком поздоровался с несколькими коллегами, такими же, как он, рядовыми кассирами, которые стояли на входе. Женщины, геи и все, кто обладал большими правами, на такие профессии не тратили время, так что среди них можно было почувствовать себя чуть легче.       Гораций опустился на стул около кассы. Начался рабочий день. В магазин почти сразу после открытия зашли несколько человек, но он решил коротать время, вспоминая различные исторические даты. Мужчина с детства любил историю, экономику, интересовался политикой. Но работать в этих сферах долго не получилось.       Когда-то Гораций был юристом. А потом от этой должности его отстранили. Как и всё вокруг, причина была настолько размытой, что придраться к чему-то конкретному не получалось. Для себя он объяснил это тем, что теперь, в новом прогрессивном обществе, есть люди, которым эта работа нужнее. Уважаемыми в обществе считались теперь в основном те, кто занимался творчеством. А ему туда двери были закрыты. Те, например, кто приносил пользу обществу, как врачи или полицейские, тоже на жизнь не жаловались. Но у такого, как Гораций, обычного мужчины с европеоидной внешностью, гетеросексуального и цисгендерного, не было никаких шансов. Таким оставалось лишь занимать низшие должности.       К кассе подошла худенькая белокурая девушка лет двадцати. — Добрый день, — поздоровался с ней Гораций, попытавшись улыбнуться. Это было в крайней степени унизительно — побаиваться хилую девчонку в спортивном костюме. Но мужчина слишком сильно привык к тому, как грубо вели себя с ним девушки, особенно те, кто не застал старого общества, кто впитал в себя эти законы и правила вместе с молоком матери. Блондинка ничего не ответила, взглянув на него неодобрительно, с ухмылкой. Гораций никак не отреагировал. Только с завистью пробил тот большой шоколадный торт, который она взяла.       На часах было лишь пятнадцать минут девятого. Оставалось ещё больше пяти часов.