любой; никакой; никто

Любовь не может спасти Англию. Любовь не может спасти даже одного человека. («Кузен, — повторяет Ричард, чьи пальцы омываются слезами Эдварда, по-женски тихими и беспомощными, — разве все так уж плохо?» Омерль застывает на месте, точно лишенный воли; губы его, дрожа, остаются приоткрыты в неверящей полуулыбке, а руки обвисают вдоль туловища. Макушкой он чувствует давление чужого подбородка, спиной — касание узкой ладони. Вскоре оно исчезает. Он хочет, чтобы король снова прильнул к нему поцелуем, чтобы обхватил лицо и скользнул пальцами по щекам, смахивая слезы, — но слишком долго колеблется и не может сгладить жалобный излом бровей. Ричард отстраняется, отгораживается шелестом золоченых рукавов — в отливающих медью локонах уже сверкает корона. На этом его импровизированная философия подходит к концу.)

——

Эдвард обращается в молитве — она тем отчаянней, чем горше и неумолимей ее безответность — к Деве Марии, Всевышнему, каждому святому, чей лик видится ему сколько-нибудь сочувственным. Они никому не расскажут о поцелуе — и он не говорит. Ни отцу, ни матери, ни священнику, которому исповедуется. Он не участвует в заговорах или государственной измене. В другой жизни поцелуй бы, верно, стал его победой; в этой — убивает. Льется по венам отравою, иссушая по капле. Следующие шесть месяцев — кошмар наяву, от коего нельзя пробудиться, где краткой передышкой служат моменты, когда он позорно прячется у матери под юбкой или, истощенный, в полуобморочном состоянии, падает на колени в соборе — Омерль не может помыслить ни о чем другом. Он думает о поцелуе, слушая мессу, думает во время езды верхом, обеда и сна. Он думает о нем впервые после неудачного восстания, в котором граф Ратлэнд, справедливости ради, замечен не был, — и эта горестно-сладкая память подобна духу, чья бесплотная суть не нашла покоя в могиле. Разум его полон образов: роскошь ниспадающих прядей, тронутых рыжиной, и соленая влага, склеившая собственные ресницы, и великолепие тонких губ напротив. Он думает об этом с тайным, каким-то постыдным удовольствием; думает об этом — и пугается; думает — и плачет. Неужели Ричард хотел его именно так, в качестве возлюбленного? Нет, конечно, нет; они оба ошибались. Он надеялся купить измену поцелуем или просто желал запечатать ему рот? К октябрю Эдвард убеждает себя, что тепло чужих губ, томное дыхание на скуле, цепкое изящество пальцев на собственных плечах — не более, чем плод разбушевавшегося воображения; во сто крат хуже, если разум его принял невинное, священное практически действо за низменную хитрость, измарав в похабстве и грязи. К ноябрю он чувствует, что повредился рассудком. К февралю он почти не думает о поцелуе: у него на уме другие вещи. Проходя мимо гроба — затерявшись средь сотен бывших подданных и изменников, — чтобы проститься с бесславно и безвременно почившим королем, он скользит взглядом по свалявшимся ломким прядям и впалым щекам, смотрит в остекленелые омуты глаз — и не видит ничего знакомого. Неделю за неделей Омерль помнит все меньше; череда безрадостных дней отнимает все более значимые фрагменты воспоминания — мерклого, сочащегося талой водой. Он обнаруживает вдруг, что совершенно забыл, как был одет в тот злополучный день; или каким цветом — голубым ли, словно небесная высь, малахитовым — сияли глаза Ричарда; отражались ли в них, заставляя тускнеть, болезненная усталость, и горесть, и голод — или то было милосердие? Он может скоротать свой печальный день без мыслей о поцелуе, которого не ожидал и не заслуживал, будто его не произошло вовсе. Когда благородные господа разных чинов и санов заводят речь о короле, в сотый раз решая, достоин тот хвалы или проклятий, они имеют в виду Генриха IV — и Омерль забывает, что этим словом когда-то назывался совсем другой человек. Ему незачем ворошить память, незачем цепляться за нее в поисках правды. Если он вспоминает о Ричарде, то видит его таким, каким он был в дни своей увековеченной молодости: сломленным, импульсивным и недосягаемым ни для кого — в особенности, для самого себя. К тому времени, как близится его собственная кончина, Эдвард думает о прежнем короле лишь прилагательными, вычлененными из чужих суждений, — что он был справедлив, что он был глуп, что он мертв. Омерль помнит это — и забывает, забывает.