Wounded Healer / Раненый Целитель

      Пламя свечи, горевшей внутри импровизированного подсвечника из вороньего черепа, дрожало, бросая пляшущие тени на каменные стены его мрачного кабинета. Карцера. Клетки. Тюрьмы. Обычно в эти комнаты доктор номер 069 сопровождал своих пациентов. И врачей, когда те, в свою очередь, переходили в разряд пациентов. Судя по грубым отметинам на стене, Джулиан провёл здесь уже неделю. Время перестало существовать, день и ночь отмеривала лишь перемена звукового сопровождения: вместо галдежа утреннего рынка и вечерних плясовых песен кабаков Южного Конца, здесь были только стоны и крики, изредка нарушаемые хлюпаньем отсасывающих кровь трубок и хрустом костей под тяжестью аппаратов для ампутации. Хруст, крики, суетливый топот ног докторов, ещё оставшихся в живых, возвещали день. Мучительные, тоскливые стоны, лихорадочное бормотание и периоды затишья, нарушаемого треском огня или кишащих в “утилизаторе” жуков знаменовали ночь. Судя по непривычной тишине, сейчас в Везувии была ночь. Но если прислушаться, где-то очень далеко сверху доносились звуки… музыки? Неужели карнавал уже начался? Или это всего лишь репетиция? Доктор почти мог уловить ритмы вальса – раз-два-три, раз-два-три. Когда-то давным-давно он тоже мог танцевать. Целую жизнь назад, когда был не так слаб телом и не так мёртв изнутри.       Джулиан сидел за письменным столом, заваленным толстыми переплётами и свитками жёлтого пергамента, кропотливо выводя буквы. От усердия он сломал уже десятое перо, но, к счастью, граф лично проследил за тем, чтобы к нему поставляли письменные принадлежности и все необходимые книги по первой же просьбе. Джулиан сделал большой глоток давно остывшего кофе, отдававшего оттого неприятной кислинкой – ещё одна привилегия по сравнению с другими “узниками” одиночных камер. Когда он последний раз спал? Он точно не помнил, но по ощущениям это было пару вечностей назад. Сон в его состоянии был, по мнению доктора, совершенно непозволительной роскошью. Его скудная кровать, расшатанная сотнями беспокойных сновидений и конвульсий тех, кто спал на ней до него, терпеливо ждала своего часа в углу комнаты, заваленная книгами и скомканными льняными простынями. Но Джулиан не мог допустить, чтобы кто-либо занял своё место на ней после того, как он покинет эти стены – живым или мёртвым, и оттого оттягивал час отдыха до последнего. “До последнего”, по обыкновению, означало “до тех пор, пока он не рухнет без сил”, в полном забытьи, помимо собственной воли. Иногда он засыпал прямо за столом или посреди кучи книг, беспорядочно раскиданных по его кровати. Иногда безвольно обмякал на шершавом льне после того, как удовлетворял себя рукой, пока жгучая волна чувства вины не успела накрыть его с головой. Странная, почти нездоровая комичность ситуации была в том, что в такие моменты его тихие стоны были совершенно неотличимы от стонов чумных больных, чьи внутренности в буквальном или переносном смысле выворачивались наизнанку. Как человек, что провёл всю свою относительно-сознательную жизнь в качестве практикующего доктора, он не мог не находить поразительным, если не будоражащим, тот факт, что стон сладострастия чаще всего сильно напоминал стон боли. Порой он не мог отличить, на каком полюсе этой шкалы боли и наслаждения звучит его собственный.       Джулиан потёр уставшие глаза и с отвращением смахнул капли крови, оставшиеся на костяшках пальцев от соприкосновения с поражённым глазом. Медные кудри падали на измождённое бледное лицо, исхудавшее настолько, что теперь его и без того острый нос казался почти нечеловеческим – птичим. Однажды, обнаружив спросонья на своей щеке длинное чёрное перо, он отчего-то даже не удивился, пока сквозь гипнагогический бред не разобрал, что просто-напросто уснул, уткнувшись лицом в рабочий стол. Джулиан всегда использовал только чёрные перья в качестве письменных принадлежностей. Он с тоскливой нежностью провёл тонкими узловатыми пальцами по краешку пера, вспоминая о своём строптивом пернатом друге. Где Малак теперь? Последний раз он видел его, когда тот чуть не выбил окно Мазелинки, пытаясь вломиться посреди ночи – что-то в характере этой птицы чересчур уж напоминало Джулиану его самого. Лёгкая улыбка тронула дрожащие губы, когда доктор подумал о шальном вороне. Уж не в его ли честь назвали тот самый злосчастный кабак в Южном Конце?       Свитки перед доктором пестрили анатомическими рисунками и формулами растворов, но ни один из них, казалось, даже близко не подходил к разгадке секретов красной чумы. Джулиан сжимал перо с такой силой, что и без того бледные костяшки его пальцев побелели ещё больше. В голове было мутно, чернильные строчки перед глазами начинали расплываться. Отчаянно стараясь ухватиться за остатки рассудка, Джулиан надавил на пергамент, и вместо букв из-под его пера стали выходить жирные кляксы. В ярости, он отбросил перо и одним резким движением смахнул чернильницу, забрызгав стены и половину свитков. – Нет, всё это неправильно! – доктор яростно вцепился пальцами в копну медных локонов, сделал глубокий вдох и закрыл ладонями лицо. – Это должно было сработать! Почему это не работает? – завопил он, не обращая внимания на возмущённые стоны из соседней камеры. – Что я упустил? Я должен… Я должен подумать… Пока я ещё в состоянии думать, – доктор тряхнул головой, пытаясь справиться с нарастающим изнеможением, но взгляд его не прояснился, лишь острая головная боль рассекла его череп от уха до уха, словно скальпель Вальдемара.       Чем больше Джулиан сопротивлялся сну и лихорадке, тем меньше воздуха, казалось, оставалось в комнате. Джулиан рвано глотал спёртый воздух своей одиночной камеры. В этом подземелье он давно привык к состоянию удушья, и порой даже находил в нём какое-то странное нездоровое наслаждение. Он снова вцепился в волосы. Капли пота, выступившие на его лбу, казались в чумном бреду причудливой волшебной мембраной. Вспышка воспоминаний ударила его примерно в область правого виска, отзываясь болью где-то глубоко за ухом. Почему сейчас ему мерещились смуглые руки Азры, сомкнувшиеся на его бледной шее, когда в плену влажных простыней проклятый колдун мучал его самой сладкой из пыток, заставляя изнывать от желания? От него всегда пахло самыми удивительными на свете вещами. Может быть именно запах его тела, такой экзотический и манящий, в своё время свёл доктора с ума, заставив его на время позабыть о свербящей боли их общей недавней утраты. Полуразомкнутые губы, сорвавшийся с них протяжный бархатистый стон, боль, асфиксация, пряный запах смуглой кожи, фонтан чувственного экстаза. Ничего общего с удушливой жарой и вонью подземелья, пропитанного плесенью и кровью. И всё же, когда Джулиану перестало хватать воздуха в этой комнате-клетке, лицо Азры предательски вспыхнуло перед ним, словно обливая его липкой смесью стыда, ненависти и острой печали. Азра, этот тихий маг-миротворец, Дьявол бы его побрал. Джулиан видел его настоящее лицо. Лицо, исполненное похоти, с чертовщинкой в этой улыбке и огнём в этих аметистовых глазах. Он знал, что никто, никто другой кроме него не даст ему почувствовать эту силу. Никто другой не разрешит ему сделать с собой всё то, что позволял доктор. Когда Азра нависал над ним, перенося весь свой вес на руки, сжимая раскрасневшееся горло Джулиана. Когда Азра входил в него во всю глубину и сжимал до крови его молочные плечи, и Джулиан кричал, не стесняясь, что его услышит хоть весь дворец, а колдун зажимал ему рот и велел «заткнуть свою похотливую пасть». Когда он рассёк ножом его ладонь, слизывая кровь, а затем грубо взял его за волосы и заставил ублажать его в течении нескольких часов. Чёртов Азра, чёртов соблазнитель, демон в обличие ангела. Почему его лицо, его ключицы, его член, его бёдра, его запах является Джулиану сейчас, в минуту полного отчаяния? Неужели мало было издевательств, неужели он пал недостаточно низко перед лицом проклятого колдуна?       “Гип-по-камп”, оборвал видение голос Вальдемара в его голове, улыбка-оскал засияла на бледно-зеленоватой коже, когда квестор с наслаждением рассёк мозг недавно ещё живого человека. Образ Вальдемара рассеялся, и Джулиан обнаружил, что уставился на череп-подсвечник. «Ви-ви-сек-ци-я», — снова прозвучал ледяной голос Вальдемара в его воображении. «Все средства хороши ради науки», так говорили друг другу доктора, чьи номера уже перевалили за седьмой десяток. Он был доктором номер 069. Какой, боже мой, двусмысленный и так подходящий ему каламбур. Позиция-перевёртыш. Взаимное наслаждение или взаимное уничтожение? Унижение? Прыжок из крайности в крайность — это было похоже на его жизнь. Выбираться из-под одеяла пропитанного пряностями и цветочными маслами Азры и отправлялся прямиком в подземелье, чтобы отсечь бедняге распухшую от чумного гноя конечность или отправить очередной труп на корм жукам. Что угодно, чтобы забыться сейчас и тонуть в пучине болезненных воспоминаний потом. – Я сделаю это. Я не могу, я не позволю закончится этому здесь и сейчас… – его голос стал тише, но в следующее мгновение он отшатнулся назад и расхохотался больным, истерическим смехом. Происходящее казалось ему чистейшим абсурдом. Умирающий доктор, пытающийся спасти всю Везувию, если не целый мир! Саморучно занёсший скальпель над десятком живых людей. Не способный даже спасти себя и своего ученика… О, дорогой ученик. Дорогой, дорогой, дорогой… Джулиан сгорбился, почти сворачиваясь калачиком, и обхватил себя руками, словно стараясь защититься. От чего? Стены его “кабинета” сами по себе были достаточно надёжным убежищем. По крайней мере теперь ему не приходилось каждый день видеть чёртовы столы с кожаными ремнями, чёртовы инструменты, скальпели, мерзкие внутренние органы. Он был рад, что никогда не увидел, как тело его ученика заталкивают в печь. Он никогда не спрашивал, вскрывал ли Вальдемар тело накануне. Это было бы выше его сил. Он был рад, что последнее, что он помнил – это вялая, но такая искренняя улыбка, которой его ученик одаривал его каждый раз, когда приносил ему отчёты. Джулиан по прежнему хранил их… Каждую бумажку, каждую строчку. Воспоминания о нём заполняли душу доктора горечью и обжигающей болью до самых краёв, но выпустить их, лишиться этих воспоминаний означало бы и вовсе потерять собственное сердце. Джулиан знал, что Азра любил их общего ученика больше, чем просто друга, а потому до последнего не осмеливался признаться себе в собственных чувствах. Отгородиться стопками книг и отчётов было, как считал он сам, правильным и самым безопасным для всех решением. Но так уж повелось – куда бы он ни шёл, он приносил лишь беды и несчастья. Благими намерениями выстлана дорога во владения Дьявола.       Длинные худые руки безвольно упали, и Джулиану понадобилось усилие, чтобы удержаться на ногах. Он скользнул печальным взглядом по торчащей между книгами стопке бумаг, исписанных мелким аккуратным почерком своего подмастерья. – Так… Так ты чувствовал себя? – доктор проглотил слова “когда умирал”, не решившись произнести их вслух. Он по-прежнему отказывался верить. Призраки за спиной Джулиана не давали ему покоя, но без них он не до конца понимал, кто есть он сам. Спаситель? Убийца? Неудачник? Пират? Повеса и пропойца? Герой-любовник? Маленький мальчик, болтающийся в море на обломках разбитого корабля? “Ты должен понять, кто ты есть на самом деле, Илья…”, – низкий каркающий голос донёсся откуда-то изнутри, и Джулиан вздрогнул. Илья… Во всей Везувии только два человека знали его имя. Перед глазами снова поплыло. Образ мускулистого чёрного человека с птичьей головой мелькнул на пару секунд и растворился в пляшущих тенях от догорающей свечи. Джулиан рухнул на колени. – Этот сон… лихорадка, озноб… бред или знамение? Я продолжаю видеть… символ… голова ворона… что всё это значит? – бормотал он, уже практически неразборчиво. Что-то глубоко внутри говорило ему сдаться, но он продолжал отчаянно бороться за осколки рассудка. Ведь только рассудок и острый ум сможет победить непобедимое, правда? Он снова закрыл руками лицо, ненаигранно драматично запрокинув голову назад. Бледное выразительное горло напряжённо двигалось вверх-вниз от тяжёлого дыхания. Ладони скользнули по впалым щекам, и Джулиан уставился в пространство широко-распахнутыми глазами, в их зрачках танцевало пламя свечи. В следующую секунду он вскочил на ноги, бросившись к книгам на столе. Схватив одну из них, он принялся яростно листать страницы, исписанные пометками и схемами, пока не нашёл то, что искал. Чернильный рисунок был явно сделан в приступе лихорадки, потому что Джулиан выводил его с таким остервенением, что порвал бумагу в нескольких местах. Когда он успел сделать этот рисунок? Джулиан не помнил. Со страниц книги на него смотрела загадочная фигура – та самая, что являлась к нему в видениях. – Вот оно… вот оно… нашёл! – Джулиан заметался по камере, до конца не осознавая что именно он обнаружил, но где-то под самой кожей он точно знал, что в этом кроется разгадка. В следующее мгновение в глазах потемнело. Книга выпала из рук, и как бы Джулиан ни сопротивлялся, усталость и жар в конце-концов одолели его. Перед глазами замелькали образы: медово-солнечная улыбка его сестры Паши, ироничный смех Мазелинки, меланхоличный, но такой добрый лай старушки Брандл. Ветер в волосах, солёный бриз… Звуки вальса. Колыбельная Лилинки. Огни Невивонских фестивалей. Беспокойный хлопот крыльев Малака. Нежные пальцы его ученика, в тот единственный раз, когда рука его случайно скользнула по неприкрытому перчаткой запястью. Неужели в его жизни было хоть что-то светлое? Как он мог забыть об этом? Джулиан упал на четвереньки, всё ещё силясь остаться в сознании. Он… Он умирает? В лёгких захрипело, и Джулиан откашлялся кровью. Последнее, что он увидел перед тем, как повалиться на каменный пол камеры – лицо ученика... Но отчего же за спиной его была пара вороньих крыльев?