le prairie de lavande

Фрэнк ещё никогда не смотрел ни на кого с таким трепетом в сердце, сбитым дыханием и круглыми-круглыми, — точно каждая из бесчисленных мелких монет в карманах его джинсов, глазами. И хоть они и были раньше похожи на кофе, который всегда остывал у него по утрам, но теперь каждый из них отливает золотистым пламенем. Теплым, блестящим, пылким, будто кто-то подсыпал в него космическую пыль. Утренняя роса как обычно пачкала холодом его ступни, когда он, только что спрыгнувший с последнего вагона поезда, прибегал на лавандовый луг, который всегда с нетерпением дожидался его, будто первых лучей восходящего солнца. Но теперь не только душистая лаванда приносила ему счастливые мгновения жизни. Теперь фонари вдоль рельсов потухали раньше ровно на сорок три секунды; теперь звезд на небе было больше ровно в сорок три раза; теперь в те минуты, когда Фрэнк позволял стеблям цветов обрамлять его тело, его сердце пропускало сквозь себя ровно сорок три искры; ровно сорок три дня назад он начал разделять этот лавандовый рай с кем-то помимо своих демонов. Его звали Джерард, и он казался Фрэнку самим искусством, хоть и вовсе не принадлежавшим профессионалу. Джерард никогда не поправлял ворот своей рубашки, обнажал свои совсем не ровные зубы в по-обдолбанному счастливой улыбке, а копна его вечно лохматых черных волос пахла луговыми цветами и детским печеньем. Его звали Джерард, и больше всего на свете он любил луга и отпечатки лиловой краски на его пальцах, которые расплывались по его коже перманентными кляксами, а цветы оставляли свой след где-то под ребрами. Его звали Джерард, и он появлялся так же быстро, как и потом исчезал. Он казался фантомом, который по-издевательски ласково нападал на каждый сон Фрэнка и стирал в труху каждую его мысль, оставляя господствовать в черепной коробке только себя. Его звали Джерард, и его глаза загорались каждый раз, когда он смотрел на пурпурно-пряные рассветы и тускло-белые звезды, что догорали на небосводе, когда было отчетливо слышно, как щебетали птицы и грохотали колеса поезда. Когда и в сердце можно было услышать соловьиную трель, а мысли гремели сотней ржавых вагонов, Джерард приезжал в пропахшую нафталином квартиру Фрэнка и оставлял в его пыльной комнатушке цветочный аромат, пил чай с ромашкой и клеил на ободранные стены прошлогодние листья, подпевал Йену Кертису и проливному дождю за стеклом. — А ведь у них есть что-то общее, — негромкие слова выскакивали из его рта вместе с горьким облаком сигаретного дыма. — Хотя бы то, что оба умерли слишком скоро. А когда пепел, подобно праху, был рассеян над пепельницей, они вновь отдавались объятиям мокрой травы и душистых цветов, и каждый лавандовый лепесток хранил за собой что-то неповторимое. Дождевые капли и остатки росы путались в волосах, слова застревали в гортани, но они были и не нужны: больше могли сказать лишь случайные прикосновения. — Ты — цветочная королева, — говорил Джерард и тихо смеялся, пока нещадно вырывал из земли цветы, ведь их место, считал он, было только в волосах Фрэнка. «Ведь цветам нужно быть ближе к солнечному свету». — Ты — мой лавандовый луг, — отвечал Фрэнк. Частым гостем в его доме был не только Джерард, но и назойливый кашель и насморк. Запах лекарства вновь пропитал кожу Фрэнка насквозь, а лавандовый аромат был лишь сладким отголоском в его простуженной голове. Тогда Джерард нещадно бросил пачку новенького Winston'a за шкаф в гостиной и немедленно вбежал в кухню за очередной чашкой ромашкового чая. Нет, конечно же не для себя. В те мгновения колючий плед казался Фрэнку пушистым облаком, а обжигающая губы ромашка (которую Джерард вновь перезаварил) солнцем согревала горло. И после недели, проведенной у давно сгоревшего телевизора, они оба вновь вернулись в свой лавандовый рай и тогда Фрэнк впервые прервал их томное молчание негромким «люблю», и тогда просыпанный на пол сахар начал казаться ему звездным небом, и тогда запах лаванды и печенья перманентным пятном отпечатался на его простынях. Каждый вечер они наполняли ванну чуть ли не до самых краев и сбрасывали туда цветастую бомбочку, естественно, пастельно-фиолетовую и слегка розоватую. Казалось, тогда расстояния между ними не существовало вообще; существовали лишь негромкие голоса и поцелуи, что оседали на губах, на скулах, на ключицах, между лопаток; существовали лишь лавандовые свечи и поблескивающее в их пламени красное полусладкое. Обычно их ссоры заканчивались звуками битой посуды и дверным хлопком, колким «прощай» и «еще увидимся», что можно было легко разглядеть в глазах каждого. Но теперь у Фрэнка уже не было сил убирать с кухни острые фарфоровые лепестки и надеяться на лучшее. Теперь он позволил разбитым тарелкам пройтись по его телу и оставить кровоточащие раны, когда тот в отчаянии упал на пол, а куски штукатурки беспощадно обрушились на него. Теперь пламя ароматной свечи больше напоминало слезу, а не рассвет в его н̶е̶ раю. Больше всего на свете Фрэнк ненавидел воспоминания, что мутной картинкой отображались на экране его подсознания. Больше всего на свете Фрэнк хотел, чтобы сухие цветы в его вазе вновь стали фиолетовыми, а не пепельно-серыми, каким теперь сделался его разум. Больше всего на свете Фрэнк надеялся на то, что перестанет сливаться с пылью в своей комнатушке и наконец откроет окно нараспашку, даже если по стеклу будет барабанить проливной дождь. «Он умрет слишком скоро». Через две недели перед уже давно сгоревшим телевизором простыни больше не пахли цветами и детским печеньем. Лекарство от кашля будто застряло в горле саднящей раной, старые обои уже не пестрели оттенками прошлогодних листьев, а хриплое «не уходи» так и гремело в голове сотней вагонов ржавого поезда. «Не уходи». «Не отворачивайся в молчании». «Перестройка жизни». «Маска». «Н-е-у-х-о-д-и». — Знаешь, что общего между дождем и мной? — спросил Джерард, стоя на пороге квартиры Фрэнка. — И чем я не похож на Йена Кертиса? — Да пошел ты. — Кертис умер. А дождь и я, мы оба возвращаемся, когда ты этого даже не ждешь. Фрэнк больше не смотрит на пламя душистых свечей, и штукатурка теперь не щекочет спину, падая за ворот футболки. Сейчас его глаза заливаются лучами восходящего солнца, а ворот полон искр от одного только присутствия Джерарда. Утренняя роса снова пачкает прохладой их тела, что утопают в этом лавандовом раю, и будут утопать там, еще, наверное, целую вечность.