Душа на листке блокнота

Йозеф терпеть не мог речевые штампы, но тут без них было не обойтись. Эта фанатка, робко протягивающая ему блокнот для автографа, действительно не была похожа на других. Правда, что в ней было такого, что отличало бы её от фанатеющей австрийской толпы — та ещё была загадка. Может, то, что она рыжая? Нет, на свете много рыжих. Застенчивая — вон, ручонка так и дрожит? И таких хватает. Наверное, взгляд. Несмотря на робость, взгляд был цепкий. Чего-то хотел от него. Почти требовал. И в то же время — несколько поникал и прятался в ответ на встречный выстрел глазами. Времени мало, разглядывать девчонку некогда. Йозеф привычно начал писать что-то вроде «на долгую память от…» — Как твоё имя, девочка? — Только в обмен на телефон, — вдруг услышал он. Ехидно приподнял бровь, снова взглянул на ёжащуюся от робости девчонку… и вдруг, неожиданно для себя, понял, что она сейчас смотрит на него со всей силой души, на какую способна. Какое-то необычное чувство искрилось внутри чёрных зрачков, совсем тёмных и немного инородных на фоне голубой радужки. Может, Сокол, известный певец, и продолжил бы рассматривать её, так ничего и не сказав, но толпа зароптала из-за долгого ожидания, и Йозеф сдался. Чиркнул, словно бросил на бумагу, несколько цифр. Рыжая девица осторожно улыбнулась. — Так как всё-таки тебя зовут? — мягко, но настойчиво повторил Йозеф. — Зови меня Дженни, — тихо ответила та. *** — Я нарисовала тебя. Эскиз в том самом блокноте был удивительно жив, несмотря на неумелую технику. Йозеф улыбнулся. Дженни сумела каким-то чудом увидеть то, что мало кто мог разглядеть в его душе: огромнейшую любовь к той музыке, которую он создаёт. Вся его музыкальная страсть, пластичность, изящность и лоск — черты сценического и настоящего переплелись в этом рисунке и легко читались по положению его тела, по его взгляду. — Ты настоящий талант, девочка. Подари мне этот рисунок. Дженни, не колеблясь, выдрала лист из блокнота. У неё уже было много набросков, но певцу-соколу совсем не обязательно знать об этом. Он так мало о ней знает. А что знает она?.. *** Дженни иногда совсем не радовалась, что ввязалась во всё это. Образ певца — совсем не то же самое, что живой человек. Сокол сильный и трудный, и общаться с ним — ходить по минному полю. Она его явно зацепила — тем, что не спасовала и чуть ли не впервые в жизни победила свою робость. Впрочем, шанс попасть на автограф-сессию и так был один на миллион, упускать его было нельзя. А потом завертелось. Как, ну как можно терпеть человека, который хвалит тебя за смелость, но говорит, что нормальной девушке это не присуще? Который назначает встречу и опаздывает на неё на час, словно барышня? Который так заразительно хохочет, а в следующий миг вспоминает о грустном — и тут же превращается в сгусток скорби? Дженни много думала об этом. Впрочем, ещё больше она вспоминала моменты встреч, моменты концерта, живые эмоции Сокола — и рисовала, рисовала, не в силах остановиться. Заказы на иллюстрации подождут. Она справится со всеми задачами. Она сильная. Когда Йозеф на одной из встреч сказал, что её сила будто стержень её души, и это здорово её украшает… но в то же время сообщил, что девчонки все слабенькие, и так здорово, когда их защищают мужчины… Дженни поняла, что лучше не ломать себе голову. Сокол соткан из противоречий, и тем он обаятельнее. Он похож на блики луны в ночной тьме, причём он сам — и тьма, и свет. Да, конечно, это так — карие, почти чёрные глаза, чёрные волосы, чёрный костюм, но белая рубашка и белое среди всей темноты лицо. Какой красивый образ. Как успеть всё нарисовать… как? *** От быстрого бега начало болеть горло. Дженни задыхалась и пару раз уже порывалась бросить бежать, но всё равно не останавливалась. Чёрт, зачем она вообще это делает. Он же просто сказал, что не придёт. Что уезжает. И вот она бежит на вокзал, как дурочка, хотя абсолютно не понимает, как она его будет искать. Впрочем, это оказалось нетрудным. Где гудящая толпа, там и Сокол, конечно. Дженни собралась с остатками сил и ринулась пробиваться сквозь толпу. Где-то на середине она поняла: добраться до Йозефа она не сможет. Здесь люди стояли слишком плотно и кричали, кричали, кричали… В глазах потемнело от духоты. Но что это? Люди расходятся. И наверняка — не потому, что Дженни стало плохо. Конечно, Йозеф её заметил. И дошёл к ней через другую половину толпы. — Зачем ты здесь? — раздражённо бросил он ей, подхватив девчонку под локти — иначе бы она точно упала. Крики стихли. Конечно, такая сенсация — Сокол общается с девушкой из толпы! Но Дженни, как и Йозефу, было плевать на людей. Её глаза наполнились слезами. — Я ждала тебя… Я думала… — Много будешь думать… совсем не то начнёшь думать, — почти прорычал Йозеф. — Что тебе нужно от меня? — Ты, — голос Дженни неожиданно окреп, и она посмотрела на него тем самым взглядом с автограф-сессии. — Ты мне нужен. — Я, чёрт побери, занят! У меня концерт в другом городе! — вспылил тот в ответ. — Но ты мне ничего не говорил об этом. — А с чего я должен отчитываться перед тобой, девочка? То, что мы общались, ничего не значит! У меня есть дело, у тебя — свои дела… — Хорошо. Поникнув, Дженни растворилась в толпе, пожирающей молодого кумира глазами и воплями «мы любим тебя, Сокол!» Здорово, если сейчас никто не обратит на неё пристального внимания, и она просто… просто скроется и не покажет никому своих слёз. Слёз боли и досады от того, что спорить бесполезно. *** Концерт прошёл успешно. Сокол быстро вернулся назад, пока оставалось время до следующей поездки. Два дня, вряд ли больше. Его не покидали мысли о том, что с Дженни он поступил некрасиво. Он торопился тогда, конечно, и он упорно не хотел посвящать её в свою сценическую жизнь… но всё равно получилось так, что он обидел её. Обижать людей Йозеф умел, но с Дженни он этого делать не хотел. В конце концов, она подарила ему его портрет, такой живой и такой чувственный. И ещё — он знал, что в какой-то момент она поняла его. Его и его вечно мечущееся душевное состояние, вечно ищущее какого-то смысла, какой-то истинности, какой-то правды. И не находящего, правда, но это другая история. Точнее, другие истории: сколько было слов об этих поисках в его песнях! А она поняла его и просто слушала. Не споря и не пытаясь изменить. Похоже, она стала ему дорогой, эта девочка. — Дженни пропала, — на другом конце трубки по привычному номеру отозвались совсем не так, как ожидал Сокол. — Второй день ищем. Голос на том конце провода дрожал. Кто-то очень волновался за девушку. — Спасибо, — не менее нервно отозвался певец и положил трубку. Боже, что за идиотизм — на такое ответить «спасибо»! И даже не предложить помощь! А с другой стороны, как он поможет? Вечерело. В Вене уже было прохладно — осень брала своё. В лёгком пальто и шляпе, стараясь идти по не очень крупным улицам, чтобы не привлекать внимания, Йозеф отправился в местный лес, где они не раз гуляли с Дженни. Повезёт или нет? Девчонку наверняка искали в городе, а в лесу могли ещё и не пробовать… С каждым шагом становилось всё темнее. Сокол заходил всё глубже и глубже в скопище деревьев, уже почти не разбирая, по каким дорожкам идёт. Надо было хоть фонарь взять, идиот, что он сейчас разглядит? Впрочем, разглядывать и не пришлось. Стоило лишь запнуться об… — О господи. Вот так. Смотри, Йозеф, смотри, что ты натворил. Смотри, не отрываясь, на спутавшиеся рыжие волосы, на порванное платье, на стоптанные туфли и размазавшуюся по щеке помаду. И ведь не отвертишься: прекрасно помнишь, что ты сказал ей тогда. А теперь она… — Дженни. Дженни. Вставай. Вставай, пойдём. Она так похожа на куклу. Запачканное, но всё равно такое красивое платье. А весу-то в ней… в пёрышке и то больше, на руки поднять очень легко. Она же не умерла, правда? Кажется, она ещё дышит… Тихо-тихо… *** — Прости меня, Дженни. Она еле пошевелила рукой. Вместе с рукой еле зашевелилась трубочка капельницы. — Уходи, Йозеф. — Дженни… зачем же ты так?.. — Я решила, что смогу тебя выгнать… из мыслей… из сердца… силой. Я… не хочу… навязываться. — Ты так выглядела… как будто собиралась… — Правильно. Умереть. Губы в красное… сама в чёрное… Я же… художница, Йозеф… Я всё это… чувствую… от рождения… так же, как ты создан, чтобы… петь чудесные песни… — Дженни… — Уходи… я не хочу… быть тебе обузой… одной из… толпы… поклонниц. — Ты не… — Уходи. Я правда… не хочу тебя видеть… Пой, Йозеф. Только пой. Больше мне… ничего… от тебя… не нужно… только пой, прошу… Датчики пульса всё чаще исторгали из себя противные пищащие звуки. Когда Дженни закончила, они буквально взорвались пищанием. Слабая девочка откинулась на подушки, её грудь часто вздымалась. Медсестра почти пинками изгнала певца Сокола из палаты. Ей, видимо, он был незнаком. А если и знаком… презрения в её действиях ей было не занимать. *** Новый концерт. Новые люди. Он знает, чем их занять. Знает, чем разбавить основную программу. — Я сочинил новую песню и теперь спою её для вас. Толпа была поражена новаторством, творящимся на сцене. Читаемым почти нараспев куплетом. Надрывным припевом. Вставкой полицейской сводки. Но фурор произвёл самый настоящий крик, раздавшийся после этой сводки. Все поняли, что это уже не номер, когда Сокол рухнул на колени, заходясь в рыданиях, будто каясь перед миром в чём-то совершённом. Концерт был скомкан. *** — Чёрт побери, Йозеф, что происходит? — кричал на него его менеджер. — Где тот Сокол, которого все знают и любят? Где интеллигентный молодой человек в костюме? Что за расхлябанность во внешнем виде, курточки эти все, джинсы драные… И хватит, хватит, мать твою, бухать перед концертами! — Меня и так… знают и любят, — чуть заплетающимся языком произносил Йозеф. — А мне на них… — А им на тебя — нет! Вылетишь из чартов как миленький! — Не вылечу. У меня… новая песня… сочинилась. Он писал её, глядя на набросок, сделанный рукой Дженни. Он вспоминал те немногие дни, которые они проводили вместе. Он вспоминал, как она слушала его, как осторожно держалась за его руку во время прогулок в лесу, как кивала в ответ, когда он рассуждал о жизни, соглашаясь. Он вспоминал, как она держала карандаш за ухом, как нервно теребила рыжие пряди, как читала его душу голубыми глазами. Как попала с той самой автограф-сессии своим взглядом в самое его сердце. И её слова — «Только пой, Йозеф»… Она единственная во всём этом чёртовом мире чувствовала, как он предан музыке, какая бы она у него ни получалась. Что это единственный его язык, на котором он мог говорить адекватно. О Дженни, если бы можно было вернуть свои резкие слова назад! Если бы можно было вернуться домой… в твои объятия… я бы отдал всё… я бы оставил музыку — ради тебя, Дженни… *** — Молодец, что поёшь, — её голос был настолько холодным, что от него мёрзло ухо и чуть ли не покрывалась инеем телефонная трубка. — Только не надо больше надрывов и не надо трепать моё имя, прошу тебя. Моему молодому человеку не нравится такое поведение. — К… кому? — у Йозефа дрогнул голос. — Молодому человеку. Ты не знаешь, как люди начинают встречаться? — Знаю… но… — Йозеф, — вздохнул голос в трубке. — Ты давно свободен. Я тебе сразу сказала: только пой. Больше ничего не нужно. Я люблю тебя, это правда. Но это пройдёт. И я наконец стану тем же, чем и ты. Инструментом, коим творит себя мировая культура. -…какого ты… о себе мнения… однако, — еле выговорил он. — А что мнения? Культура — всё то, что создано человеком. Даже если мои произведения не сохранятся, я всё равно её инструмент. А уж ты обязан хранить себя, потому что ты точно останешься в истории, Йозеф. Я более чем уверена. — Дженни… — Прощай, Сокол. И прости. В трубке загудело. *** Ну что ж. Раз я инструмент… я не обязан иметь личность. А раз я не обязан иметь личность… я могу её спокойно глушить. Например, этой чёртовой… бутылкой джина… Дженни. Дженни… *** Её молодой человек, который к чёрту ей был не нужен, смотрел телевизор. Она пыталась рисовать. Всё валилось из рук. Заказы уходили, а ей было плевать. Надо было жить дальше — а ей было плевать на жизнь. Зачем оно всё, если добровольно решила похоронить кусок своей души? И никому до этого куска души не было дела. Никому. «Сегодня в автомобильной катастрофе погиб певец Сокол», — бесстрастно вещал телевизор. Парень охнул: — Дженни, слышишь? — Слышу, — полузадушенно ответила девушка. Поднялась из-за рабочего стола. Еле перебирая вмиг ставшими ватными ногами, дошла до экрана. Диктор продолжал: — По версии полиции, имело место алкогольное опьянение певца. Водитель автобуса, столкнувшегося с его автомобилем, остался жив и находится в больнице. Прощание состоится… — Дженни, Дженни, ты чего! — парень испуганно посмотрел на ставшую почти белой девушку. — Да так, ничего, — похоже, с таким потрясением её нервы отказались справляться, и последнее, что видела Дженни, прежде чем отключиться, был пол, почему-то резко приближающийся к глазам… *** На прощание с певцом собрались близкие и пресса. Толпы поклонников сразу отправились на кладбище, уже прознав, где, когда и что состоится. Дженни удалось затереться к близким и друзьям — может, из-за того, что её тогда видели на вокзале, может, из-за чего-то ещё. Она смотрела на маму Сокола, которую видела в каком-то интервью, утирающую слёзы. Так вот от кого Йозефу достались такие глаза — тёмно-карие, сочные, словно две ягоды. Как она намучилась с ними, в первый раз рисуя его!.. Она смотрела на людей, говорящих тёплые слова, сожалеющих, что недооценили талант Сокола, задавили его в газетах и прочих средствах массовой информации. Она смотрела на людей, которые говорили о том, что он поднимал актуальные для Австрии темы, и надо было заметить это раньше. Она плакала, когда его мама говорила, что уже безумно скучает по сыну. Сама Дженни ничего не говорила, будто потерялась в толпе. Впрочем, не для всех она потерялась. Когда все-все вдруг зашевелились после каких-то грустных и важных слов священника, и гроб собрались выносить, к ней подошла кареглазая пожилая дама — мама Сокола. Тронула за локоть: — Я знаю, ты была подружкой Йозефа. Он показывал мне твой портрет. Ты Дженни, да? — Да, фрау, — тихо ответила Дженни. — Спасибо тебе. У меня осталась о нём память… такую ни одним фото не передать. Посмотри. В руки девушке лёг её же листок из блокнота, уже изрядно потрёпанный. Дженни перевернула его. На обратной стороне знакомым почерком было написано: «Мама, прости. Дженни, мы не инструменты. Мы все живы. Мама, я тебя люблю. Дженни, я тебя люблю». В который уже раз на глаза девушки навернулись слёзы. Она бы откровенно разревелась, если бы не люди вокруг, буквально несущие двух женщин на себе в транспорт. Дженни отдала свой набросок фрау: — Спасибо, что показали. И… простите меня. Наверное, я могла бы сделать что-то, чтобы этого ужаса не произошло. Фрау вздохнула: — Теперь уже всё равно. К тому же… извини, девочка, может, я неправа, но тот, кто так его нарисовал… не мог его не понять. Это же его душа здесь нарисована. Мой Йозеф, такой, какой он был. Дженни промолчала, и так они в молчании доехали до кладбища. Под песню Сокола гроб опустили в могилу. Небо, весь день хмурившееся, вдруг разбилось на белые осколки, пошло голубыми трещинами, и первый лучик солнца погладил щёку Дженни. Та против воли улыбнулась. Йозеф простил её за упрямство и извинился за свою порывистость, она поняла это. — Я никогда не забуду тебя, Сокол, — еле слышно прошептала она, и слеза скатилась там же, где только что был лучик. 27.07.18 ред. 17.07.19