не время для королей

Хёнвон ступает по холодным ступеням замка, рассматривая пока ещё полные картин стены. Королевский замок оказался таким же величественным, как и снаружи. Усмехнувшись, он ступает быстрее. Его уже заждались. В холодной комнате стоит широкая кровать с балдахином, а на ней сидит тот, кого он и не ждал увидеть живым. Его осанка гордая и прямая, даже покатые плечи и общая мягкость фигуры не портит этого впечатление. Перед ним действительно король. Правда тот, что не правил ни разу, а теперь и вовсе никогда не будет. — Вы всё же соизволили подняться ко мне? — юноша, а это именно он, поворачивает лицо в его сторону, с какой-то едва уловимой усмешкой, — о, вижу, украшения моей матери пришлись вам по вкусу. Хёнвон фыркает, когда понимает о чём разговор. О короне на его голове и перстнях на руках. — Да, у вашей матери прекрасный вкус, был, — специально сделав оговорку, чтобы увидеть мелькнувшее горе в глазах напротив, продолжает, — собственно, как и у вас. Таких изящных серёжек нет ни у какой принцессы или королевы. — Спасибо, — без капли благодарности отвечает юноша, чьё имя Хёнвон прекрасно знает, но только называть его не хочет, — вы же сюда не для обмена любезностями пришли? — А может и за ними? — играясь, спрашивает он, поднося стул спинкой к кровати, и удобно садясь, складывает руки перед собой, — насколько я знаю, вы один из самых умных людей этого королевства. Даже видел ваши картинки, правда их уже, наверное, сняли с рам и отнесли к костру. А, вы не знаете? Сегодня праздник. — Праздник смерти? — глаза горят, а голос нет. Вот оно, королевское воспитание. — Зачем же так откровенно? Мир совсем не любит честность, мой Хосок, — не сдерживается и зовёт по имени, — хотя, пожалуй, у этой черты и есть что-то завораживающее. Она же ведь вам жизнь сохранила. — Пока что, — Хосок цокает языком, и прежняя напряжённость в его мышцах уходит, пусть осанка так же ровна. Он пытается казаться статуей, которую Хёнвону никогда не сломать и не покалечить. Как же наивно. — И здесь верно, — Хёнвон улыбается, протягивая руку к щеке юноши и поглаживая её, — не волнуйся, у тебя будет самая быстрая смерть среди всех. — Какая щедрость с вашей стороны, — он почему-то продолжает звать его на «вы», то ли широкополый потрёпанный плащ делает мужчину перед ним больше, то ли его взгляд — приторно мягкий с примесью отвращения — заставляет его с таким скрытым страхом проговаривать обращение. Хёнвон только посмеивается и вглядывается в лицо с мягкими чертами. Ни одной зацепки, где может быть проход к ритуальным артефактам, ни одного намёка. Это начинает злить. Длинные пальцы останавливаются на подбородке и сжимают его до боли, Хосок не издаёт ни звука, знал, что так и будет. — Боюсь, у меня больше нет времени на игру в молчанку, Хосок, где проход? — уже холодно, безо всякой мягкости в глазах и голосе, произносит бывший лорд, и юноша понимает, почему не зовёт мужчину на «ты». Всё его тело кричит, что это приведёт только лишь к одному. К боли, пыткам и крикам. Его крикам, исходящим из его собственного горла, когда сильные руки будут выворачивать ему запястья и лодыжки. Он странно уверен в том, что пытки будут именно такими. Без ножей, мечей или огня. Только чужие холодные руки, что явно способны сломать абсолютно каждую кость в его теле даже без подручных средств. На свой вопрос Хёнвон не получает даже презрительной улыбки, юноша сидит и смотрит на него, в его глазах страх, но самый неприметный среди всех, что приходилось видеть когда-то. Люди кричат только при одной мысли о боли, а человек перед ним даже не моргает, и всё чего-то ждёт. Удара? Ещё одного вопроса или же его поражения? Пальцы отпускают его подбородок, а их владелец странно вздыхает, то ли от грусти, то ли от усталости, встаёт перед широким окном, на удивление чистым, и смотрит куда-то вперёд. Хосок не может и предположить, что он и пытается высмотреть. Всё застлано дымом от костров, которые горят уже не первый и даже не третий день. Казни и крики — всё, что происходит на улицах столицы его страны. А, всё забывает, их страны. Хосок встаёт рядом с мужчиной, всё ещё боясь, называть его как-то по-другому, и пытается понять, куда он смотрит. Только вот не может.  — Это цена свободы, — внезапно говорит Хёнвон, складывая руки за спиной, вся его жестокость и отвращение куда-то уходят на долю миллисекунды, и Хосоку даже кажется, что он не верит, что эта вся кровь именно на его руках. Словно, он хочет сейчас оправдаться перед самим собой за всё, что сотворил. Но Хосок не верит. И никогда не поверит. — Только вот свободны лишь вы, — и, говоря последнее слово, он имеет в виду вовсе не одного Хёнвона. Лорд не отвечает, не кивает и не кривит губы, только взгляд ужасно тоскливый и трагичный. Как на полотнах великих художников, где великие преступления совершаются. Там у всех такие же взгляды. Безмолвные, тихие, но острые. Хёнвон поворачивает голову в сторону короля без короны, как его любят величать в народе. Единственный выживший, и то. На время. На свету он кажется совсем ещё ребёнком, такому ещё только на лошадях разъезжать и человеческие сердца есть в прикуску к основной еду. На подбородке уже виднеется пятно синяка, и Хёнвон хочет соврать себе, что ему это нравится. Ему должно доставлять удовольствие всё происходящее сейчас и далее действо. Должно. Только он совершенно не чувствует того горячащего кровь азарта. Руки как были холодны, так и остались. Но это, наверное, из-за того, что пока не пришло время для ударов. Хосок отходит к столу, не садясь за него. За книжкой, как понимает Хёнвон. И как ещё держится, на его месте он бы уже давно всё рассказал и не тянул время. Его глаза сощуриваются, когда до него доходит столь простая мысль. Он поворачивает голову в сторону пленника, что, сидя на прежнем месте и сложа ногу на ногу, читает небольшую потрёпанную книжонку. — Я думал, люди твоего возраста уже не верят в сказки, — Хёнвон усмехается, решая начать разговор издалека, настолько, чтобы юноша и не почувствовал подозрений, — да и не только в них. Кто сейчас верит в хоть что-то? В бога, например? Хосок посмеивается, и этот звук кажется таким неправильным в этой холодной комнате, в этом пустом замке, в этой разрушенной стране. — Мой род никогда не верил в него, — слегка играя губами и взглядом, говорит он, — лишь использовал фантазии людей. Это гораздо легче, чем строить из себя наследника их выдуманных мифов. — А ритуал? — А что он? — уже в открытую смеётся юноша, а лорд не может смириться с этим звуком, — вы сами хотите его использовать только как средство подчинения, играя со словами и заменяя «королевский» на «народный». Есть ли тут какая-то разница, лорд Хёнвон? Реакция его ещё больше смешит, но Хёнвона это только раздражает и заставляет чувствовать что-то внутри. Неприятное чувство, отдалённо напоминающее страх, но слишком маленький, такой, что может вырасти за секунду или же погаснуть за столько же. — Вы думаете, я вас не узнал? — Хосок улыбается, смотря прямо ему в глаза, — я вас ещё на самой площади заметил. Откуда я вас знаю? Помните те балы, на которых вы отплясывали со всеми подряд, а потом вели в любые покои, чтобы «поиграть» с ними? Слова выходят ужасно колкими, пусть и с некой толикой теплоты, кой до этого не слышалось в его голосе. Хёнвон склоняет голову на бок и сразу же вспоминает всё, что было до его изгнания из родного дома. Балы, приёмы и пляски. Даже вспоминаются лица и имена тех, с кем танцевал и распивал дорогое пойло, которое сейчас даже в рот бы не взял. — Помню, но что тебе-то с этого, — Хёнвон недоверчиво смотрит в сторону юноши, — тебе тогда и лет столько не было, чтобы знать меня. — А я и не знал, лишь видел, никто не запрещает смотреть на то, что происходит в твоей собственной комнате. Из-за вас мне тогда пришлось спать в коридоре. А утром я увидел вас, полуголого. — Хорошая у тебя память, — тревога уходит, пусть и оставшись туманом в его голове, — даже не знаю что и сказать. — Ничего не говорите, — уже в прежней манере отвечает пленник, — у вас это плохо получается. И в этом убеждён не один я. Туман рассеивается только для того, чтобы уступить место грозе и буре. Открытые колкости только заставляют его желать ударить этого юношу и отобрать у него возможность говорить и смеяться. Особенно последнее. Но открытая грусть и скорбь открываются теперь в позе юноши. Спина не натянута струной, плечи ссутулились, а взгляд бродит по страницам, но так безжизненно, что хочется вырвать книжку и самому читать её вслух. Только злость мешает ему действовать нежно. Удар приходится по правой щеке, заставляя голову откинуться, как у заводной куклы. От неожиданности мог и упасть, подмечает Хёнвон. Руки дрожат, вцепившись в хрупкую книгу, когда он сам пытается понять хоть что-то кроме жгучей боли. Губы дрожат, а к глазам хотят подбежать слёзы, вызванные резким ударом, но Хосок сглатывает их, и старается выровнять спину, чтобы снова стать неприкасаемой статуей. Получается отвратительно плохо, когда второй удар наотмашь по другой щеке заставляет его всё же упасть боком на кровать и выронить книгу из рук. Слёзы всё же текут, замечает Хёнвон, доставая кожаный ремень — старый подарок, отец спьяну подарил со словами, что ими лучше всего связывать женщин, чтобы они не били тебя, пока ты занимаешься с ними любовью. Его отец так примитивен. Был. Тугой узел на запястьях должен больно жечь, он помнит. Окинув глазами комнату, Хёнвон не замечает ничего того, что ему нужно, и, с несвойственной ему раньше печалью, отмечает про себя, что подвесить за тонкие запястья этого упрямого юношу не сможет. Да и стоит ли? Кажется, что ему хватило только двух ударов, чтобы понять своё место и будущее ровно до того момента, пока не скажет заветные пароли и слова. — Время, обратившись вами, пожрало всю мою семью и скоро отобедает мной. Думаешь, так и с тобой не будет? — голос глухой и в нём слышится лишь боль и страх, которых, казалось, Хёнвон и не хотел слышать. Только теперь его не отвращает мысль о красный, синих и фиолетовый отметках на теле юноши. Он хочет увидеть их. И оставить их самому. — Время пожирает всех, — усмехается Хёнвон, поднимая за горло пленника к себе и крепко сжимая пальцы, другой затягивает узел ремня ещё туже, — только люди хотят насладиться им прежде, чем попадут на обед. А для этого им нужен другой правитель. — И чем же ты отличаешь от меня или моей матери? — губы двигаются плохо, словно окоченели. Но только не от холода. — Ничем, — Хёнвон улыбается и отпускает его. На запястьях он уже видит небольшие кровоподтёки и удовлетворённо кивает головой. Поправляет плащ и рассматривает фигуру Хосока снова. Никакой грации или красоты в ней больше нет, пусть и аккуратные ноги привлекательно согнуты в коленях. Обездвиженное тело мелко дрожит. Как и положено пленникам. — Знаешь, а ведь время больше всего любит королей, — улыбается Хёнвон слишком иронично, — только вот их больше не будет. А пока, думаю, ты станешь прекрасным десертом. Правда, прежде будешь съеден мной. Закончив на этом, он выходит из комнаты, запирая металлическую дверь на замок. Хосок не поворачивается в его сторону, зная, что это только начало. Завтра будут ноги, только это крутится в его голове. А затем горло. Где же носит Минхёка, когда он так нужен?