Однажды в Анконе

Резные листья и лиловые гроздья цветущей глицинии заслоняли террасу от жарких солнечных лучей. На ажурном столике в запотевшем хрустальном графине золотилось охлаждённое слабеньким заклятием вино, румянились в вазе бархатные персики, а виноград темнел лиловым атласом. За спиной чуть слышно журчал фонтан, его серебристый напев прерывался звоном мечей, хриплыми возгласами, шарканьем сапог по камням. Ольгерд поднёс к губам кубок с ароматным напитком. Спору нет, анконское белое было превосходно, но даже его тонкий и сложный букет не мог отвлечь от действа, которое разворачивалось перед его глазами. Там учился работать с мечом молодой князь Аскер, там скрещивались со звоном тяжёлые затупленные клинки, там в сложном танце сходились и расходились быстрые фигуры: одна по-юношески нескладная и долговязая, другая — будто сошедшая со страниц старинных хроник, прославляющих подвиги богов и героев. Ольгерд мог бы часами глядеть на потешный бой, замечая не боевое мастерство, не силу и не ловкость, а то, как обхватывает мускулистое предплечье тонкий батист влажной от пота рубашки, как взлетают над плечами поднятые в высокий хвост волосы, как изгибается тонкая талия, когда его светлый в быстром повороте наносит удар. Его светлый… в это всё ещё не верилось. Слишком велики были разделявшие их препятствия, слишком невероятным казался счастливый исход, при котором они и победили, и выжили. А значит, лучше не загадывать, сколько продлится эта удивительная весна. Их век долог, дольше весны и дольше любви. А раз им суждено пережить любовь, значит, за неё можно и нужно бороться, за каждый день, за каждый час, которого могло бы и не быть. В последнее время их жизнь, скрытая от прочих за занавесом алькова, стала немного однообразной. Ему придётся устроить что-нибудь особенное… Ольгерд думал об этом с удовольствием, с волнующим предвкушением. Его светлый подарил ему вторую молодость. Урок между тем подошёл к концу. Напоминавший загнанного жеребёнка Аскер попросил пощады. Он продержался долго, много дольше ожидаемого. Из мальчика выйдет толк. Именно такие и становятся хорошими правителями: спокойные и упрямые, уверенные в себе настолько, что не стесняются спросить совета и не стыдятся к нему прислушаться. Горан взлетел на веранду одним лёгким прыжком. Аскер вскарабкался на пологие ступеньки, будто на вершину неприступной горы, со стоном упал в кресло, протянул дрожащую руку к кувшину. Горан сжалился над учеником, подал ему высокий стакан с прохладной водой. Велел: — Это сначала выпей. Потом уж за вином тянись. Слуг они отпустили. Вырвавшись на пару дней из сопливого Авендара в тёплую Анкону, они хотели провести время просто, по-семейному. Горан подлил воды и Ольгерду, при этом легонько провёл пальцами по спине, от поясницы до затылка. К тонкому аромату цветущей глицинии примешался дух горячего тела. Ноздри Ольгерда затрепетали. Он откинул голову, инстинктивно пытаясь продлить ласку, и заслужил лёгкий поцелуй куда-то в угол глаза. Аскер тотчас же наморщил длинноватый нос: — Вы, как жених и невеста… Оба мага рассмеялись. Горан растянулся в кресле, подхватил с блюда виноградную гроздь, проговорил: — Что же плохого в женихах? Тем более в невестах… Но юный князь веселья не разделил, вздохнул прерывисто, сказал с непонятной печалью в голосе: — У меня через декаду день рождения. Шестнадцать… Горан с испугом вскинул глаза на Ольгерда, тот чуть заметно кивнул, скромно опустив ресницы: подарок есть, гости приглашены, подготовка к празднику идёт полным ходом. Вслух магистр Тьмы сказал: — Отчего же так грустно, Аскер? Ведь быть недорослем в мире взрослых невесело. Радоваться надо, что этот бессмысленный и бесправный период твоей жизни миновал. Уже решено, кто наденет на тебя цепь Гарделингов? — Я хотел, чтобы один из вас… — Но мы не Гарделинги… — Да, — снова вздохнул князь и взлохматил мокрые от пота волосы, на глазах превращаясь в растерянного мальчишку. — Отец не может, значит, скорее всего, дядя. Хотя он меня не слишком жалует. Брат мой ему больше по нраву. — Из княжича Родамира принц, как из кошки лев, — заявил недипломатичный Горан, — а правитель и того хуже получился бы. Повезло Данору, что ты старший. Маги снова переглянулись, понимая друг друга без слов. Не оттого ли излишне честолюбивый брат Данорского князя так любит робкого княжича Родамира, что его именем править было бы много удобнее? У нынешнего князя Ронданского и наследника Данорского слишком сильный характер, слишком твёрдое мнение по самым разным вопросам. Да и советники у него не простые. Такими не покрутишь. Значит, придётся быть ещё внимательнее. Аскер теперь один из них. То ли брат, то ли сын, на Велесовом поле рождённый. Князь между тем продолжал перечень страданий: — Цепь — это ещё не самое главное. Это бы ладно. Там ещё турнир будет, на котором мне желательно было бы победить. Но и это не столь важно. Взрослому наследнику положено иметь невесту. С женитьбой можно подождать, но помолвку нужно заключить как можно скорее, желательно в течение года. Чтобы не возникло слухов о мужском бессилии и прочей ерунде. — И что же? Тоже дело хорошее, — не разделил печали Горан. — Неужто тебе до сих пор не люб никто? В шестнадцать я раз в декаду влюблялся. А то и чаще. — Не удивляйся, Аскер, Тьма наказала меня союзом со сластолюбцем и распутником, каковых в ордене Света, к сожалению, большинство, — посетовал Ольгерд, пряча под ресницами восхищённый взгляд. — Я вам серьёзно, а вы всё шутите, — обиделся Аскер и всё же осушил бокал вина. Выпил и взглянул на магов с вызовом. — Да, у меня есть избранница. — И это прекрасно, — примирительно проговорил Ольгерд. — Ты князь. Составит большого труда отыскать невесту, способную тебе отказать. — Я возьму себе в жёны леди Оану, — заявил Аскер. — Или не возьму никого. Думал, видимо, что весомо сказал, надменно, но голос дал петуха, и получилось вовсе по-детски. — Хех, — Горан потёр ладонью шею. — Ну а что, почему бы нет? Твоя женитьба на ронданке всем нашим понравится. В Даноре ты и так свой. Дети ваши обе крови соединят. Правда, дело такое, она на четыре года тебя старше… И в четыре раза зловреднее. Обрадовался и Ольгерд, обернулся к светлому с улыбкой: — Твоя младшая дочь превзойдёт старшую! Быть супругой ондовичского воеводы почётно, но венец Ронданской княгини — это более высокая честь. Мне нравится этот союз, господа. — Давай посылай ко мне сватов, Аскер! — довольный Горан хлопнул ладонью по подлокотнику. — Когда я к Милане сватался, Авендар три дня гулял. На одних только песенников и лицедеев состояние потратил, и это при том, что многие серебра и вовсе брать не хотели… — Я ей не мил! — вдруг воскликнул Аскер. — Она только смеётся надо мной всё время, всё время насмехается. И что верхом она лучше меня ездит, и танцует лучше, и на лютне… — Так и что? — перебил потенциального зятя Горан. — Подумаешь, смеётся. Девушки без смеха вообще не могут, запрети им смеяться, так они онемеют. Да что там девушки! Я от одной тёмной змеи знаешь сколько насмешек вытерпел? До сих пор, кстати, терплю… — Мой свет прав, Аскер, — улыбнулся Ольгерд, накрыв ладонью руку возлюбленного, — подобное поведение ни о чём не говорит. Оана может испытывать к тебе самые тёплые чувства и при этом высмеивать покрой твоего плаща. — А если нет? Если не испытывает она ко мне ничего, тогда что? — вспылил юноша. — Я пошлю к ней сватов, завалю цветами и подарками, песенников всяких сгоню, столы для простолюдинов накрою. А она мне откажет. Ведь это будет позором! Этого мне никогда не простят! Умирать буду, а вслед мне будут говорить: «А, это тот самый Аскерка, которому наша ронданская невеста от ворот поворот дала! И немудрено, и правильно сделала! Видимо, у него в штанах не ронданская булава, а данорская свистулька!» — И где ты только такого непотребства наслушался! — возмутился Горан. — Ты князь или портовый мытарь? И потом какая разница, что о тебе будут болтать? Пусть болтают. Умные люди пустого не скажут, а дураков слушать, что свинью седлать: посмеяться посмеёшься, но далеко не уедешь. — В этом я согласен с Аскером, мой свет, — неожиданно заспорил Ольгерд. — Именно такая бессмыслица и запоминается лучше всего. Могут забыть выигранную войну, могут простить и проигранную, но неудачное сватовство — никогда. — Ну и ладно, — легко согласился Горан. — Подождём со сватами. Я могу поговорить с Оаной по-отечески, начистоту. Спрошу её: люб ты ей, примет ли она твоих сватов? Согласна ли быть тебе женой и Ронданской княгиней? Я обещал её не неволить, а значит, и не стану. — Это правильно, господа, — кивнул Ольгерд. — Женщина с характером нашей Оаны может стать превосходной госпожой, но рабыни из неё не получится. Её участь может решить лишь она сама. Больше говорить было не о чем. Каждый задумался, потянулся к кубку с вином. На веранду влетел нахальный воробей, заскакал по мраморным плитам, подбирая ему одному заметные крошки. Из открытого окна, выходящего в сад, послышались звуки лютни. Вскоре к звону струн присоединился и девичий голос, зазвучала песня о любви печальной. Ольгерд прислушался. Да, в музыке его ученица достигла некоторых успехов, но голос: Матушка Тьма, смилуйся над грешными… А ведь это поправимо. Совсем немного магии, лёгкое Убеждение. Но Горан ни за что не согласится, значит, придётся действовать тайно. И даже не для корысти и не из любви к девочке, а для благополучия ни в чём не повинных анконцев и авендарцев, он сделает это!.. Горан позвал дочь на верховую прогулку, соблазнив обещанием дать ей проехаться на алматском жеребце, которого совсем недавно подарил ему Ольгерд. Конь был лютым зверем, но Оану и демон Бездны не смог бы выбросить из седла, и Горан решил не волноваться. Чинным шагом они проехали по чистым мостовым, залитым послеполуденным солнцем, мимо пышных садов в весеннем цветении, мимо площади за воротами, на которой торговали фруктами и овощами, цветами и мёдом предприимчивые фермеры, не желающие платить пошлину на ввоз товара в город. Оана перегнулась в седле, подхватила с прилавка яблоко, хрустко впилась в румяный бок. В синем с серебром костюме для верховой езды с широкой юбкой и коротким жакетом, плотно обхватывающим тонкую талию, она была чудо как хороша. И пусть не такая красавица, как Янина, зато такая живая, будто целый фонтан золотой и солнечной силы бил где-то прямо под тонкой загорелой кожей… А девчонка оглянулась через плечо, блеснула васильковым лукавым взглядом да вдруг пришпорила своего зверя-коня. Тот одним прыжком перескочил невысокую каменную изгородь, тянувшуюся вдоль дороги, и мощным аллюром полетел через зеленеющий луг. Горан догнал всадницу только над морем, где узкая тропинка шла по самому краю обрыва, а далеко внизу расплавленным золотом переливалась водная рябь залива. Отдышались, постояли между небом и морем, глядя в бесконечную даль. Горан медлил, думал, как начать разговор, а первой заговорила Оана: — Ну, кажется, никого вокруг нет. Разве что чайки, но они хоть и болтливые, а не выдадут. Что ты хотел мне сказать? Не стал тогда хитрить и Горан, спросил просто: — Князь Аскер хочет тебя в жёны. Пойдёшь за него? Оана молчала, покусывала пухлую губку, нервно перебирала поводья. Горан снова заговорил: — Княгиней Ронданской будешь, матерью будущих князей. Аскер молод и влюблён, он станет к тебе прислушиваться. Ты много хорошего сможешь сделать и для Ронданы, и для Орденов, и для… —А что, и пойду! Вот возьму и пойду за князя! Оана высоко задрала чуть курносый носик, и Горану вдруг показалось, что девчонка едва сдерживает слёзы. — Ты что, Оанушка? — растерялся он. — Что же в том обидного? И снова не угнаться за алматским жеребцом, а тот как назло скачет по самому краю, так близко к пропасти, что камни из-под его копыт летят вниз, в самую бездну. Не прогулка получается, а скачки бешеные. Оана сама остановила жеребца, заговорила сквозь слёзы, смешно размазывая по мордашке пыль: — Вот и пойду за Аскера! И буду княгиней! Назло! И тогда он поймёт, спохватится, а поздно будет! — Кто поймет? Что поймет? Кому назло? — А вот так вот! — взвизгнула девчонка, уже всерьёз заливаясь слезами. — Чурбан твой бесчувственный, ледышка твоя тёмная! «Ольгерд!» — обмер Горан. Комок острой боли и горькой жалости сжал сердце. Как могла его дочка влюбиться в единственного мужчину, совершенно ей недоступного? А всё его вина: слишком много времени проводила Оана наедине с тем, в кого не влюбиться невозможно. И лютня, и стихи, и наряды, и правила этикета, и танцы эти их… — Оанушка, как же это тебя угораздило, девочка, — только и сказал, да ещё и руками развёл в бессилии. Его сочувствие только разозлило упрямую девчонку. Слёзы высохли за одно мгновение. Выражение мрачной решительности на перемазанной мордашке показалось Горану одновременно и смешным, и жалобным. — Ничего меня не угораздило! Мне совершенно безразличны те, кто не в состоянии оценить мои чувства! Если же кто-то предпочитает провести весь век среди склянок и банок, ковыряясь в ранах, смешивая вонючие микстуры и нюхая мочу портовых воров… — Подожди! — решительно остановил гневную речь Горан. Образ Тёмного Лорда, нюхающего мочу, превысил пределы его воображения. — Подожди. Это ты про кого? Кто это у меня тёмная ледышка? — Фродушка ваш незабвенный и драгоценный, кто же ещё! Носитесь с ним, как с даром Творца, а он… А я… — Вот дура-то, Оана! — Горан, хмелея от облегчения, обхватил за плечи глупую девчонку, прижал к груди. Алматский зверь попробовал куснуть его коня за плечо, тот отскочил, и объятие распалось. — Сопли вытри, извозилась, как кикимора болотная. И думай головой. Идти замуж назло кому-то — это дурость последняя. И пойми, наконец, если ты ждёшь от Фродушки первого шага, то его не будет. Подумай: кто ты и кто он. Ты — дочь магистра, даже двух магистров, единственная наследница двух богатейших родов страны, всеми признанная красавица. Он — сирота, изгой, без гроша за душой, да к тому же бессребреник: лечит тех, кто заплатить ему не может. Да не перебивай, послушай, мы-то знаем, кто он для нас. Но он же не знает! — Что же делать? — спросила Оана, совсем неизящно вытирая нос краем перчатки. — И это ты, такая смелая и отважная, у меня спрашиваешь? — засмеялся Горан. — Если хватит у тебя духу, если и вправду хочешь его, иди к нему и скажи всё как есть. Скажи, что выбираешь его. Что никого другого на его месте не мыслила. Что хочешь родить ему детей. Что будешь ему хорошей женой, если он тебя возьмёт. — Прямо так и сказать? И про детей? — тихонько ужаснулась девушка. — Так прямо и сказать, Оана, — ответил Горан серьёзно. — И это тебе не по полям на бешеном коне носиться, задравши хвост. Для этого особая смелость нужна. Взрослая. Настоящая. Сможешь? — Смогу, — твёрдо ответила девушка и жалобно шмыгнула носом. — Вот и ладно, — улыбнулся он с облегчением и с гордостью. Да, такая сможет. Его кровь, его и Миланы. — А для князя другую невесту найдём. Получше. Не такую зловредную, да и желательно, чтобы не курносую и без веснушек. Что ругаться не станет и яблоки не ворует. Вот тогда она и рассмеялась, затрясла золотыми кудряшками, выбившимися из-под модной шляпки, подставила счастливое лицо солнцу, что стояло всё ещё высоко, медленно склоняясь к терявшемуся в дымке горизонту. Ужин накрыли в саду под кроной огромной магнолии, уже раскрывшей крупные восковые цветы. Розовые лепестки падали на стол, за которым к утренней троице присоединились Оана и Фродушка. Ольгерд, по секрету узнавший от Горана о неожиданном выборе Оаны, взглянул на тёмного врачевателя новыми глазами. Очевидно, Фродерику не досталось ни красоты, ни обаяния Оньши, ни стати Горана или Сигвалда, но в его чертах есть, пожалуй, некоторая благородная тонкость, которая в сочетании с полной невозмутимостью и немного церемонной холодностью придаёт ему ауру таинственности. Будто обладателю этой внешности нет нужды казаться лучше, чем он есть, оттого что под тихой водой скрывается непостижимая глубина… Ольгерд какое-то время пытался поддерживать лёгкую беседу, но отвечали ему неохотно, и вскоре за столом повисла уютная тишина. Каждый думал о своём: Аскер тосковал о несбывшейся своей любви, Горана волновал предстоящий разговор Оаны и Фродушки, а Ольгерд думал о том, как светлые маги, стражники на барбиканах в бухте, бросают в ночь голубоватые сферы, скользящие над тёмной водой, будто холодные луны… После ужина Ольгерд похитил своего светлого. В синем сумраке между светом и тьмой они скользили меж старых деревьев, в тени которых уже лежала ночь. Заслышав у беседки тихие голоса, Горан не сдержал любопытства и потянул Ольгерда к кустам жасмина, густой аромат которого стлался над тёмной землёй. В беседке прятались двое: светловолосая девушка и высокий худощавый мужчина с длинными тёмными волосами, небрежно стянутыми в хвост. Слов было не разобрать, двое говорили слишком тихо. Девушка подняла лицо, вглядываясь в черты собеседника, и зябко поёжилась, обхватив себя руками. Мужчина сбросил плащ и накрыл им плечи девушки, но рук при этом не убрал. Медленно, будто преодолевая невидимую преграду, он склонился к девушке. Её запрокинутое лицо белело в темноте, лунный лик, источающий свой собственный прозрачный свет. А потом этот свет померк, будто облаком заслонённый тёмным силуэтом. — Тьма победила, — чуть слышно прошептал Ольгерд, тёплым дыханием касаясь щеки Горана. — Впрочем, как всегда… Их нечаянный поцелуй вышел долгим, медленным и сладким, но когда Горан, обхватив своего тёмного за плечи, свернул на ведущую к дому тропинку, тот остановил его и тихо проговорил: — Нет, мой свет, пойдём со мной. Я приготовил для тебя сюрприз. Тебе понравится. Наверное, понравится… — Мне уже это всё не нравится, — проворчал Горан. Но он заметил лукавый блеск глаз Ольгерда, его хитрую улыбку, и тёплый огонёк предвкушения затеплился где-то в груди, прямо под ладонью его тёмного. Весенняя ночь казалась пропитанной магией. Таинственно звенели звёзды, прозрачные на синем небосклоне, тени деревьев бросали на траву кружевной узор, близкий прибой шептал и тихо всхлипывал, рассказывая долгую историю, старую, как ночь, всегда одну и ту же, нет, мой свет, всякий раз новую. По крутой едва заметной тропинке они спустились к морю. Горан, очарованный весенней ночью, её молчанием, и лёгким дыханием, и тайной, тихо проворчал, будто застеснявшись своего восхищения: — Все кости мне переломаешь на эдаких кручах. Насмерть убьёшь… — Переломаю — залечу, — пообещал Ольгерд. — Убью — подниму… Горан хотел ещё что-то сказать, но Ольгерд прижался к его губам, вплёл в гриву длинные пальцы, подхватил под затылок, поцеловал глубоко и властно. Потянул с плеч камзол, сбросил на песок рубашку, с трудом заставив себя оторваться от щедрых губ. Широкие плечи, мощная грудь, а гладкая кожа под ладонями такая горячая, почти обжигающая, а этот тихий стон, когда кончики пальцев проходят по позвонкам от шеи до поясницы… Прочь всё лишнее, всё ненужное, и вот его светлый стоит перед ним всесильный и беззащитный, и лунный свет лежит на его плечах, и белыми кажутся волосы, такими же белыми, как и его собственные. Ольгерд обхватил его за талию и повлёк за собой туда, где лунная дорожка плеснула на волны живое серебро. Самая капелька магии, чтобы прохладная вода не охладила желания, чтобы зажглись звёзды в милых глазах, самых любимых, нет, единственных. "Никогда не было такой ночи, мой свет, и никогда больше не будет, ведь этой ночью мы умрём, а утром снова родимся на свет, но будем уже немножко другими". А сейчас нет ничего, только нежность губ и блеск глаз, только сердце — быстрой птицей в ладони, только жаркое дыхание, и его так мало, и оно — одно на двоих. Прохладная вода уже плескалась где-то у пояса, когда Ольгерд положил руки на плечи возлюбленного и одним движением оседлал его бёдра, скрестив щиколотки на его пояснице. Поднялся высоко, прогнувшись, почти касаясь затылком воды, и почувствовал, как сильные ладони легли на ягодицы, поддерживая, сжимая по-хозяйски, обладая. Грудью скользнул по груди, добавляя ещё частицу магии, вырывая из приоткрытых губ тихое рычание. Плотно прижавшись к сильному телу, опустился ниже, достаточно, чтобы почувствовать первое прикосновение горячей и твёрдой плоти, пустившее сладкую судорогу по бёдрам. Не сдержал слабого вздоха-стона, крепче впился в закаменевшие плечи, поймал поцелуем жадные губы и снова двинулся вверх, запрокинув лицо к залитому лунным светом небу. Сноп голубого огня разорвался в небе, плеснув в море пригоршню ярких искр. Горан вздрогнул, тихо ахнув: — Силы Света! Это же маги на башнях! Стражи! — Конечно, мой свет, — поворковал Ольгерд, лишь крепче обхватывая его стан ногами. — Ведь они заметят нас! — Непременно заметят, любовь моя. Рано или поздно… И пошлют сюда дозор… Ему понадобится четверть часа… А может быть, чуть меньше… И ещё немного магии, на самом кончике языка, который можно теперь сплести с его языком в ласковой и настойчивой борьбе. И не услышать, а почувствовать на губах глубокое и глухое рычание. И поддаться сильным ладоням, прижимающим уже настойчиво, почти грубо, наконец-то покориться этим рукам, тихо вскрикнув, позволяя, впуская глубже, опускаясь ниже и сжимая в себе и ласково, и жадно. Как сильно впиваются в тело его пальцы, назавтра будут синяки, которые его светлый станет целовать, легко касаясь горячей кожи прохладными губами, но это будет завтра, а сейчас… Голубая сфера взорвалась совсем рядом, на мгновение ослепив, но Горан лишь коротко задохнулся и, зажав в кулаке прядь серебристых волос, запрокинул его голову, а потом впился крепким поцелуем-укусом в беззащитно изогнутую шею. Ольгерд, не выдержав ставшего невыносимым желания, одной рукой крепко обхватив шею возлюбленного, положил другую на свою пульсирующую плоть. А сгустки голубого огня полыхали уже прямо над головами, осыпая их плечи, холодными ослепительными искрами, вырывая из мрака искаженные страстью лица, распахнутые в крике рты, судорожно прижимающиеся друг к другу тела. Наконец, содрогнувшись в последний раз, Ольгерд уронил голову на плечо Горана. Тот шумно дышал и подрагивал всем телом, будто жеребец после длинной скачки. Проговорил хрипло: — Если ты с меня слезешь, я смогу отвести им глаза. Не размыкая ресниц, в блаженной истоме почти растекаясь по пылающей голубым огнём воде, Ольгерд промолвил: — И тем самым испортишь всё удовольствие, мой свет. И им, и нам. — Ну уж нет, — возмутился Горан. — Я всё-таки их магистр. Я не могу позволить им поймать меня здесь с голым задом! Я сейчас вынесу тебя на сушу, и мы спрячемся. Или удерём. — Ладно, неси, если желаешь. Но я и пальцем не пошевелю, чтобы спасти честь твоего светлого магистровского зада… Прижавшись щекой к тёплому плечу, покачиваясь в сильных руках, Ольгерд блаженно улыбался. Магия любви перегорала в крови, волны сладкой усталости разливались по телу, отзываясь лёгким покалыванием в натруженных мышцах. Он думал о том, что Горан всё ещё ужасно скован и старомодно консервативен, а значит, ему, Ольгерду, придётся немало потрудиться, чтобы избавить возлюбленного от комплексов светлого воспитания. И он, пожалуй, согласен посвятить этому благородному труду остаток своих долгих дней.