hassliebe

"Эта клетка открыта с обеих сторон, Только мы никуда из неё не уйдём, Эта камера пыток — наш будущий дом, Ведь у нас всё серьёзно".

Обдурить паучка и загнать в собственную паутину было лёгким делом, пусть и не совсем приятным. Юноша по-детски наивен и девственно чист: его разум был озарён некой далёкой светлой мечтой, а глаза блестели тем самым рвением к жизни, которого Квентин не понимал и даже сторонился. Бек являлся полной его противоположностью: он следовал собственной монаде*, исполнял свою тёмную цель, зловеще прекрасную, прелестно отвратительную. У него был собственный карт-бланш в карманах, так как он считал трансцендентное знание шуткой. Он видел зло там, где Питер наслаждался добром, считал омерзительным то, что невероятно восхищало мальчишку. Он ненавидел этот мир и считал, что его необходимо исправить. А Питер любил, любил безумно, радуясь, страдая, но живя, живя любовью, кажущейся мужчине невероятным ничтожеством. Ничтожеством был для него и Питер Паркер, кляксой на белом полотне, въевшийся пятном на светлых джинсах, которое до дрожи в коленях раздражало, до зубного скрежета злило, обволакивало волной непонимания и негодования. Но паучок путался в паутине всё больше, зарывал себя в землю всё дальше — волноваться не стоило, что ему сделает маленькое пятно на джинсах? Для маленького паучка он всего лишь дружелюбный сосед, да? То, что он перейдёт на сторону Мистерио, который станет его наставником, Квентин знал — подставить лучших друзей парня ему не составило труда. Его напускная добрая личина стала для Питера гравитационной сингулярностью, точкой, после которой его жизнь начала медленно, но с грохотом, рушиться, становиться похожей на тоскливую балладу, напечатанную в не менее тоскливых книжках, заляпанных грязью и пылью. Паучок ещё долгое время горько зарывался носом в свою толстовку и тихо сопел, раздирая потрескавшимися ногтями ладони, оставляя красные разводы и пятна, маревом расползающиеся по нежной коже. Квентин любил наблюдать за Питером в такие моменты: Питером, жалко сломленным, убитым, упивающимся грустью и болью, но наперекор всему желающим жить. Как собака в капкане — он грыз капкан и норовил убежать вдаль, подальше от презренной ловушки, быстрее, быстрее, навстречу ветру, навстречу желанной жизни. Но капкан не пропадал, и мучения не уходили, страдания, с которыми Питер оставался наедине. Тогда Бек садился рядом и крепко сжимал жилистую шею — нужно было войти в доверие —, массируя её большим пальцем, сильнее, но бережно сдавливая, когда Паркер испуганно оборачивался. Тот смотрел неотрывно, смаргивая выступающие слёзы, вглядываясь в притворно сочувствующее лицо мужчины, которому глубоко внутри было плевать на жгучие душевные терзания юноши, безразлично на его покрасневшие глаза и лицо. Равнодушная манипуляция казалась Питеру высшим милосердием и щедрым даром, отчаянно желаемым сейчас. Он наслаждался этой сладкой ложью, а Квентин — сотворённой им меритократией. Питер начал больше улыбаться — ирреальные раны, которые он старательно вылизывал, начали заживать, покрываясь неприятными, уродливыми рубцами, страшно большими, страшно отвратительными, страшно болезненными. Иллюзионист любил нажимать на эти рубцы, мнимо ласково их обводя, по-змеиному шепча в ухо мальчишке то, что он хотел услышать: каждое слово, которое вертелось у него в подкорке мозга — софизмы, искусственно наполненные заботой и любовью. Он гладил щенка, который не знал, что завтрашним утром его утопят в холодной ванне, потому что он не нужен, избит, наивен, глуп и использован. Поиграется — бросит, так Квентин решил, так и поступит. Промерзлыми руками возьмёт щенка за маленькое тельце и опустит в жестокую воду, ощущая как тёплое существо покидает жизнь, отдавая в костлявые лапы смерти, безжалостной и спонтанной, как и вся жизнь Питера. Вся жизнь Питера была безжалостной и спонтанной шуткой, смысла которой он не понимал и даже не смеялся. А Бек смеялся: заливался издевательским хохотом, загубленно кричал, визжал, оглушая мальчика и сводя его с ума. Секунды беспощадно сменялись минутами, а минуты часами. Тик-так, тик-так, твоё время призрачно растворяется, Питер. Паучок часто рассказывал о том, что он любит. Он любит собак, любит роботов, любит тётю и её нежные руки, любит мирное небо над головой, любит солнце и пушистые облака. Питер многое любит — и его любят в ответ. А ещё он любит говорить, без остановки, доверчиво разбрасываться словами, кидаться предложениями и бесконечными восклицаниями. "Мистерио, Вы так круты!", "Мистерио, спасибо Вам!", "Мистер Бек… То есть, Мистерио, может, поедим мороженого?". Нет. Спасибо. Мистерио ненавидит мороженое. "Отличная идея, Питер. Я куплю". Квентина раздражала эта беззаботная беспечность Паркера, лезущая из всех щелей, гляди, и глаза ею светятся, смотри, и улыбка такая же. Квентин не бросал слова на ветер — он с искусным мастерством подбирал каждое слово, пробовал, вкушал его, насыщался им, тогда, подумав, выплёвывал в щенячью миску, предварительно заправив ядом. "Ешь, Питер". И щенок поедал безобразные объедки, принимая это за лучшую еду на свете, за безоговорочную амброзию. Потому что Хозяин — его Бог, а он — монотеист, его раб, склонивший голову над смертоносной пищей, глотающий обманчивый мираж. "Понравилось мороженое, Питер?". Ему понравилось — Квентин в этом не сомневался. Неприятным сюрпризом, непреодолимой апорией стало то, как Питер начал смотреть на Квентина, долго и робко, не отрываясь, дрожа ресницами и кусая губы, краснея щеками и почти не дыша. Он с щенячим восторгом смотрел на иллюзию Бека, такую же загадочную и волшебную, как смотрящие на Квентина глаза подростка. Он стал молчаливее, пусть мужчина и знал, что в голове его вальсирует хаотичное множество слов, текстов, сумбурно громоздких и нелепых, влетающих в голову мальчика и остающихся там, в клетке, истерично бьющихся о стальные прутья, которые Питер создал сам. Иллюзорная корреляция затеяла с ним злую игру: он отчаянно алел, когда Квентин подходил к нему ближе обычного, наверно, думая, что он ему симпатичен, но затем разочарованно обрывал тонкую нить, ведущую к любовным размышлениям, и шёл навстречу к другим чувствам — к самоненависти и намеренному саморазрушению. Бек замечал это и с наслаждением мучал его: с каждой встречей сокращал расстояние, оставляя места между ними всё меньше и меньше, рассматривая красивые черты лица Питера ближе. У маленького паучка была чрезвычайно красивая внешность — глубокие карие глаза, почти чёрные, но оживлённо блестящие; губы странной, но складной формы, томно искусанные, несмотря на высокую способность к регенерации; стройное крепкое тело, скульптурно прекрасное, словно сошедшее с шедевров Микеланджело. Больше всего Квентину нравились уши Паркера — гармонично округлённые, слегка оттопыренные, разгорающиеся ярким пунцовым цветом, когда Бек обходительно проводил по ним подушечками пальцев — а он любил это делать—, чуточку сжимал, а затем бережно оттягивал и снова ласкал. Мужчине нравилось, как отзывался подросток — непорочно закрывал глаза и расслабленно расправлял плечи, пребывая в атараксии, боясь даже дышать, словно он мог спугнуть Квентина и прервать эту временную эйфорию. Бек не уходил — он прагматично наблюдал за раскрасневшимся мальчишкой, устанавливая собственное превосходство. Тирания подождёт — нужно привязать к себе парнишку полностью, установить свою тотальную диктатуру, абсолютную власть, безграничную свободу действий, тогда Питер сам полезет в петлю, приготовленную ему Беком, сам утопит себя в холодной воде, леденея нутром и вытягивая руки к своему абсолютному Божеству, ухмыляющемуся сочинённой сатире — короткому фельетону, являющемуся метафорой на жизнь Человека-паука, так жалко влюблённого в своего главного антагониста. Квентин сжимает нежную мочку юношеского уха опять, и Питер коротко выдыхает. Бек обожает истязать Паркера: расковыривать эфемерные шрамы, раскрывая стигматы, испускающие гнилое зловоние смрадных воспоминаний, которые пронизывают Питера насквозь крошечными булавками, острыми ножами, болезненно втыкающимися в измученное молодое тело. Невольно вспомнить о Тони и смотреть в темнеющее лицо подростка, с силой кусающего щёку изнутри, — таково было увлечение Квентина в последнее время, как какое-то глупое комедийное телешоу, смешное только по причине своей абсурдности. — Это ты виноват в его смерти, Питер? Ты ли? — взыскательно спрашивал Квентин, линчеватель глупого паучка, начинающего задыхаться в собственных паутинных сетях. Бек замечал, как мальчишка пытался ответить, придумать что-то забавное в своё оправдание, бессмысленно глотая звуки, но слова застревали в его горле, и он жутко темнел взглядом, утыкаясь им в пол. Квентин мысленно скалился — как хищник, нашедший слабость жертвы, чувствующий своё беспрекословное превосходство. Он стал выпускать свои острые когти, приставляя все десять к горлу ничего не подозревающего Паркера. Дружелюбный сосед стал грубее, да, Питер? Бек делал с Питером всё, что придёт ему в голову, и парень это позволял. Квентину нравились губы паучка — и он гладил их большим пальцем, стараясь запомнить их эстетичные очертания, скрупулёзно вглядываясь в грустные глаза подростка. Питер льнул к руке как дрессированный щенок, жарко дыша, гордо сохраняя свою безгрешную стойкость духа, которая досаждала Квентину, которую хотелось сломать, а честь запятнать, очернить, смять как надоевший своей белизной и идеальностью лист бумаги. — Я нравлюсь тебе? Мальчик покрылся густым румянцем и в знак согласия прижался к ласкающей его ладони ещё теснее, смыкая усталые глаза, сталкиваюсь с динамичной конфронтацией чувств и суждений, подавляя диссидентскую свободу мысли, так часто ненужно всплывающей в его речи. Бек проник кончиком пальца в тёплую полость рта, ликуя успешно выполненному превентивному удару. Поиграем, Паркер? — А ты любишь дрессированных щенков, Питер? Он любит. Квентин стал чаще примечать полоумные мысли о Питере, позорной стигмой укрепившиеся у него в сознании. У Питера милая улыбка, сахарные ямочки на щеках, очаровательно улыбающиеся глаза. От того, как мальчик нежно утыкался мягким носом в его шею и уютно дышал, невесомо тыкался бархатистыми губами в его щёку, в то же время крепко придерживая Бека за плечи, у мужчины что-то трогательно трепетало внутри, но шустрой птицей уносилось, оставляя там только злобу и отвращение. Квентина претило от сердцещипательного чувства, тошнило от захватывающего сущность детского восторга, которое Бек никогда себе не позволял. Горечь охватывала Квентина, заставляла его свирепеть, греметь своим свинцовым сердцем, биться колоколом в негодовании — дискредитация себя в собственных глазах. Он злился, злился на себя, особенно злился на Питера, кричал на него, унижал его, притязательно обвинял, объявляя диспаритет в свою пользу. Выпущенные Беком когти неумолимо подбирались к бархатистой коже, и Питер чувствовал их фантомный напор на свою шею, присутствие чудовищного зверя совсем рядом. Он задыхался в присутствии Квентина — и тот понимал, что смена сладострастных речей на громкие острые оскорбления, холодно правдивые в понятии Питера, губит мальчика, обвивает его той самой верёвкой, загоняет его в ту самую ледяную воду, призывно поблескивающую в тусклом свете. Паучок погибал в паутинной ловушке — это успокаивало Квентина, убеждало его в серьёзности своих планов и состоятельности своего разума. Идиотский маленький паучок, никому не нужный гладиатор — бестиарий, сражается со зловещим хищником в полном одиночестве, брошенный и потерявшийся. — Ты никому не нужен, Питер. Никому, кроме дядюшки Тони, которого ты своими руками убил, — шипел монстр, сжимая когтями испуганное лицо бойца, казавшееся впалым из-за широко раскрытых, помрачневших глаз — потускнела радужка, зрачок стал громадных размеров, а губы, предательски дрожавшие всё время, сделались неестественно грязного бледного цвета. — Ты виноват, ты виноват, — извращённой мантрой внушал бестиарию грубый голос. — Я виноват, я виноват, — патологическим шёпотом отвечал отчаянный. Питер больше не улыбался — на встречи он приходил разбитым. Тёмные круги под глазами росли, делая его лицо ещё более блёклым. Иногда внутри Квентина, лицезреющего мучительно болезненного юношу, что-то шаталось: птица хаотично билась об внутренности, клевала сердце, оставляя после себя громадные дыры. Тогда он решался утешить Питера, следуя эгоистичному желанию успокоить остервенелое животное, — ласкал пальцами его виски (Питер смотрел с глупым, недоумевающим выражением), трогал шёлковые волосы, бережно их гладил, массажировал голову (Питер в экстазе закрывал глаза), обводил указательными пальцами прикрытые веки (Питер слегка напрягался) и обнимал, притягивая к себе за растрёпанную макушку. Паркер утыкался в мускулистое плечо, полной грудью вдыхал любимый запах, растворялся в нём и обожал, обожал всем существом своим, безнадёжно фиксируя в памяти каждое движение Квентина, каждый его вдох и каждый выдох, каждое движение ресниц, его руки, ласкающие лопатки подростка, их тепло, горячую кровь, бьющую по венам. Бек чувствовал замешательство юноши, в душе которого плясала радость вкупе с неожиданным облегчением, сотворяя странную антиномию из фантазий и действительности — тривиальный верлибр пяти строк, сочинённый за две минуты, но вдохнувший в Паркера хрупкую веру в светлое. “Питер Паркер, горько сломленный, наполнялся любовью, щелочной инъекцией, введённой внутрисердечно". Квентин обжигательным нейротоксином заполнял мозг Питера — Бек знал и пользовался этим. Однажды Квентин застал Питера, мастурбирующим в туалете их "офиса" — Бек умел появляться бесшумно, поэтому Паркер ничего не заметил. Он слышал его пыхтение за одной из дверей кабинок, слышал как сдавленно он стонал, что-то откровенно шептал и страстно дышал. Бек усмехнулся: он не предполагал, что укус за ухо вызовет такую бурную реакцию и станет личным паучьим аперитивом — Кродино, знаменитым итальянским искусителем, пряным на вкус, похожим на ребячий лимонад, который так любит пить залпом Питер. У мальчика мягкие чувствительные уши, удивительно горячие в сравнении с остальным телом, медово тающие на языке и мгновенно розовеющие от давления острых зубов. Юноша такой же — податливо ластящийся, грузно наваливающийся на Бека, который с высоким чувством и удовлетворением терзал его плоть. Дьявольская провокация, лишённая витиеватой скромности, действовала на юношу словно вино — в бутылочке безалкогольного Кродино оказался крепкий вермут, опаляющий щёки, развязно раскрепощающий тело, наркотически помутняющий разум обдуманными, но тайными желаниями. Теперь Квентин узнал, что Питер хотел его, по-юношески глупо, идеализируя первый раз — или какой? — стыдливо закрываясь в туалете, стыдливо борясь с возбуждением, но хотел, хотел прикосновений Бека на теле, его огненные поцелуи, внимательно придерживающие выгибающийся стан руки. Паучок ошибался — Квентин не будет ласков, он будет зол и небрежен: большего поганый мальчишка не заслуживает. Животная похоть проснувшимся вулканом выходила наружу, и мужчина задумал очередную забаву. Он воровато подошёл к кабинке и постучал: — Питер, с тобой всё хорошо? Изнутри послышался неловкий кашель — юноша, наверное, сейчас тяжело отнимает руку от разгорячённого естества и как пойманный с поличным бесславный преступник испытывает временный паралич и онемение конечностей от испуга. — Питер, тебе плохо? — индифферентно интересуется Мистерио. Верёвка совсем разболталась, да, Питер? Затянем потуже? Мальчик снова безнадёжно захрипел. — М… М-Мистерио, всё хорошо, просто с желудком проблемы. Я скоро вернусь, — с напускным неудачным апломбом пищит паучок, гулко пытающийся утихомирить сбившееся дыхание. По лицу Квентина гадюкой расползается злой оскал — он готовится к финальному манёвру, грязному, подлому, скверно противному своим жутким помыслом: всё, как Мистерио привык делать. — Питер, открой дверь, — патетично декларировал Бек, страшно усмехаясь. В кабинке всё замолкло, мужчина тоже молчал, не шевелясь, с особым чванством предвкушая покорного согласия — а дальше дело просто: обесчестить неиспорченную юношескую натуру; изломать его несбыточные мечты, бренно увязывающие в болотной тине сердечных мытарств, забвенного счастья, фатальных ошибок, совершенно идиотских, противоречащих здравому смыслу — понятным всем трюизмам; без сожалений, чудовищно убить в нём хрустальную веру в доброе будущее. "Мистерио раскрыл злобные помыслы своего бывшего напарника!", "Мистерио победил!" — будут гротескно кричать таблоиды, окуная Квентина в водопад славы, а Питер будет гнить в земле такой же грязной, как и он сам. — Я… не хочу… — громом прогремели лаконичные слова Паркера. — Что? — Не хочу. Бек насупился, нахмурив брови. Наглая метаморфоза: ничтожный щенок вздумал перечить хозяину? Щенок, которого он хотел утопить ещё утром, стал капризно дёргаться, строптиво кусаться, разочаровывать своего владельца, злостно стискивающего челюсти, презрительно щурящего глаза. Мужчина тихо цокнул, унимая пылающую в груди ревностную ярость, начинающуюся зарождаться у топорщащихся складок на носу, заканчивающуюся в сжимающихся кулаках. Тьма сгущается перед рассветом, Питер. — Ты уверен в этом? — Да. Ладно. Питер перестал приходить на встречи. Квентина ожесточённо трясло от потока возмутительных чувств и желаний: он с колким переживанием хотел увидеть Питера, крепко сжать его шею, почувствовать ладонью мраморные мышцы и начать душить, сплевывая ядовитые слова, почему-то искромётно попадающие отравой в сердце Бека тоже. Мужчина не понимал своих чувств и впервые находился в неприятном смятении, вызывающим отстранённое чувство, похожее на скорбную гибернацию, которая изощрённо ослепляла и толкала в злые щели восьмого круга ада по Данте. Закованный в свинцовую мантию, он явственно страдал, проклинал своего персонального стража — Питера. Мужчина чувствовал себя дитём, заплутавшимся в безграничных коридорах своей души, плачевно изнывающей от непонимания. Написание эпикриза зашло в тупик вместе с больным пациентом. Его разум не переставало пожирать упрямое вожделение, распаляющее холодными ночами его истерзанное существо, стоило только вспомнить пылкие стоны Питера в кабинке туалета, его подрагивающие пушистые ресницы во время укуса, пахнущие мятным шампунем волосы, мягкие словно руно, миндальные глаза, карамельную кожу, обдающую запахом шоколадного штруделя — самым любимым гелем паучка. Квентину хотелось уткнуть мальчишку носом в кровать? Диван? Неважно. Главное, чтобы Питеру было душно от рук мужчины, вольготно блуждающих по спортивному телу: гладящих выпирающие молочные ключицы; притрагивающихся к набатным лопаткам, становившимися исключительно рельефными и прекрасными, когда юноша пластично выгибался, выпячивая тондо картинных мышц на животе; целующих изнеженными прикосновениями творожные позвонки спины и похотливо сжимающихся на поджарых ягодицах до узорных синяков, до дикого скулежа, срывающегося с малиновых подростковых губ. Вспоминая свои терзания, Бек бы становился грубее: алмазной хваткой сдавливал кукольные соски, любуясь тяжело поднимающейся и опускающейся грудной клеткой; пленительно стискивал в зубах податливую плоть шеи, слушая болезненные стоны — потерпит, Квентину тоже было неприятно. Бек склонял голову к Питеру, словно Амур к Психее**, очарованный её неземной красотой. И мужчина был бы одурманен этим счастливым моментом, если бы не прожигающее неизведанное доныне любовное воспаление, спазмом охватывающее руки Квентина, который под действием собственноручно созданных злобных чар тянул их к лебединой шее юноши. И он бы душил, душил его, пока мальчик не стал бы плакать, пока глаза его не начали закатываться в нечеловеческой муке, пока сам бы он не стал пылью на скомканной белоснежной простыне. Пока в груди Бека всё приятно не похолодело навсегда. Через несколько дней Паркер пришёл на встречу. Он кинул быстрое "Здравствуйте, Мистерио", пряча свой взгляд, и бойко прошёл мимо, проигнорировав натянутый официальный жест — "дружеское" рукопожатие. Хихикающие демоны железными молоточками били по разрывающейся от мигрени голове Квентина. Инфернальная боль отдавалась гремучим гулом в ушах, заглушала все окружающие звуки, кроме утомлённого голоса маленького обольстителя — его Каролинского жнеца, вызывающего помутнение рассудка и пламенную горячку. Бек всегда был чересчур чувствителен к капсаицину и терпеть не мог всё острое, а Питер был жгучим на вкус: он обращал неукротимую гордость, выстроенную из кремня, в пепел погребального костра, разожжённого лишь чужеродным присутствием юноши. Вот он стоит рядом с Фьюри, вот он разговаривает, но не с Квентином, а с кем-то, наверное, остроумно смешным, потому что Паркер сейчас стеснённо улыбается, зажигая солнце во мрачной обстановке деловых переговоров, лучезарно освещая чёрное сердце Бека, которое нежданно поражает фибрилляционным током. У Бека туманится перед глазами, его внутренности вытягивает наружу невидимая сила: его мальчик, его дрессированный щенок, его отчаянный бестиарий улыбается кому-то, но не ему, не Квентину Беку, исполняющему незыблемое амплуа злодея не чьего-то, а Питера, умилительного паучка, которого хочется прибить тапком. Что это за чувство… Ревность? На следующую встречу, назначенную своим наставником — Квентином, Питер явился обеспокоенный и курьёзно взъерошенный, красными больными глазами осматривающий Бека, будто Понтий Пилат, жутко раздосадованный внутренними пытками. Мужчина, одетый в непривычные тёмно-серую рубашку, галантный пиджак и классические брюки, сообщил притихшему юноше основные аспекты их химерического плана по борьбе с выдуманными элементалями — мальчик смотрел куда угодно: на немытое окно; на диван, на котором он сидел; на свои подрагивающие от напряжения грязные ладони — пришлось перелезать через запачканный забор, чтобы успеть вовремя; на пол тёмного гранатового — это гранатовый? — цвета; на лакированные мужские туфли, но не в глаза Мистерио, саркомой заражающие дух мальчика, обвивая тёмной пеленой и страшной душевной хворью красные нити кровеносных сосудов, ведущих прямиком к сердечным клапанам. Питер снова стал задыхаться, пусть когти уже не давили так сильно — Паркер неверно так думал. Вместо когтей вокруг шеи парня некрозным тесным кольцом стали обвиваться ручные змеи Квентина: он, как их заклинатель, шелестом шептал им что-то, указывая пальцем на паучка. Они заискивающе повиновались: заползали на Питера вместе с начинающейся асфиксией, больно сдавливающей горло. Квентин смотрел на тщедушного вида супергероя и ликовал тому, что не один он проклинает миг, когда они впервые увидели друг друга. — Питер, я вижу, ты думаешь о чём-то другом? — скверно зарычал Мистерио, подходя ближе, сминая стройное плечо. Паучок шикнул. Больно, да? — Ты хочешь меня, не так ли? Паркер поднял свои глаза, неестественно раскрытые в изумлении, глубоко карие, беспредельно прекрасные, и юрким языком лизнул без того влажные губы — у Бека снова что-то торкнуло внутри. Он притянул к себе мужчину, цепляясь тонкими пальцами за пиджак, и неумело клюнул тому в рот, стыдливо пыхтя и дрожа губами — настолько небрежно, насколько может девственный в этих делах подросток. Теперь Бек в этом не сомневался. Он озверевшим поцелуем и развратным рыком вгрызся в губы Питера, фальцетом застонавшего Квентину в рот от внезапного возбуждения. Мальчик прижался бёдрами к мускулистому наклонившемуся телу — в шортах это было неудобно сделать, поэтому ноги, которые вскоре соскользнули, запотевшими ладонями подхватил Бек. Мужские руки — только сейчас Питер почувствовал, насколько кожа на них грубая — резво залезли под поношенную толстовку и макабром закружили по загорелой коже, задевая отзывчивые соски (тогда Питер громко охал, оторвавшись от хищных уст), кусая их ногтями и ими же истязая нежную кожу на ключицах. Квентин рассматривал юное лицо, налитое любовным искренним румянцем; совсем по-детски сомкнутые веки, и в злом выражении низменно показывал ровные зубы — никто из его бывших любовников не закидывал шею так роскошно — её, кстати, давно уже пора одарить прикосновениями —; не задыхался так отчаянно от обыкновенных касаний к коже; не закрывал глаза в страхе того, что возбудится до финиша, взглянув на охваченное плотским желанием родное лицо. У Квентина даже было табу на смазливых мальчиков до появления Питера, требовательное вето на любовь, хотя Мистерио бешено верил в то, что именно он манипулирует паучком, а не иначе. Иначе же быть не может, да? Почему же тогда у Квентина глаза горят в странном пламени, когда он смотрит на мальчишку? Мужчина потянулся руками к шортам, но Питер жестом остановил его. — Можно я кое-что сделаю?... Я просто давно об этом думал, даже тренировался, ха-ха, хотя какие там тренировки… — Скажи, что сделать, — оборвал его красноречивую тираду Мистерио, наиболее раздражённым ею в такой момент. — Сядь на диван. Квентин сделал — кто он такой, чтобы сопротивляться сейчас? Питер опустился на колени, и Бек ожидал всего, но не этого: он затуманенным взглядом осмотрел приподнятый бугорок на строгих брюках и неуклюже прижался к нему ретивым ртом. Мужчина, словно напоенный чифиром, глубоко задышал раскалёнными лёгкими и не в силах отвернуть голову загипнотизированно смотрел на распутного супергероя, иногда спасающего мир, но сегодня гладящим поцелуем опаляющий его эрегированный орган, попавший в западню ткани. Пальчиками пытаться снять низ с Бека — он активно помогает —, завороженно взирать на то, как ткань белья опускается под действием своих рук — так Питер до приторного исступления доводил Квентина, разъярённого, озлобленного интенсивностью испытываемых чувств, пугающих мужчину новизной и неизвестностью. Его впервые что-то страшило, и это злило: он не хотел этого признавать — считал, что дело в Питере, у которого улыбка почему-то Сириусом освещала его ночную внутреннюю темень, обвинял его и ненавидя любил. Мальчик видел перемену в любимом человеке — у него под швами в знак этого мёртвое пространство заполнялось кислотой, язвами разъедающей телесную основу эссенции. Паркер окинул внимательным взглядом горяченный член — он даже не в полностью вставшем состоянии был больше, чем у тех безлицых актёров порно — и осторожно дунул на округлую головку, исследуя глазами вздувшиеся вены, чтобы знать что ласкать. Юноша провёл языком по всей длине достоинства — как было написано в тех заумных лайфхаках, на пробу лизнул верхушку — солёная — и трепетно вобрал её внутрь, немного втянув щёки, стал стимулировать упругую поверхность шершавым языком, проводя ладонью по пульсирующему стволу. Смущённо стоящий на коленях Питер заводил до жуткого неудобства — Беку стоило заметить, как парень помогал себе второй рукой, так хотелось поскорее кончить, заполнить мальчишескую полость рта горячим семенем, а потом наблюдать за подрагивающим в приятном ощущении Питером, безропотно сглатывающим вязкую субстанцию, пусть вкус по правде был противным. Но Квентин так хочет — он исполнит, сделает всё, чтобы тот был доволен своим мальчиком. Паркер попытался взять в рот больше, но смог только наполовину, отчего мужчина в одышке захрипел, ладонью придерживая сосредоточенную голову. Мистерио вспыльчиво злобствовал: его до дрожи в жилках гневало положение дел, до какого состояния смог довести его паучок — он прямо сейчас готов был расплыться в оргазме. Оголтело схватившись за пушистые волосы, он сердито толкнулся в расслабленное, неподготовленное горло, уткнув Питера в небритый лобок. Паркер протестующие замычал, с сильным чувством паники отталкиваясь руками от мужских бёдер — его супергеройская мощь куда-то испарилась, оставив в перемежающемся мозгу жидкий страх после себя. Квентин бился в саднящее горло, услаждаясь голосовыми вибрациями — это мальчик мычал, начиная задыхаться слезами, переставая трепыхаться в сопротивлении. Наконец прервав пиршество насилия, Бек гадко излился в использованную полость и осмотрел плоды своего преступления — заплаканный Питер в бессознательном действии откашливался, сплёвывая горячую сперму. Действительность оказалось воссоздавать труднее, чем ликёрные иллюзии Бека, покрытые дымовыми завесами, — реальность шла вразрез с задуманным мужчиной, трансформируясь в макабрическую летаргию. С нефилимской жестокостью он гаркнул на мальчика, который словно неизлечимо больной афазией открывал рот, стремившись сказать хоть слово — но связки неимоверно жгло, а уголки рта разрывающе ломило. — Да ты всё ещё возбуждён? — Квентин заострённным носком элегантной туфли указал на открытую выпуклость и малость надавил. Он уместил на диване обездвиженного шоком юношу — Бек поразил его своей едкой ликантропией — и резким движением стянул расстёгнутые шорты вместе с несуразными трусами. Квентин восторженно выдохнул: наконец-то он сможет коснуться его и здесь — обхватить набухший ствол и провести пару раз сомкнутыми пальцами по его длине; щекотливо огладить внутренние стороны бёдер; перейти к ягодицам и помять их так, чтобы они точно неприятно горели; как-то неаккуратно, злокозненно поцеловать снова доверившегося щенка, приглушающего стоны, которые разрывали его раздразднённое горло. Бек просунул два пальца в мокрый рот, обрисовывая большим границы губ цвета светлой питайи, и стал активно ими двигать — там зычно хлюпала слюна и палящим дуновением доносились вздохи. Мальчик сначала с чутким сомнением смотрел опасливо, часто моргая, но отдался любовному упоению, поспешно забыв о дрязге, тягостной примесью растворившейся в слезах. Мужчина лакомился сластью открывшегося вида: кожа солнечного лица душисто пахла и отражалась светоносным*** бешенством в мужских чертах; влажный блеск украшал форменные губы, чуть вспухшие после поцелуев и соблазнительно сомкнутые на угловатых перстах — Паркер неукоснительно посасывал их, игнорируя стекающую по опрятному подбородку слюну. Бек смотрел вниз, видел мурашки на подростковых голенях, поджавшиеся к своду стопы пальцы и зачарованно опускал свободную руку, однако через некоторое время снова поднимал и плавно перемещал её к чуть опухшим глазам: проводил рядом с уголком века и возле тонкой области под глазом. Питер наблюдал, не двигаясь, впав в фигуральную кому — такие приступы оцепенения стали частым явлением после того, как Мистерио стал грубее. С трескучим чпоком Бек отнял пальцы и приставил их к входу, оказывая содействие другой рукой: раскрывая сжавшиеся мышцы. Мужчина взглянул на мальчика перед этим — очень зря: он вяло откинул неясную голову, живописно демонстрируя Аполлонское великолепие шейных мышц, нисшедших с колоритных картин эпохи Ренессанса, которая восхваляла человеческое благообразие, а Питер был в особенности обворожительно бесподобен. У Квентина крысы в сердце снова с множественным писком запрыгали, в истерии перегрызая всё, что они видели — Бек зажмурился и желчно оскалился, на дух не вынося этого чувства. Он опять сделает Питеру больно? Да, сделает: хлёстким толчком двух пальцев сразу, безучастно наблюдая за тем, как юноша тягостно задирает голову и кричит в агонии. Квентин безжалостно растягивал девственное кольцо, карабкался патогенным червём-паразитом по черепной коробке, распространяя тучные терзания — Паркер надеялся и был обманут грязной злодейской уловкой, учинённой полоумно склабящимся мужчиной. Внутренняя мука Мистерио не утихала, но обоюдные страдания мимолётно успокаивали воспалённое жаждой к умиротворению существо. — Не играй с моими чувствами к тебе, — сухо хрипит Питер, ощущая, как каменная горечь снова подступает к нёбу. — Я не могу по-другому, — Квентин хочет добавить злосчастное слово "любить", но в оскорблённом протесте замолкает. В комнате запахло желчью. — Тебе больно? Может, попробуем кровью? — сардонически засмеялся безумец. Он высунул пальцы, поднёс ладонь к искажённому безрассудством лицу и впился клыками в кожу. Питер с ужасом смотрел на то, как багровая кровь стекала по пальцам, с какой страшной стеклянной ухмылкой Бек подносил красные пальцы обратно — мальчик стал неподвижной частью дивана. Мужчина проник внутрь — Паркер заскулил, согнул пальцы — он плачевно запаниковал, стал вбиваться — его одолело муторное головокружение. Алая жидкость размазывалась по стенкам, которые Квентин ножницами раздвигал, и хорошо смазывала — от этого было тошно. Питер опустил руку на лубенеющий орган и оживлённо задвигал, добиваясь быстрой разрядки — чтобы больше не испытывать такого, больше никогда, больше никогда. Парень в астеническом диспноэ резво перемещал руку, испытывая прыткое наслаждение. Бек стал нежнее: он аккуратно крутил ладонью, лениво теребил ею и стал неторопливее. У Паркера плыло перед глазами, он негой распластался на диване: там, где Бек двигал рукой, отзывалось блаженным чувством, а к пенису прилила кровь — мальчику было впервые так жгуче хорошо. Взгляд неуловимо пробежался по мужскому лицу: по подрагивающим губам; по щетинистой бороде, запятнанной кровью; наконец сталкиваясь с сконцентрированным взором, акулой кружившим по телу подростка, выискивая жертву — вверх по грудным мышцам, остановиться на вздыбленных волосах, пройтись немного вниз: жертва найдена. Квентин плотоядно впился взглядом в расфокусированные глаза и засмотрелся, как вечерами всматривался Пигмалион, сердечно вздыхая, в скульптурные черты своего изваяния. Полифемская ненависть утихла, наипаче всего мужчина сейчас хотел трусливо убежать, обратиться вместе с паучком в пыльную персть, навсегда похоронив его молодость в земном склепе — меланхоличное опустошение бросало его душу в апатичное облегчение. Жалкое зрелище для такого величественного врага. Подросток в истоме излился на наиболее глубоком движении рук. Светило в глазах Питера начало стремительно гаснуть — Квентин как ошалелый искал яркий свет, но натыкался лишь на постепенно гаснущий фитиль, брал шандал золотой свечи и втягивал носом гарь, будто ароматный фимиам. Страдающий, он отправился на очередную поддельную битву с Элементалями, непритворно убегая от встречи с Паркером. Человек-паук на поле боя — чужой, колкий, не тот причудливо ласковый Питер с глазами-солнцами, благовонно пахнущий и находящийся в обожающей ажитации перед Беком. Не тот Питер с вельветовой**** кожей, любящий поцелуи и мороженое, умеющий радоваться как дитя. Человек-паук был незнакомцем, поэтому и убить его было несложно. Квентин хотел это сделать: иллюзией захватить отель паука, в столкновении приказать дронам уничтожить того и, будучи овладеваемым кислой спесью, любоваться гибельной корридой с какой-нибудь вышки. Но супергерой был слишком проворный и пронырливый: он владел своими движениями в людской суматохе, как талантливый художник кистью, — признать, он сексуально изгибался. Свершилось другое: на асфальте мёртвым грузом лежал задавленный жиром дружок Питера — кажется, его звали Нед? —, застыв в медвежьей позе. В действительности Мистерио было наплевать на него, но он предполагал, насколько важен этот дурень был для Питера — представлял своего малыша в ипохондрическом горе и умственно разлагался на неотступные "до" и "после", слыша в ушах склизкое шипение тех самых змей, что он напустил на Паркера. Ему придётся рассказать. На этот раз Питер пришёл вечером в противоречиво приподнятом настроении — в странной экзальтации: на его щеках искрились умилительные впадинки, глаза переливались витальным лукавством — видимо, щенка кто-то приласкал и угостил миской похвальных речей. Он, как блуждающий космонавт, задорно подлетел к встревоженному Беку, но тот встретил его упрямством белой дыры, удерживая осоловелые плечи. — Надо поговорить, — ригидно оторвал Квентин. Мальчик пьяно захихикал и протянул что-то вроде: "Я готов". — Твой друг, Нед, кажется, я видел его мёртвым. Космос оказался кошмарно морозным. Лик Питера исказился скалистой неверящей улыбкой, а брови остро изогнулись вверх. Мальчик повертел головой, ропотно бормоча, но встретил твёрдость ледовых глаз — скафандр открылся, он начал задыхаться из-за трагической перипетии. Паркер упал на колени, бессвязным лепетом разрывая тишину молчаливого дома — здесь всегда было так холодно? —, захлёбываясь космической пустотой и тщетным слёзным потопом. Квентин стоял хладнокровным наблюдателем, решив, что мальчик поноет и успокоится (как это всегда было), но тело того непроизвольно тряслось в треморе, а рыдания не прекращались. Питер начал задыхаться; как рыба, брошенная на сушу, он глотал ртом воздух, до невероятного студёный: юноша чувствовал, как костенели его лёгкие и сыпались в прах; как окаменели рот и нос; как сокращалось пространство — дышать было невозможно. Квентин тронул его: жутко холодный и помешанным приступом бросился к нездоровому юноше, приобнимая дрогнувшими руками торс, колотящийся в страдальческой тряске как едущая бричка. — Всё будет хорошо, всё будет хорошо, — с оробелым испугом повторял мужчина, сжимая напряжённые мышцы. Бек обезумевши целовал влажное лицо, сжимал подростковые ладони, успокоительно поглаживал потные волосы, не сразу додумавшись принести стакан воды. Это была первая паническая атака Питера. Мимо Квентина галопом мчались осветлённые жёлтыми огнями квазарные кареты, набитые возможностями, но он обжился в пепельной пещере, имея при себе одну тусклую свечу. Пламя чахло: вспышки паники участились, постоянным гостем посещая душные уголки загнившей сердечной каморки; детский взор превратился в запустелый, песчаный – мужчина не узнавал в этом манекене своего наполненного жизнью Питера, ставшего жертвой агапэ. Мальчик завядшим цветком чахоточно гибнул, мечтая об эвтаназии. Бек удручённо рассматривал поблёкшие глаза и свирепел, потому что его касания не были паучьим морфием, укрывающим пашминой, но заставляли его дрожать в пароксизме страсти — Питер сам просил Квентина о сексе, зазывно выгибался, уверенный в том, что так он забудет о стучащем в дверь сокрушении. Питер аскетически не ел — еда вызывала у него рвотную парестезию, жжение в районе живота и нутряную хандру. Квентин мятежно бегал нистагмом, скрываясь от спёртой неприязни: подростка хотелось задушить, чтобы не мучался. Он так и делал: брал Паркера за тонкую шею и сжимал, в глоссолалии непрестанно выкрикивая что-то о том, как он его ненавидит, какой он тухлый идиот — Питер не сопротивляться поначалу, даже прижимал буйные ладони ближе, но через мгновение инстинктивно царапал ожесточённые пальцы, чувствуя, как шаровидные яблоки, залитые кровью, вылезали из глазниц. Квентина это отрезвляло, он в ужасе отнимал руки и обнимал откашливающегося героя. Все хорошие мальчики с дребезжаще сломленной натурой попадают в ад, Питер. — Прости меня, прости меня, прости меня, — ничтожным скрипучим зароком лепетал Квентин, прижимая слабо дышащее тело к себе. Питер кисейно обхватывал окоченелыми ладоням мужскую голову и прислонялся к Беку всем телом, отвечая: — Всё хорошо. А на улице птицы мелодично пели, яркие лучи прятались в траве, надрывно сигналили машины, а воздух заполняла та самая предвечерняя духота, которая возникала после опаляющего дня. День близился к закату.