Люди.

       По мёртвым дорогам поблекшего от собственной тирании тоталитарного города пошёл снег. Снежинки падали под колеса проезжающего грузовика, чьи окна были в объятиях решёток, люди с повязками с бордовыми пятнами на лбах толкали друг друга в этом грузовике лишь бы посмотреть в окно. По радио играл прусский марш, возгласы диктора: — На данный момент Российская Федерация владеет самым большим арсеналом ядерного и водородного оружия. Что уж говорить об арсенале черной материи, и наших космических экспедиторах захватывающих все новые и новые миры для нашей сверхдержавы! За только две тысячи сто одиннадцатый год было захвачено сотни планет, с таким же кислородом, который когда-то был в более большом запасе на нашей Земле! Дворники сгребали со стекла умертвившее снежинки, грузовик удалялся вдаль, прямиком в закрытое от посторонних глаз место, в периметр заключенных, инакомыслящих, проще говоря в периметр неугомонных, которых не смогло приструнить правительство. Бетонные Берлинские стены стояли, крепко застроенным и вонзённым в землю мраком. Стены длились в семьсот метров. Сверху стен стояли вышки людей которые, держа в руках оружие с оптическим прицелом, сторожили окрестность. Еще выше стен находилась длинная колючая проволока, а выше её уже ничего не было. Отворились великие врата, старый грузовик заехал, выпуская струйки токсина из выхлопной трубы. Двое военных с противогазами на лицах отойдя подальше, быстро приоткрыли с обеих сторон задние двери грузовика. Весь нутрь был заполнен усыпляющим газом и существ с повязками быстро одели в смирительные костюмы, и отправили всех, еле дышащих и еле видящих что-либо своими глазами в безжалостное место. Картина. Двое искалеченных тела бьют друг друга лбами пока у них не пошла кровь из носов, другой то и дело, обхватывая руками колени, лежа боком на полу, скручивался вперёд и назад порой что-то бормоча себе под нос и неожиданно для всех постояльцев начинал рычать на стену и избивать кирпичи. Один человек сидел на верхней койке и неровно дыша покачивался, однотонным голосом повторяя: — Я Иван Островский, я Иван Островский, Островский! Ивану Островскому двадцать пять лет от роду. Его цвет волос был огненным, но не рыжим. Возможно темно-оранжевым и огненным одновременно. Его окрас хрусталиков был зеленоватым, а все лицо было в тонких чертах. Под его немного взъерошенными волосами висела багряная от крови повязка. Он стал говорить вслух: — Да Оруэлл вообще не умеет красиво писать. Да и антиутопии ужасный жанр! Война за войной, тоталитаризм за тоталитаризмом, ненависть ненавистью, как в нашем государстве. Все описывается как в нашем государстве. Даже от отдаленных глаз попутчиков, в безмолвие находившийся тюрьме были слышны вопли магнитофонов из которых сочилась пропаганда. — Да я ненавижу антиутопии! Описание далекого будущего без свободы, будущее которое уже давным давно наступило в нашей стране. Кому я говорю! Одного невообразимо ловко прыгающему из стенки к стенке, стучащего по решёткам головой так быстро, что Островский не мог даже посчитать сколько ударов получила невежественная решётка, одного такого индивида вывели охранники чтобы вколоть этому человеку антракесон. Что это такое? Опасное вещество, замедляющее и парализующее все тело, какой-то доктор когда-то говорил о том что это вещество вызывает паралич. Обычно санитары впрыскивают в два раза больше стандартной нормы, поэтому у многих заключённых начинаются разнообразные галлюцинации. По коридору цвета хаки бросился уезжать на скоростной коляске безногий заключенный с уколотым в вену шприцем опиума, его рёв можно было услышать даже под землёю. В операционной комнате стоял молодой доктор немецкого происхождения в маленьких очках с маленькими стёклышками, он впрыскивал в слепого заключенного наркоз. Следом за этим, его глаз обратился на пилу висящую над операционным столом. — Теперь-то у меня будет обе ноги! Ахаха! — говорил он, указывая ладонью на свой заржавелый протез. Пройдясь по коридору через минуту после, можно было бы получить себе свежего томатного сока из соковыжималки, долго стоя со стаканом в руке около входа в операционной. Лежа в своей камере, Островский задумался: — Уж мне куда ближе творчество Рэя Брэдбери. У него такие замечательные книги. Он кривя ртом смотрел на заключенных, считая их скотом. Вдруг, неожиданно пред ним появился молодой человек, лет так шестнадцати. Лицо его было серебряным, а волосы золотистыми. Сделав брови дугой, он будто бы с ожиданием каких-либо действий смотрел на Островского. Островский не хотел произносить и слова первым, он вообще не хотел без выгоды для своего счастья начинать общаться с кем-то. Тем более с теми, кого он считал свиньями. — Глеб Писарев — Я свои изодранные бы сапоги назвал лучше. Писарев стал громко хохотать, чем разбудил некоторых заключённых — Ой, правда, извините, это было очень смешно — А я было понял что ты тоже с головой не дружишь. Какая прелесть, так и есть. Писарев молчал. — А что есть нормальность? — А? — переспросил Островский — Разве можно кого-то делить на нормальных и ненормальных? — Ликуй, уже поделили. В этом месте дни не имеют времени, еда не имеет вкуса, цвет не имеет колоритность, а радость — смысла, хотя кто-то рад, представь. — Ты слышал о начавшейся вчера пятой мировой войны? — После третьей никто никак не смог вычистить асфальт от радиоактивной пыли, впрочем мне не интересна политика. Глупости, глупости и глупости. Если ты хоть сколько-то интересуешься ею, мне тебя жаль, урод — Я просто хотел тебя уведомить. — Уведомил, молодец. Теперь я буду до конца ночи сидеть в ужасной паранойи. А из-за кого? Из-за правильно кого. Тебя, неуч. Решил поговорить об ужасном. Островский достал из подушки немного пыльцы размешанного позитивина, и выпил всю упаковку. Островский ужаснулся непонятно от чего. В скором времени он стал бить себя по лбу и перебирать пальцами, вращать своими конечностями. Изредка подвывая. Он обратился к Писареву: — Глеб! Я боюсь того, что вдруг мои конечности больше не будут работать. Господи! Спасите! Жар! Вся голова Островского полыхала каким-то сильным жаром, из его ушей буквально выходил пар, а лоб, будто бы скрипел и играл на фортепиано, Островский все выше и выше пытался приподнять свой лоб, чтобы как-нибудь сбросить со своего лба положенный на него груз. Вселенная! Помоги! Что случилось? — Бред, бред, бред, бред, бреду, просто бреду, избавьте меня от мучений ежедневных, прострелите мне винтовкой лоб, охотьтесь за мною, избавьте от паранойи, от бреда. Я ведь не шизофреник! Спасите меня кто-нибудь У Островского начались сильные галлюцинации, он стал видеть странных зверей, прыгающих на койках. — Писарев, ты тоже видишь это сказочное животное? — Ничего нигде не вижу. — Оно смотрит на меня. Оно что-то знает! Оно говорит что знает лекарство от моей болезни. Я его выманю, Глебушка, погоди, сейчас, охота, выжидание. Кто-то из заключенных нажаловался санитарам, и теперь Островского уводят, держа за подмышки его уставшее тело, не прекращающее сопротивляться, уводят его в операционную, для впрыскивания антракесона. — Не отдамся я тварям! Слышите! Этот яд мне не поможет! Оно что-то знает, оно в камере, ловите это животное! Что вы стоите? Стояли два санитара, скручивающее его прямо в операционный стул. Прикреплёнными заклёпками ему зажали руки на подлокотниках. Выглядит этот агрегат словно электрический стул. Но поверьте, это хуже чем машина казни. Главврач стоял посреди комнаты, спокойно беседуя с директором отделения. Немецкий доктор подходит к Островскому. — Только не этого безногого обезумевшего неуча! Руки от меня прочь! Слышишь, а? Ушла от меня, грязная ты свинья! Островский завопил подобно самым мерзким для слуха образом. В вену возле локтевого сустава впрыснут был антракесон. Островский сжимал и разжимал пальцы рук и ног, прыгая на месте, рыча короткими рывками, рыча связками, оглядывая белые костюмы красными глазами, еле видя что-либо. Его голова разболелась ещё сильнее, он стонал от немощности и убогости обстоятельств. Ему хотелось забыть обо всём, продолжать жить, вылечиться от своей болезни, потерять припадки, стать обычным. Главврач вздохнул и поставил диагноз — Параноидальный психоз. Частая болезнь в наше время. Кто-то поедает других, а эти виды поедают себя же изнутри. Колите ему антракесон два раза в неделю по тройной дозе. Если не поможет, прибегните к морфию. Когда Островского хотели было поднять со стула, он укусил санитара за руку. На него был моментально одет смирительный костюм — И не снимайте с него смирительную рубашку! Мало ли что этот псих натворит с другими. Бледное тело было доставлено в комнату. Писарев с озадаченностью и жалостью смотрел на Островского. — Может тебе дать смоченную повязку на лоб? Островский кряхтел и покашливал. Писарев достал из сломанной раковины повязку и приложил её на его лоб. — Не поможет. — Ну, это хотя бы что-то вместо того чтобы поедать себя изнутри. Послушай, все ведь началось с того, что ты испугался что потеряешь свои конечности? Потеряешь над ними контроль? Но ты, понимаешь, что это жар? Бред? Шизофрения? Ведь этого быть не может, товарищ! Все органы слушаются человеку, каждый орган это ты сам! Ты! Не отдельно взятое что-то, а ты! Часть тебя! Просто дай себе оплеуху и успокойся. Есть дела поважнее этих глупостей. Хочешь, я могу дать тебе пощечину? — Совсем с дуба рухнул? — Прости, ну, я просто предложил. Может так станет лучше. А лучше знаешь что? Забудь об этом! Просто возьми и выкинь! К черту! Островский внимательно слушал Писарева, это ему помогало отвлечься от паранойи. Сквозь окна и решётки опустился лунный свет по коридорному скрипучему полу. Островский начал переедать позитивин, от чего он впал в ужаснейший сон. Островский стоял посреди бездорожья, внутри самого интересного организма, густого таёжного леса. Но вся листва была цвета его волос, красновато-багряные листья плавно передвигались влево и вправо, словно в такт. Кто-то истерически смеётся позади Островского. Кто-то стоя за дубом, спрятавшись за этим деревом, показал своё лицо с широкой улыбкой. Это был немецкий доктор, всё его лицо было покрыто дождевыми червяками. Они сочились из его рта, из его глаз и ноздрей. Островский бежит. Он слышит чей-то бег позади его. Две гориллы в костюмах санитаров бегут за ним. Он вскричал и начал бежать намного быстрее. Он увидел интересное животное покрытое мхом. Маленький оленёнок с шестью глазами пристально всматривался в Островского. — Кто ты, чудо внеземное? — Не узнаёшь? Я — твоя шизофрения. Парнокопытное существо заржало, настолько сильно приоткрыв рот, что его челюсть так сильно распахнулась, что уже свисала с его головы, а верхняя часть его головы была вывернута назад, не понимаете как? А представьте себе рюкзак, широко раскройте его, будто бы желая туда уместить рояль. Примерно таким же было выражение лица животного. Он оглянулся назад, Островский оглянулся назад и увидел что за ним бежит шприц. С ногами и руками, в руках этого шприца находился санитар. — Время принимать дозу! Он бежит, и не дышит, ему нету времени дышать. Он бежит словно в этом есть что-то большее чем смысл его жизни. Будто бы если он убежит то он спасёт целую вселенную. Он прибежал к толпе. Толпа людей и сцена впереди них. На сцене стоят четверо военных и один человек в красивом синеватом костюме. Сверху на крыше здания находились два больших магнитофона, человек говорил в микрофоны. — Всякий знает что каждые выборы нового верховного вождя нашей сверхдержавы проходят демократическим путём. Выборы вождя Российской Социалистической Демократической Республики всегда проходили свободным для всех отраслей общества путём, начиная с две тысячи восемнадцатого года. Сегодня оказалось что остальные кандидаты, помимо меня, собирали нелегальным путем подписи, уговаривая граждан и угрожая им. За это они не допущены на выборы и в соотвествии казнены. — Да у нас же всегда все кандидаты помимо тебя попадают под гильотину! Хватит обманывать народ! Хватит разорять бюджет на военное вооружение! Остановитесь, прошу! Во имя нашей родины! — сказал кто-то из толпы. Вся толпа с угрозой посмотрела на этого человека и буквально растерзала его плоть. После этого обряда один военный совершил проверочный выстрел в голову, цель поражена, ненавистник властей устранён, народ пирует. Островский бежит дальше, и видит сиреневую дверь, и входит туда. Что же он видит? Багряную дверь, дальше, дверь, дальше, дверь, дальше, дверь, пустота. Агрессия. Одиночество в глуши, и собственные мысли пожирают его разум. Паранойя и грязь. Рычание связок, ненависть к плохому, к тому что он считал нелепым, глупым и плохим. — Спасите меня кто-нибудь. Он закрывает глаза. И сон сменяется пустотой. Долгой пустотой. Проснувшись ранним утром, Островский и другие заключенные заметили то что огромное количество санитаров и доктор столпились в соседней палате. Они бросили в ту палату усыпляющую гранату и после этого один заключенный, у которого свисали чьи-то кишки с уголков рта, а весь его подбородок был наполнен кровью, упал намертво. — Кто бы знал до чего доводит шизофрения. — сказал один высокий широкоплечий доктор. Несколько санитаров напоили человека, который решил сожрать свой же утроб, напоили нейролептиками и антрокесоном. Он изредка шипел, и вгрызался ногтями в кожу санитаров. — Это крайняя стадия. С ним всё кончено. — сказал главврач отделения. — К стулу его! Все заключенные, помимо Островского, прижались к решеткам. Они постукивали по ним, пристально смотря на уже полумертвый труп, которому почти не получалось дышать. Они кричали «Стул! Стул! Стул!» Зоопарк. Дикие джунгли и безумие. Психопатия. Безжалостность. Кто-то визжал, кто-то посвистывал, кто-то не выдерживал такого количества толпящихся людей и бился со всей силы в стену. В этом ужасном месте можно было впрыснуть смертельно больным эвтаназию. Они не делали её тем кто оставался уже на краю обрыва между жизнью и смертью. Почему? Кто знает. Может им было приятно смотреть на их страдания, может они перепродавали все шприцы с эвтаназией в военные медицинские отделы, чтобы когда военный получил дозу радиации под огненным дождём свыше триста рентген, чтобы тогда его жизнь прошла менее мучительно. Но какое им дело до военных? Может они тайно впрыскивают эвтаназию тем, кто является угрозой для государства. Под предлогом прививки от радиации, им, инакомыслящим творцам, может быть, колют эвтаназию? Кто знает. Возможно они отдают все запасы и дозы в соседнее, похожее на наше, тоталитарное государство — Китай? Никто не знает! Человека привязали к стулу, засучили рукава его рубашки, и принялись принимать казнь в исполнение. Не церемонясь, санитар включил рычаг уничтожения и вскоре, вскоре лишь крики, запах подгорелой кожи, запах уходящего в темноту человека. И потом, потом уже началась тишина. Всё умолкло, все замолчали. Островский и Писарев обедали в столовой, чей потолок казалось бы мог запросто упасть если хорошенько попрыгать на втором этаже. — Того бедного человека давно нет. Может с ним что-то случилось? — с досадой произнес Писарев Островский усмехнулся. — Помер. Его казнили и теперь его тело будет прожариваться в печке восемь часов. По тюрьме возможно будет бродить ужасная вонь. — Прожариваться в печке? Его ведь должны хоронить Лицо Островского быстро стало менее весёлым. — Послушай, Глеб, им совершенно все равно как избавляться от трупов. Они могли бы вколоть ему эвтаназию, но они не стали, они использовали стул, когда он итак был почти мертвым. Осознаешь ужас сего места? За дальним столом вскочил молодой беловолосый заключенный. Подбежав на четырех конечностях немного покачиваясь, он выхватил у столового мясника нож, глубоко вонзив его в свое брюхо. Около выхода из помещения, прямо за порогом сидел на полу заключенный, весь его лоб и рубашка были в крови. Он сидел и качался взад и вперёд, схватив свои колени ногами и тряся своей головой. Хриплым торопливым голосом он внушал себе мантру: — Я не болен, я не болен. Не болен! Я не болен, не болен я. Я не болен! Не болен, не болен. Санитар схватил его за плечо и повёл в процедурную где его встретил главврач — Пациент Андропов, вы должны понести свое приемлемое бремя за свой ужаснейший поступок, за свое ужаснейшее поведение и преступление против властей нашей великой сверхдержавы. Вы больны и мне распинаться — себе только хуже делать. А ведь только подумать! Ваш брат заслуженный герой соцтруда, а вы лишь позор и ничтожество. Колите ему морфий, если это ему не поможет, значит будем кормить его газом весь будущий месяц, может два. А если уж это не поможет то сообщите мне сразу же. — Я зато не лжец и знаю какие твари захватили нашу страну. Все присутствующие ахнули. — Ну что вы! Типичный монолог усохшего разума, что ещё раз оправдывает необходимость его нахождения в нашем третьем отделе. Что поделать! Психи всегда будут рядом с нами, а порой и среди нас. Я ведь правильно говорю, мистер Андропов? Человек в халате с синеватыми перчатками и со шприцем наполненным морфием повернулся к главврачу. — Всё верно, господин Ушаков. — Вот и славно. Михаил Андропов, брат Александра Андропова, является почти что долгожителем среди всех кто находился когда-либо в этой тюрьме. Десять лет он уже проживает в этой тюрьме под надзором собственного брата, который теперь ещё и колит ему дозу морфина. Кожа его была обычного сорта, а волосы черными как небо нашей тоталитарной страны, небо умирающее от ядов и химикатов, от радиации и выхлопов двигателей сверхскоростных истребителей. Его выражение лица всегда было холоднокровно нахальным, порой таким, в каком можно было найти все загадки нашего жестокого мира. Санитар увёл Андропова в палату номер А. Теперь Андропов, Писарев и Островский находятся в одной палате. Кто-то на первой койке безудержно бил себя в лицо кулаком, наполненным гвоздями. Санитары схватили этого заключенного, отпороли ключами «белый отдел» и дальше, дальше были слышны лишь искры стула. Писарев подошёл ближе к Андропову. Островский от нечего делать просто наблюдал за их разговором. — Я Глеб Писарев — Сожалею — непричастно произнёс Андропов. Островский чуть было не посмеялся. — Вот там, вверху на койке, сидит Иван Островский. Он тоже неплохой человек — Михаил Андропов. Неужто хочешь начать со мной разговор? Уже десять лет всем попросту все равно на меня. Как долго вы здесь, кстати говоря? — Ну, меня завезли четыре месяца назад, а его. — Три года. — Вмешался в разговор Островский Три года, три года, три года… Островский упал намертво. Его разум вновь начинает видеть странные галлюцинации, он прижимается на полу к решетке и громко кричит. Санитары подбегают к Островскому и быстро уносят его. Его ждал всё тот же немецкий доктор со шприцем антракесона. Островский упал намертво. Его разум вновь начинает видеть странные галлюцинации, он прижимается на полу к решетке и громко кричит. Санитары подбегают к Островскому и быстро уносят его. Его ждал всё тот же немецкий доктор со шприцем антракесона. Островский проснулся на твердом деревянном полу своей квартиры. Под его лицом, исписанный холст, исписанный холст разрисовками тирании и террора, контрастами тоталитарного ужаса, который просеивается в людях, из которых потом прорастает горесть, тоска и паранойя. Островский кладёт картину на подоконник и смотрит в щель между досок, между досок забитых прямо в его окне. Он подошёл к тонким стенам, за которыми можно было услышать любой шорох. Радио соседей всё также играло прусский марш, но на этот раз сеанс музыки прервался и прозвучало объявление о начале четвертой мировой войне. Раскорякой он вышел в подъезд и был спущен скоростным лифтом прямо на первый этаж. Многие говорят, что здания существенно стали строить в длину, чтобы вмещалось больше места для фабрик по производству боеприпасов. Островский спустился в черный переулок и подошёл к слитой со стенами двери. Он позвонил в старинный домофон и дверь мгновенно отпоролась. В дверном проёме стоял блестящий чернилами человек с лицом, будто бы обмазанным йодом, но на самом деле это была масляная коричневатая краска. Борис Молотов, он был самым скрытным подпольным поэтом и художником, как Островский. Всякий люд до жути боялся попасться на глаза полиции россоцзащиты с книгой в руках или с кисточкой. Всякое проявление анти-социалистического характера, то есть попросту самовольного и творческого каралось отбыванием в карцере, но большинство людей сразу сажалось в грузовик и уезжало в тюрьму. — Как дела с поэмами, Борь? — Да-да, я их почти закончил, скоро они будут печататься нашим добрым изданием. — Странно что его ещё не прикрыли. — Так они и не смогут! Этакий ты странный человек, закономерностей не понимаешь. Они ведь тоже в подполье работают. Не на виду у властей. Что за детская глупость, Иван. — Извини, я просто летаю в мыслях, думаю о картине, она так впала мне в разум и я думаю скоро её закончу. Осталось всего ничего. — Картины это прекрасно, но надо рисовать как можно больше «антисоциалистических безобразий», как они говорят. Сегодня эти твари начали четвертую мировую войну. Вообщем, Вань, я не буду тебя задерживать. Я даю тебе адрес издания, надеюсь ты сможешь отнести мои листы им. И, пожалуйста, просто прошу тебя, не ходи по открытым тротуарам. Ходи по узким переулкам, а лучше всего, если сможешь, то ходи по крышам. Хотя нет, это плохая идея. Истребители тебя попросту заметят. Грохот, рёв, звук турбин. Над Москвой только что пролетело сто истребителей бомбардиров. Дым, токсин, токсин от радиации все застилает каждую улицу столицы. Полмиллиона люда уже покашляло, а другая половина с плохим иммунитетом уже отравилась. Островский оставляет в одиночестве Молотова и уходит по открытой улице. По улице проходит малец со шляпой с козырьком и машет Островскому. — Где твоя мать, юноша? — У меня её нет больше, она писала стихи и я на неё нажаловался полицейским. — Славно — А что это у вас в животе? — Чего? Нету там ничего Из-под куртки Островского вываливаются поэмы и юноша с ужасом убегает тряся руками подальше от Островского. Он быстро собирает стихи под подмышку и уходит. Вещает радио, вещают наушники, телевизоры, магнитофон и всё что могло пищать, жужжать, кричать и говорить. — Дорогие граждане нашего города! По улицам Москвы пробегает инакомыслящий анти-социалист. Имя: Иван Дмитриевич Островский, рост семьдесят пять метров, багряно-красный цвет волос, худощав. При встрече с ним, сообщите ближайшему отделению полиции о встрече. Дорогие граждане… Островский бежит, но по его улице его уже увидело несколько человек. И вот, к нему летит грузовик и из люка машины выглядывает огромный сачок, который ловит Островского. Островский ушёл прямиком в совсем знакомый ему дом. Он взошёл в коридор и к нему подскочила целая вселенная. — Я слышала на улице магнитофоны. Тебя заберут в тюрьму, да? — Я им не отдамся, солнце, будь уверена Он обнял её крепко и поцеловал в её блестящий лоб. — Я отдам тебе листы с поэмами. — Чтобы меня тоже запрягли в больницу? — Успокойся. Просто. просто отдай их когда-нибудь Молотову, он знает что с ними сделать. — Сжечь их надо, вот и всё. — Что ж ты говоришь, вселенная моя! А жить нам в этой стране, приятно думаешь? Спокойно нам живётся? Каждый день просыпаясь не от будильника, а от артиллерийских снарядов? — Откуда тебе знать что они артиллерийские? — Вот как… Значит тебе все равно умрешь ты завтра или нет. Скажу честно, мне тоже, дорогая, лишь бы умирать рядом с тобой. Он поцеловал её сладкие губы. Слышен гул автомобилей за окном, кто-то ломается в квартиру. — Это они! Они! Нет! Полицейские подрывают дверь и уносят Островского в наручниках — Я вернусь за тобой, Марина! Будь уверена! Жди! Ахахах! Вы дряхлые свиньи, думаете будете долго дышать на своем веку, полируя свой значок? Вы будете полировать лишь своей шеей гильотину, ждите! Ждите! Полицейские загрузили Островского в черный грузовик. Островский проснулся после долгого сна, лежа на койке. Писарев с Андроповым подошли к нему. Они смотрели на него с озадаченностью. — Ты бормотал во сне — произнёс Писарев — Впервые интересный сон проявился — пробормотал под нос Островский Андропов подставил свою руку ко лбу Островского. Островский убрал её мгновенно. — Что ты, черт побери, делаешь, Михаил? — Проверяю есть ли у тебя жар — Нету, я в порядке, слышите? в порядке. А что со мной делали? — Просто капали тебе тройную дозу антракесона. — Этакие твари. Надоедливые крысы снуют и скребут по тайным маленьким коридорам внутри стен. Пошли слухи насчёт того что в тюрьме появилась неизлечимая болезнь, которая воспаляется благодаря частому употреблению морфия. Болезнь называется бараньим гриппом и лечат её, как и всё и всех, антракесоном. Островский лежит в камере, скребя ногтями по стенам. В этой комнате помимо всех заключенных, находился один человек, с длинными пальцами на забинтованных руках, красными веками и ужасно частым кашлем. По коридору прошёлся молодой акушер. Заключенный подскочил к решеткам с воплями. — Эй, милок! Да, да ты! Принеси мне морфия! Морфия! Ахаха! Да! Морфия! Неси же скорее! Вы сделаете мне инъекцию?! Сделай мне инъекцию! Сделай! Я умираю! Акушер глубоко дышал из-за испуга и убежал вперёд по коридору. Заключенный бранил его вслед, после чего его стало тошнить кровью. Пролетело будто бы сотни эскадрилий истребителей над тюрьмой на северо-запад. Магнитофон громко рычал: — Вероломные польские войска вторглись на территорию Санкт-Петербурга! Граждане, проходите военные комиссии по причине воинской обязательности прежде чем вас возьмут под трибунал. Всякое сопротивление является проявлением антисоциалистического поведения! Граждане, проходите… Островский съежился в клубок и постанывал от боли — Марина, моя бедная Марина, лишь бы эти твари не забрали тебя. Ненависть.ненависть.ненависть.Марина. Прошу! Марина! Будь же ты рядом навсегда! Акушеры отворили дверцу и повели Андропова по мрачному коридору. Кто-то негромко хохотал в палате, с изощрённой гримасой на лице, резав отверткой свои запястья. Измученные тела виднелись в окне на каторжном поле. Эти тела добывали металл и прочие минералы для построения танков и истребителей. Кто-то пытается убежать и либо поджаривается об колючую проволоку на стене, еле коснувшись её, либо умирает растерзанным собаками. Многие из этих тел настолько голодны, что начинают поедать друг друга. Сначала всматриваясь в чужие глаза, а потом нападая на тело, душа его и после тихо пожирая. Андропов был привязан к стулу и ему впрыснули несколько доз антракесона. Не сказать что он не хотел сопротивляться, Андропову попросту осточертело это место и смерть была бы просто мирным освобождением. По пути назад, Андропов увидел умирающего человека, всё его тело было красным, а изо рта выливалась красная жидкость. Очевидно, его вели к электрическому стулу. Андропов, Писарев и Островский вновь сидят в палате. И вот, к ним ведут довольно спокойного длинноволосого шатена, годов так тридцать или меньше. На нём была смирительная рубашка и без капельки крови на ней. Дверь отпорота, он вошёл и сел в зеленоватом углу. Смирнов Алексей Фёдорович, самый главный и единственный организатор путча и марша против тоталитарного правления. Антиправительственные плакаты, возгласы о революции и о настоящих социалистических реформах — всё это доносилось из его граммофона, пока его не забрали с крыши в тот день путча и не увезли в тюрьму. Теперь он в более страшном месте. Андропов подошёл к Смирнову, пристально рассматривая его. — Извините, а я вас где-то видел. Не вы ли раздавали в две тысячи сто девятом году листовки? — Само собой, конечно я. Товарищ, когда-то я был ответственен за предоставление хотя бы грамма правды всему нашему народу. Но теперь, товарищ, я в плену. Мы все в плену и от захвата не скрыться. Но мы не были теми самими антилопами которые убегали от леопарда. Мы были огромной семьей леопардов, которых морили голодом и снимали скальп с кожи браконьеры. И теперь мы все лежим без собственной кожи, вытаращив всю свою натуру и органы на солнце и мы будем смотреть на него пока оно не взорвется, может ещё какое-нибудь чудо произойдет. Или же мы будем творить правосудие? Во всяком люде есть скверная жилка — боязнь перемен, но когда их спрашиваешь: «, а что может быть хуже?» То они почему-то сразу погружаются в мысленную баталию с самим собой. Они хотят перемен, но они их никогда не добьются. Но, честно говоря, все их дети и правнуки будут жить за пазухой тирании и тоталитарного террора. Каждый заключенный пристально его слушал и это походило на съезд мечтательных революционеров. Тьма поглощала остатки растворяющего света, но в каждом процедурном кабинете все ещё горел свет и из каждого доносились прерывистые вопли. Андропов переворачивался на своей кровати то влево то вправо и никак не мог впасть в быстротечный сон. Но вскоре он заснул и накрепко. На старинную посуду падает блеклый свет люстры, темно-коричневые стены развешаны многообразными картинами и портретами всяких полководцев, воевод и вождей. Хранительница очага начала разговор:  — Ну так что, Саша, как ты кончил медицинский факультет? — Ну, мам, довольно неплохо на самом деле. Я решил учиться по психиатрической отрасли и в будущем буду перенаправлен работать в ближайшем стационаре. — Видишь! Олух! Твой брат хоть где-то будет работать в отличие от тебя. — Ага. — Если он захочет то может работать в том же стационаре акушером. — Буду я ещё работать хоть где-то ради этих тварей. Старший Андропов рассмеялся. — Это, ахах, мам! Право смешно! Ух, да уж! Он всегда был хорошим комедиантом. Михаил разбил стакан об стену. — С меня хватит, клоуны. Если вам так угодно смеяться надо мною то так знайте что смеётесь над своей ничтожностью. Над своим бездельем. Твари! Как я мог родиться в такой семье?! Мать злостно вывела его за порог: — Лучше бы я тогда не взяла тебя из детского дома! И хлопнула дверью ему под нос. Михаил забрал с вешалки свою шинель и побежал на улицу. Магнитофоны сочатся агрессией: — Граждане нашей могучей державы! По улице Соцтруда прячется самый наглый преступник будущего и настоящего нашей страны! Смирнов Алексей Фёдорович, кожа стандартная, европеоид, не худощав, упитан, черноволосый, имеются при себе антисоциалистические листовки. При обнаружении злодея просим вас незамедлительно доложить в ближайшем отделении о поимке. Граждане… Андропов идёт вдоль шоссе и наконец он доходит до моста и спускается под него. Капли воды с крыши этого сооружения ударяются об его стойкий лоб. «Лучше бы я тогда не взяла тебя из детского дома.» По его щеке пробежали солёные слёзы. Он убежал, он убежал прямиком в полицейское отделение. Под рукавом его рубашки находился остроконечный нож. — Товарищ полицейский! — Чего тебе? — У меня один вопрос. Не подскажете ли где… И он вонзил в его артерию свой нож. Завопили жители города, а Михаил скорым шагом пошел вовнутрь отделения, забрав у трупа револьвер. Раз, два.три, три выстрела в три головы, и уже за его спиной четыре убийства. И убежал он через черный ход, а позже направился в свой родной дом. Но его там уже ждали. Возле порога стояла его мать и несколько санитаров. Санитары побежали за Андроповым и долго гоняясь за ним, схватили его. Они затащили его в грузовик и… Андропов вскочил и крикнул во весь голос. Он разбудил всех заключенных, которые спали крепким сном. Над спящим крепким сном государством проносятся истребители. Военные лагери набирают повсеместно темно-зеленые грузовики с насильно забранными мужьями и отцами. Громкоговорители со всех углов и щелей рычат: — Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой вести готов! Люди-шкафы с винтовками уводят в прочь мокрых матушек с платками на голове. — Это есть наш последний и решительный бой! С Интернационалом! Воспрянет род людской! Улыбающиеся камикадзе с перевязанными лбами добро машут и визжат темному броневику. — Никто не даст нам избавления! Ни бог, ни царь и не герой! Бронзовые танки проезжают мимо высокий стен тюрьмы. — Лишь мы работники всемирной великой армии труда! Границы подрывают минами беспомощные отряды. Никому не было дело до цены человеческой жизни, её попросту не было в тех телах, которые шли на северо-западный фронт. Фаланги «черной армии» шагали в такт проносящимся сверхзвуковым истребителям. Динамик замолкает и начинает орать своим несуществующим ртом: — Товарищи! Сегодня наша сверхдержава вновь ударена с тыла, проткнута ножом исподтишка, но мы залатаем эту дыру и вколем обидчику тысячи таких же ударов! Помните, товарищи! Не мы начали милитаристическую атаку, не мы возбудители ненависти и гнева. Только лишь тогда когда в лице нашего врага скрывается вездесущая нахальная ухмылка, вездесущая проблема нашей бедной планеты — капитализм! Лишь он может погубить достоинства нашей нации и нашего государства! За победой, товарищи! Умрём за победу! Толпа вслушивалась к громкоговорителю и скандировала всеми любимый возглас: — Слава социализму и труду! Слава Руси! Загрязненные отходами люди в потрёпанных лохмотьях стояли с агитационными плакатами — Нет войне! Нет Тоталитаризму! Нет террору! Встанем за защиту планеты, граждане! Толпы граждан смотрели на этих людей с яростными глазами, покуда толпа не побежала на них. Они втаптывали нищих стариков и овдовевших матерей в землю и прямо сравнивали с грязью их кожу. Из грязевого цвета их кожа стала сиреневой. Из сиреневого в бордово-сиреневый. А позже она стала вовсе бледной. Разъярённое племя папуасов-каннибалов напало на приезжих исследователей. Исследователей здравого смысла и надежд, надежд в этом тоталитарном царстве тирании. В этом террористическом царстве полоумия скотного двора. На балконе одного индустриального панельного здания раскуривали кубинские сигары стражи правсоцпорядка. Они могли бы попросту арестовать полумертвый люд и разогнать обезумевшую толпу, но они ничего не сделали. Ничего