satis verborum

Каттлея Бодлер входит в почтовое отделение, постукивая каблуками высоких замшевых сапог по дощатому полу, и все взгляды сразу падают на нее. И останавливаются, как будто оторваться не могут, приколдованные, завязшие. Замирают крепкие широкоплечие грузчики с загорелыми лицами, оборвав шумный разговор на полуслове. В воздухе заполошно носится пыль, поднятая ими, и светится золотом в рассветных лучах, проскальзывающих сквозь замызганное окно. Она должна была прийти после обеда: так договорились. Но Каттлея стоит на месте, и Клаудия, отставной полковник Ходжинс, с трудом может подобрать нужные фразы. На войне он как-то привык изъясняться короткими лающими приказами, растерял красноречие, а теперь слова захлестывают, полнят грудь. Он мечется взглядом с волны иссиня-черных волос, тоже драгоценно переливающихся, на золотые серьги, с вызывающе-алого воротника на короткую юбку. То охватывает ее всю, то цепляется за дьявольские мелочи: кружево лифа, пряжка на поясе с каменьями, случайно выбившаяся прядь… Клаудия не видел ее так давно, что не знает, с чего начать. Заговорить, вклиниться словами в свое любование — страшно. Ему кажется, что Каттлея тоже повзрослела за время войны, стала глядеть еще тверже; но там, за этим уверенным сиянием фиолетовых глаз, он может вычислить потаенную мягкость. Она улыбается и тянет Клаудию в затяжное объятие (от нее пахнет цветами, но Клаудия правда не знает, какими именно), не стесняясь всех этих дюжих мужиков с коробками; смеется, дергает его за растрепанный рыжий хвостик. Проводит тонкими прохладными пальцами по щеке, по линии челюсти, лаской обжигая, и Клаудия вдруг понимает, что Каттлея точно оглаживает тонкие шрамы, оставшиеся на лице вечным напоминанием о войне — тем, что никакая отставка не сотрет. Во взгляде Каттлеи он замечает тоску. — Здравствуй… — говорит Клаудия несмело, утыкаясь взглядом в тонкие ключицы. Уговаривает себя, что рассматривает ожерелье, глядит на свое забавное озадаченное отражение в отполированном рубине — тот тяжело лежит в головокружительно глубоком декольте. Самообман сладок — слаще ласково-понимающей улыбки алых губ. — Рада тебя видеть, Клаудия, — отвечает она, точно они встретились на светском приеме и вынуждены играть в приличия. Имя Каттлея выговаривает четко, чуть мурлыча, и он мигом вспоминает, как она любит дразниться им, неудачной выдумкой родителей. Вокруг нанятые грузчики продолжают работу, прикрывая разговоры покашливанием и грохотом тягаемых коробок и ящиков. Слухи уже ползут прочь, выплескиваются из просторного здания почтамта к тарахтящему грузовичку, возле которого расслабленно курит водитель. Каттлея будто и не слышит ничего: она уже принимается руководить, указывает, куда ставить шкафы и письменные столы, и у нее получается так естественно, так правильно, что Клаудия застывает на месте, внимательно глядя на эту маленькую женщину. Вздумав уйти в бизнес после отставки, он случайно узнал о ней — теперь лучшей автозапоминающей кукле, виртуозной машинистке. Услышав, что Каттлея лично принимает заказы и выезжает к клиентам лишь по своему желанию, Клаудия и не надеялся заманить ее в новенькую, едва созданную — и потому совершенно бесславную — компанию «CH». Но вот она здесь, и Клаудия не может поверить своему счастью, спотыкается и бестолково говорит с кем-то. Он чувствует, что заполучил не только лучшую в Лайдене машинистку, но и что-то еще. Каттлея всегда готова помочь, подхватить, поправить — и, разбираясь со стареньким зданием почтамта, Клаудия понимает его лучше всего. В два голоса они командуют носящимися туда-сюда людьми: грузчиками, уборщиками, ремонтниками, красильщиками… Под конец дня Клаудия готов лечь и умереть прямо на свежевымытом полу, но Каттлея лучится энтузиазмом и тащит его в кабинет, прохладный и необжитой. Они знакомы и прежде, но теперь Клаудия чувствует, как много их разделяет. За несколько лет он постарел, кажется, на десяток, измотанный не страхом смерти — переживанием за других. После смерти Гила — лучшего друга, почти брата — он думал, что проснется седым измученным стариком, но в грязном зеркале различил прежнюю всклокоченную рыжину. Тогда Клаудии казалось, что мироздание над ним смеется. — Устала, — говорит Каттлея, придвигая стул к большому письменному столу. Тут она может быть настоящей: не изящной, блаженно вытянувшей ноги и запрокинувшей голову. Он вдруг понимает, как Каттлея не любит, когда на нее глядят вот так. Как он косится, как грузчики обмахивают ее липкими жадными взглядами. Это что-то вроде испытания: сможет ли он преодолеть яркую шелуху. И Клаудия твердо решает впредь всегда смотреть Каттлее в глаза. Смотрит и осознает, что это была не лучшая его идея. Но также Клаудия различает, что у него еще есть живое человеческое сердце после тех лет войны — иначе что так трепетно колотнулось под горлом?.. — Почти все дела улажены, — негромко заговаривает Клаудия. — Несколько других машинисток уже подали заявления о приеме на работу. Постепенно сможем встать на ноги. — Мы справимся, — кивает Каттлея, довольная, как сытая кошка. «Вместе», — читается в ее словах. И Клаудия даже толком понять не может, что происходит, почему все до безобразия просто, словно так и должно быть. А Каттлея решительно вошла в его жизнь и в жизнь этого старого здания — с виду крепкого и надежного, но облезающего штукатуркой внутри, кое-где покосившегося. — Скоро мне нужно будет съездить кое-куда, — признается он, но пока утаивает остальное. — Забрать одного человека. Присмотри здесь за всем, ладно? Я на тебя рассчитываю. Последняя воля Гилберта — он выполнит ее непременно. Позаботится о девочке, которую Гил пригрел, как бездомного зверька, — он всегда был добрее и искреннее Клаудии, потому, может и погиб, что подлая смерть всегда забирает самых лучших. Одно он знает твердо: Вайолет должна жить, научиться не только сражаться, как бешеный пес, но и наслаждаться миром и спокойствием хрупкого послевоенного времени. Клаудия не уверен, научился ли он. По ночам видит мертвые лица и слышит грохот авиаударов, различает столпы черной влажной земли, разрываемой и подбрасываемой кверху. И маленькие фигурки солдат, одинаково серо-зеленые, похожие, как братья-близнецы, что битва кажется страшной бессмыслицей. Один из солдат — хрупкая белокурая девочка с кажущейся несоразмерно большой винтовкой за спиной. У девочки нет обеих рук… На этом моменте Клаудия обычно просыпается с долгим воплем. Он видит кровь там, где ее нет. Помнит войну, ее безобразное лицо, ее скелетистые руки, смыкающиеся на горле на изломе ночи в самый темный час, не дающие Клаудии вздохнуть. «Мы справимся», — уверенно твердит Каттлея в его голове, и ненадолго Клаудия думает, что это самый настоящий проблеск надежды, о котором он и боялся просить. *** Иногда ему кажется, что Каттлея с ним играет. Показывает коготки, когда рядом нет никого из почтальонов или других машинисток, когда можно ненадолго выдохнуть и побыть обычными людьми. — Клаудия, — мурчит Каттлея ему в шею, щекоча дыханием. — Знаю, твои родители хотели девочку, но это жестоко. В постели даже неловко звать тебя по имени… И сразу все возвращается: хохот друзей детства, обидные слова в гимназии, сослуживцы, прячущие широкие глупые ухмылки. Голос у Каттлеи ласковый, а на вкус иногда — яд. А он только и может, что глаза отводить, фыркать и ускользать от ее жарких объятий, лгать себе, что их не желает. Каттлея улыбается, весело ей, несмотря на возню с Вайолет Эвергарден и ее неудачами. Девочка — его, Клаудии, груз, его ответственность, и он готов сражаться, чтобы Летта научилась жить по-настоящему, чтобы оттаяла, чтобы кукла, поддерживаемая тонкими ниточками мыслей о майоре Гилберте, научилась ходить сама. Позже он признается Каттлее, как это невыносимо. Что он подлый лжец, если не сказал о смерти Гилберта, если заронил в нее крохотную блестяшку надежды. Правда уничтожила бы Летту, разломала окончательно: никакой адамант новеньких блестящих протезов не выдержит груза человеческого отчаяния. Лопнет, оставляя металлические осколки и гибкие ниточки. И сама Летта не железная, не титановая. Она поломка, кое-как склеенная. Может, есть в этом доля эгоизма: заново пережить смерть друга Клаудия не смог бы. Он-то слабый человек, даже не воин, не солдат. Он командир, отмеривавший человеческие жизни, подчинявшийся приказам сверху. Выслушав его отчаянную, как долгий волчий вой на холодную луну, речь, Каттлея касается иначе, гладит по плечам, зарывается носом в непокорные волосы на макушке. Становится легче — совсем ненамного, но достаточно, чтобы слабо ей улыбнуться. Через силу — и оба они прекрасно это знают. — Вайолет сможет научиться, — обещает Каттлея. — Никто не начинает писать сразу, я не знаю ни одной «куклы», которая смогла бы. То, что она хочет понять чувства людей, — хороший знак, не так ли? Моя профессия — самая лучшая, чтобы научиться этому, Вайолет выбрала правильный путь. Уверенно отбирая у него полупустой стакан с дрянным коньяком, Каттлея отходит к окну, долго наблюдает за людьми и трамваями. Время позднее — за стеклом густая темнота и янтарные огоньки. — Я знаю хорошие курсы, на них готовят машинисток, — вспоминает Каттлея. — Могу замолвить словечко за Вайолет. Вот увидишь, со временем станет лучше. Сражаться учат годами, чего ты еще хочешь? К бедной, почти безжизненной Летте она привыкает, проникается. В Каттлее столько нерастраченной заботы, кусочки которой она дарит каждому клиенту, что она готова помогать с письмами и объяснять азы печатания раз за разом. Этой заботой она одаряет ненароком и Клаудию, уставшего, запутавшегося и немного пьяного. Каттлея возвращается к столу, за которым он сидит, отгородившись от мира стопками бумажек, вспрыгивает на краешек, закидывает ногу на ногу. Они говорят ночь напролет — так кажется. Мутнеет в глазах, жутко хочется спать, но Клаудия знает, что в темноте его ждет бесконечный кошмар, замешанный на крови и грязи. В Аду нет чертей и сковородок, там только солдаты, бегущие друг на друга с воплями ужаса. Бесконечно вонзающие штыки в живую жаркую плоть, колющие остервенело — забывая, за что сражаются. В Раю лишь один ангел — тот, что улыбается ему напротив, молчаливо слушая рассказ. Это ее работа: слушать и понимать. *** Нет, Каттлее не неловко звать его по имени. И совсем не стыдно — это Клаудия понимает сразу же, а про себя гадает, к чему была та игра. Поддразнить, развлечь мрачным вечером, вырвать из печальных мыслей о Летте? Каттлея редко остается на ночь. Она обижается, когда ее выгоняют прочь, как будто ненужную, но потом начинает понимать. Иногда не нужно рассказывать; Клаудия несколько раз видел, как она принималась строчить, стоило клиенту подойти и устроиться на стуле напротив. Но для вида Каттлея фыркает и косится на него сердито, поводит плечом. По ночам Клаудия иногда воет, потому что сны не отступают, то оставляют его на пару блаженных ночей, то снова наваливаются свинцовой громадой, раздавливая грудную клетку и заходящееся сердце. Потому-то ему всегда кажется, что орет кто-то другой, а он лежит трупом — в объятиях других мертвецов. В темноте по-военному минималистично обставленной спальни ему видится Гил с пустыми глазницами и разорванным в клочья мундиром. Сегодня Каттлея млеет, лежа у его бока, надежно отгоняя кошмары. Лучший оберег от них — не спать вовсе. А спать, когда рядом эта женщина, должно быть официально незаконно. На бедре Каттлеи чернеет отметина татуировки, и он скользит пальцами по ней, ласково обводит узор. Хочется спросить, что она значит, но слова выскальзывают из головы, когда Клаудия натыкается на шрам. Тщательно замаскированный, увитый чернильно-черными линиями; он никогда не подумал бы, что что-то может уродовать бархатистую кожу Каттлеи, но теперь, кажется, понимает. Задерживает пальцы дольше нужного, неосознанно прикрывая шрам, словно обещает сохранить маленькую тайну. — Я была танцовщицей, — говорит Каттлея, прислоняясь горячим лбом к его плечу. — На меня посмотреть приходили отовсюду, многие искали встречи, а кто-то завидовал и не прочь был изуродовать, чтобы ни один мужчина не взглянул на меня таким жадным вожделеющим взглядом, как… они все. Представить ее танцующей — легко. Изящные плавные движения, чарующая музыка и не менее обворожительная улыбка, которая сразу уничтожает. Поджигает без предупреждения. Клаудия вдруг думает, что хотел бы станцевать с Каттлеей — кажется, кто-то из его дальних родственников устраивает вечера, совсем как до войны… — Ты говорила, что умеешь драться, — улыбается Клаудия. Он знает это, он видел, как Каттлея машет кулаками — точно, уверенно, крепко. А он нашел ее уязвимость, узнал о бреши в броне. — Именно с тех пор я научилась. Как и любому мужчине, ему тотчас же хочется заверить, что он защитит ее, спасет, поможет, и Каттлее больше никогда не придется драться самой… Но сегодня спасает она. Терпеливо сносит ночь, проведенную в дозоре, отвлекает от кошмаров негромким рассказом — точно сказки детские пересказывает, тягучие, запутанные, — и путается пальцами в растрепанных волосах. Призрак ее лица Клаудия различает в полутьме спальни; лунный свет льется в окно и расчерчивает комнату кривыми фигурами. За заботу Каттлея не терпит благодарностей, и ее самоотверженность немного пугает. Словно бы обязывает к чему-то, хотя идет от чистого сердца; на следующий день они погружаются в неловкое неопределенное молчание, больше подходящее глупым подросткам, чем двум взрослым людям. Все спрашивают у Клаудии, что случилось, даже Летта косится подозрительно пронизывающими синими глазищами в пол-лица. У него немного легче на душе становится, когда Клаудия замечает, как с теми же вопросами стеснительная Эрика донимает Каттлею. *** Жизнь автозапоминающей куклы заставляет проводить в дороге больше времени, чем дома. Долгое время Клаудия видит ее урывками, когда Каттлея ненадолго возвращается в почтовое отделение, врывается в его жизнь, полную отчетов, напоминает о себе цветочным запахом новых духов (Клаудия их не запоминает, вовсе нет) и командным голосом. Двери его кабинета для Каттлеи всегда распахнуты. Каттлея не пишет ему ни слова. Она слагает сладкие, засахаренные фразы для других, вдохновенно отстукивает на печатной машинке, тонко и понимающе улыбаясь; Клаудия видел ее за работой сотни раз, увлеченную и вдохновленную чьей-то историей любви. Немногие знают, что у Каттлеи чувствительное сердце, отзывающееся на чужое несчастье — там, за маской, за вызывающе-откровенным нарядом, это надежно спрятано и похоронено. Даже Летта исправно присылает немногословные письма, которые напоминают военные рапорты и возвращают Клаудию в проклятые времена, когда его все называли полковником Ходжинсом. А он никогда не просит Каттлею писать, хотя исправно провожает на вокзал. Видит, как прощаются люди, как слова и слезы льются рекой — горькие от разлуки. Клаудия наблюдает, как прощаются семьи, любовники и друзья, а потом с улыбкой примеряет на них эти роли, и все неладно скроены. Хочется сказать ей: «Пиши, когда доберешься». Такое глупое пожелание для машинистки: конечно, она будет писать. Выплеснет на бумагу чужие чувства, за сбивчивыми словами прочитает историю, достойную лучшего романа. В их мире магия таится лишь в детских сказках, но Клаудия в глубине души считает Каттлею искусной волшебницей — сродни тем, что читают судьбу по протянутой ладони. — Удачной дороги! — говорит он, улыбаясь. Каттлея оставляет смазанный след на щеке: едва прикасается, легко целует. Рядом с ухом мелодично позвякивают ее серьги. Ему чудится, что Каттлея творит чистую магию, когда пишет любовные послания от принца Дамиана из Флюгеля принцессе Шарлотте. В ее слоге таится сила, которая раскрашивает напыщенные послания, делает их переливчатыми, звучащими песней — балладой про истинное и необъятное. В газете печатают выдержки, а то и целые письма, и Клаудия проводит вечера, читая их всем работникам; они собираются, пьют чай и разговаривают. В такие моменты он чувствует себя дома (про пустую квартиру и — уж тем более — семейный особняк вспоминать не хочется), радуется чужим голосам, звучащим вокруг. Эрика немного краснеет, смущаясь, Айрис снова хвастается, а Бенедикт сидит на самом краю диванчика и мальчишески ворчит, слушая «эти сопли». Старый, но бодрый Роланд — лучший слушатель. А Клаудии чертовски не хватает Каттлеи, даже если бы она сцепилась в бесполезном споре с Бенедиктом; он часто оглядывается через плечо, когда ему кажется, что где-то справа мелькает алый рукав или отзвуком звучит мягкий знакомый смешок. Коротая дни до ее возвращения, Клаудия мучается с отчетами и счетами, но от души радуется, что дела у них пошли на лад и приглашения для всех машинисток поступают каждый день пачками. Больше всего — у блистательной Каттлеи (слабо покусывает несерьезная неопознанная ревность) и у Летты. На вокзал он приходит с букетом — впервые за все время. Поезд задержали, и Клаудия, чтобы время скоротать, сделал небольшой крюк по городу. Он любит Лайден за яркие уютные улочки, за деловитый людской шум, за то, что здесь не прекращают жить, несмотря на удары войны и то, что в каждой семье за ее время случилось какое-нибудь горе. Цветочный базар в центре раскинулся — весело, громко. Невозможно глаз оторвать, ноги сами несут… Потому-то Клаудия и встречает ее с пышным свежим букетом; Каттлея смеется неловко, принимает его, крепко прижимая к груди, зарывается в цветы носом немного по-детски. Глядит подозрительно на розово-сиреневые цветы, и Клаудия таить не может: — Это каттлея. Цветок. — Там, где я была, растет много цветов, — отвечает Каттлея. — Целые королевские сады, принц любезно сопровождал меня во время прогулок. Я… увидела там один, очень красивый. И сразу узнала: это фуксия, а вид так и называется — «Клаудия». Как думаешь, твои родители не могли знать?.. — Правда красивый? — довольно переспрашивает Клаудия, неловко улыбаясь. И подхватывает чемодан Каттлеи, оставляя ей букет и одну сумку — саквояж, в котором она носит печатную машинку. Умытый недавним дождем Лайден встречает их улыбчато и ярко, увлекая в деловитый круговорот людей, и они идут пешком, несмотря на неудобство, разговаривают и смеются, и в этот момент Клаудии кажется, что она самый счастливый человек в этом городе. *** Он отправляется искать Вайолетт, насилу уговорив Каттлею остаться в почтовом офисе. Выслушивает ее крик, гневную отповедь с усталой покорностью, а потом молча собирается и едет. На могиле Гилберта Клаудия был один-единственный раз, и он слишком мягок для такого — тогда накатили обидная дрожь и слезы. Возвращаться еще тяжелее, но он подгоняет Бенедикта за рулем. Торопится к Вайолет — к Летте, — потому что знает, как горько расставаться с кем-то. И не может оставить ее одну, хочет поддержать, подхватить, подставить плечо. Вайолет как будто бы плачет все время, пока они идут от надгробия к машине, но дождь идет стеной. Горькое рыдание, таившееся в ней с самого госпиталя, неудержимо рвется наружу, и вместе с Вайолет плачет все небо. Машина едет издевательски медленно, тарахтит и рычит. У них с Каттлеей есть свой уголок в местном баре, в котором они или смеются и болтают, весело коротая остаток дня, или грустно пьют, глядя в стену напротив. Сегодняшний вечер мутно-серый, разлившийся таким дождем, что Лайдену всерьез грозит потоп. Утонуть в алкоголе — не такое уж и плохое решение. — Я слабак и трус, Каттлея, — шипит Клаудия; он сидит, сгорбившись. — Пока Гил воевал на передовой, я всегда прятался за его спиной. Пользовался положением и всегда оставался подальше от фронта. Первый бой страшно меня испугал, а потом я — стараниями богатеньких родителей и генералов — только слышал донесения оттуда. — Ты один из самых храбрых людей, кого я знаю, — спорит Каттлея, крепко хватаясь за его запястье. — Чтобы умереть на войне, нужна отвага, но разве не столько же делают те, кто продолжают жить после того ужаса, что пришлось перенести? Благодаря тебе люди стали получать письма, в которых могут высказать свои чувства… — Но ведь пишите их вы. — Я пришла в компанию, потому что ты позвал меня, Клаудия, — по секрету шепчет Каттлея, ласково касаясь губами уха. — За любым другим не пошла бы, но тут хватило того жутко напыщенного официального письма. Я рада, что ты вернулся с войны. Что ты жив, что я могу тебя коснуться. Это — главное. Он, конечно, о ней на войне почти не думал, но теперь кажется, что возвращался не просто домой — к Каттлее. В легкое объятие ее немного дрожащих рук. И они сидят рядом, ничего не говоря; в окно колотится дождь, заливающий улицы, и Клаудия мимоходом думает, как сложно будет добраться домой. — Моя квартира ближе, — говорит он неловко, с надеждой глядя на Каттлею. — У меня есть чай и… еще что-нибудь. В его безжизненном доме Каттлея уже бывала не раз, но чай они пьют впервые. Вкусный, байховый, привезенный самой Каттлеей из какой-то очередной поездки. Наблюдая, как в мокром окне причудливо оплывает кусочек Лайдена, они сидят бок о бок, греясь теплом. Это тепло — как будто теплого парного молока с медом хлебнул, будто неожиданно вышло солнце и осветило все. Вечное, воскрешающее. Они засыпают, но кошмары не приходят. *** На праздник по случаю окончательного перемирия он надевает новую белую рубашку, а Каттлея смешно злится, когда гладит ее, уверенно черкая утюгом стрелки. Она не спала ночь, кажется, но может выглядеть блистательно в любой ситуации — или это в глазах Клаудии Каттлея всегда смотрится как в тот первый день, когда переступила запыленный порог офиса. Он по-прежнему смотрит в глаза и читает по ним про надежду, ласку и радость. Про новую жизнь без войны. На подоконнике буйно цветет фиолетовым растение, в честь которого назвали Каттлею; еще ни над чем Клаудия так не трясся, как над этим хрупким созданием в обычном коричневом горшке. А потом они идут на праздник, и все забывается, теряется в общей радости, которую так просто не высказать. С безнадежностью он сносит чтение своего письма, написанного специально для праздника, в который положено делиться мечтами и застарелой болью. Кто укорит, что он мечтает о семье? Только Клаудия и понимает, что семья его рядом, громкая, разношерстная. То говорит, то замолкает — но и без громких фраз понимает. — Иногда, — шепчет Каттлея, приникая к уху, тая их общий секрет, — мне кажется, что у нас уже есть дочь. Интересно, все родители чувствуют себя такими усталыми? Наверное, он совсем забавно застывает, рот разинув; а Каттлея глядит своими потрясающими фиалковыми глазами на Вайолет, поднявшую голову к небесам, и взгляд ее лучится чем-то неясным, неведомым — материнским, чего Клаудии никогда не понять. Вайолет стоит неподвижно, а руки, сцепленные в замок, дрожат, и губы у нее тоже трясутся, но она не может позволить себе разрыдаться. Она улыбается — и это поражает Клаудию до глубины души, и там встряхивается безмерная теплота. Маленькая хрупкая девочка — как будто одна напротив неба, ожидающая, когда закружатся тысячи кипенно-белых конвертов; стойкий солдатик, непримиримо сражающийся с ветром, так и норовящим растрепать прическу. — Боже, ты про Летту, — понимает Клаудия и негромко смеется. Каттлея приникает плечом, он чувствует запах ее волос (гибискус и жасмин): гладко блестящих, тщательно причесанных. Они смакуют молчание, густое, общее, по-прежнему теплое — как в тот грозовой серый вечер. — Знаешь, кому я писала письма? — с печалью спрашивает Каттлея. — Всем мальчишкам, которые не увидели жизни после войны. Я не помню их имен и званий, но могу вспомнить лица. Я танцевала для них, я была для них всем и навеки — потому что и ушли они в вечность. Как думаешь, хватит того, что я написала в адресатах? «Теплые карие глаза, веснушки», «прямой нос, кудрявый», «улыбка, выбитый зуб»? До них долетят мои письма? — Думаю, там, где они сейчас, все поймут и доставят, — отвечает он. Берет ее руку в свою, переплетает пальцы. Откуда берется смелость — поди пойми, но праздничное настроение захватывает его. Теперь Клаудия чувствует, что война закончилась, что впереди — кажущаяся вечной безмятежность. Письма выбрасывают с самолетов, и зрелище завораживает и пугает одновременно. На мгновение сердце тревожно пропускает удар: Клаудия вспоминает обстрелы, летящие вниз снаряды. Но сегодня это всего лишь конверты. Всего лишь?.. Каттлея понимающе поглаживает по спине. — Я написала и тебе, — вдруг говорит она, и голос ее дрожит незнакомо. — Небольшое письмо. Записку, можно сказать, там всего несколько кривеньких строк. От руки. Я не смогла доверить свои чувства машинке, которая верой и правдой служила мне. Даже смешно. Я автозапоминающая кукла, я пишу о чувствах своих клиентов, которые они не могут сложить в письмо. Я не умею писать о себе. — И отправила? — Да. Оно где-то там, в небе… И Клаудия глядит наверх, немного прищуривается от наконец проглянувшего ослепляющего солнца. В синем небе мелькают быстрые птичьи фигуры и железные громады острокрылых самолетов, проносящиеся с голодным рокотом. Ветер разносит кипы писем — самый небрежный из почтальонов. Одни конверты оседают на брусчатку прямо под ногами, планируют, плавно покачиваясь, а другие подхватывает и уносит далеко-далеко, за город, за темный лес — тащит по полям… Если долго наблюдать, зарябит в глазах от белых прямоугольников с красными сургучными пятнами. Сложнее всего выдавить слова на бумагу. Вот они таятся в уме, захватывают все, вытесняя иные заботы, громыхают, точно яростная гроза, а когда нужно — застревают, цепляются репьем. Не получается сказать — еще труднее написать на белом чистом листе, вычернить его таящимся в душе. Но конверты летят так легко, порхают, взмывают от порывов ветра и переворачиваются… Как будто слова их были прочитаны кем-то сверху и лишены всякого веса. Осталось лишь яркое небо, набухшие облачка, прорывающиеся кое-где пучками солнечного света… И они вдвоем.