Вожделение

«Domine Iesu Christe, Fili Dei, miserere mei, peccatoris»* – тихо повторяет брат Ансельм, теребя в руках потертые четки. Перевалило за полдень – наступил час сиесты, монахи уединились в своих кельях для короткого дневного отдыха. К нашему же несчастному отчего-то не идет сон. Тяжелые мысли, должно быть, одолевают его, словно демоны. Наивный, он и не подозревает, впрочем, что один демон стоит сейчас прямо за его спиной. Закончив молиться, брат Ансельм поднимается с колен. Привычным жестом отряхнув сутану, молодой монах выходит из своей кельи. Длинные, сонные, погруженные в полумрак коридоры аббатства почти пусты, звуки шагов глуховатым эхом раздаются в них. Чувствуя холодок на своем затылке, смертный прибавляет шаг. Он направляется в скрипторий – мастерскую, где братья – эти кропотливые монастырские крысы – переписывают ветхие манускрипты. Последним свитком, к коему прикасался молодой монах, был чудом уцелевший «Астрономический канон» Гипатии Александрийской – ученой девы, жившей за тысячу лет до Пьетро и погибшей в неумолимых жерновах безумствующей толпы. Монаху не терпится снова взять в руки этот почти истлевший манускрипт, причастившись тайн, которые неприметный свиток молчаливо хранит в себе. Я знаю: звездное небо всегда волновало и манило Пьетро – недосягаемо высокое, ничем не замутненное, бездонно-необъятное, вечное. До жизни в монастыре, когда смертный вовсе не знал еще книжной грамоты – он мог только взирать на ночной небосвод снизу вверх, задрав голову с невыразимым немым вопросом на устах. Теперь же он может читать, постигая письмена древних мудрецов, знавших несравнимо более, чем он сам. И хотя чтение и письмо пока даются малоопытному постриженику с трудом – его усердию и упорству могли бы позавидовать многие братья. Молодой монах, разумеется, понимает, что едва ли застанет брата Климента среди книг в час сиесты, а без него не стоило бы входить в эту окутанную благоговением Святая Святых аббатства. И все же смертному никак не совладать с той силой, что неодолимо влечет его туда именно сейчас. Подойдя к дверям скриптория, брат Ансельм отворяет незапертые тяжелые створки. Просторная комната окутана полумраком и тишиной, лишь повисшая в воздухе пыль медленно кружится в лучах света, сочащегося из окон. Монах закрывает за собой двери и, сделав несколько шагов, проходит к кафедрам для письма – столам-конторкам, на которых лениво распластались, будто объятые зыбкой дремой, рукописные книги. Брат Ансельм тщетно ищет заветный свиток, которого нигде нет. Осмотрев все столы, он устремляется к нишам в стене и массивным деревянным сундукам, примостившимся под ними, но и там не находит вожделенного «Канона», коего касался еще совсем недавно. Раздосадованный, молодой монах оборачивается, неожиданно упершись взглядом в мою фигуру. Я стою, слегка наклонив вниз голову. На мне монашеская сутана, низко опущенный капюшон которой полностью скрывает лицо в своей тени. Свет струится из окна позади меня, словно белый мел очерчивая неверный мой силуэт. Молодой монах приглядывается, напрягая зрение. – Брат Климент?.. – неуверенно произносит он. – Ради Бога, простите меня... Я вошел без спроса. Я хотел только… я искал… Смертный замолкает, заметив у меня в руках тот самый свиток, и какое-то время стоит беззвучно, понурив голову. Медленно стянув капюшон, я поднимаю к нему свое лицо: лицо, которому могла бы позавидовать, пожалуй, сама Мадонна. Глаза мои похожи на два темных озера в тихую лунную ночь: безвинные и исполненные тайн, они воскрешают в памяти Пьетро самые удивительные, самые светлые, самые трогательные моменты его жизни. Моменты, которые он не променял бы ни на что и никому не позволил бы отобрать. Моменты, которые ничем невозможно запятнать или опорочить. – Здравствуй, Пьетро, – произношу я вкрадчивым нежным голосом. Лицо Пьетро искажается, выражая столько противоречивых чувств, что мне долго пришлось бы перечислять их все. Смертный пытается что-то сказать, но язык отказывается повиноваться ему. Полные влаги глаза уподобляются рекам, грозящим выйти из размытых своих берегов. Не шелохнувшись, я стою в ореоле света, улыбаясь монаху кроткой, непорочной улыбкой ангела. – Аби… Абигайль… – заветное имя испуганной птицей слетает с трепещущих бледных губ. – Боже мой… Слезы плотной пеленой заволакивают глаза Пьетро. Он с силой смежает веки, надавливая на них пальцами. Ноги едва держат несчастного, готовые подкоситься в любой момент. Когда же монах, утерев глаза, смотрит на меня снова – его, будто внезапный удар молнии, вмиг обезображивает гримаса ужаса. Вместо прекрасного ангельского лица Абигайль смертный видит теперь облепленную пиявками и водорослями отвратительную образину утопленницы. Слипшиеся мокрые волосы напоминают копошащихся полуметровых черных угрей. На мне больше нет никакой одежды и, в отличие от лица, мое нагое юное тело все еще не утратило своей соблазнительности. Этот образ не раз преследовал брата Ансельма в его кошмарах. Каюсь, я не смог удержаться от соблазна наяву показать ему этот непристойный больной кошмар. Протягивая к монаху дрожащую бледную руку и выплевывая изо рта воду, я слабым сдавленным голосом произношу: – Пьетро… любимый… почему ты тогда не спас меня?.. Смертный, пятясь, опрокидывает один из столов и, с трудом удержавшись на ногах, сломя голову бежит прочь. Сжимая в мокрой руке бесценный свиток, я захлебываюсь смехом, и мой гулкий смех, отражаясь от высоких сводов пустого скриптория, разливается по всему аббатству, коварным троянским конем проникая в безмятежные сны дремлющих монахов. Дабы избежать кривотолков, хочу пояснить: мне нравится брат Ансельм и я вовсе не питаю к нему ненависти. Но он так жертвенен, так наивен, что я не могу отказать себе в удовольствии поиграть с ним. И готов заверить: это очень чувственная, будоражащая и волнующая игра.