Вожделение

Объятый лихорадкой, брат Ансельм мечется беспокойно в своей постели. На раскрасневшемся, будто опаленном солнцем лице проступила испарина; заметные кое-где вены наполнились, уподобившись половодным весенним рекам; кровавые язвы, оставленные мной на ладонях, воспалились. За последние дни занемогшему стало хуже. Кажется, сама жизнь несчастного висит теперь на волоске, готовом в любой момент оборваться под ее непокорным упрямым весом. Глядя на молодого монаха с несходящей с лица тревогой, брат Амвросий прикладывает ладонь к горячему лбу больного. Этот сердобольный толстяк принес воды, но лежащий не в силах сейчас приподняться, чтобы отпить глоток. Помедлив немного, пухлощекий монах, смочив небольшой кусок ткани, обтирает им лоб несчастного. Не открывая глаз и заворочавшись еще сильнее, тот мучительно и тихо стонет. Брат Амвросий прислушивается к словам, медленно возникающим из хаоса разрозненных, сумбурных, невнятных звуков. – Нет… постой… нет… прошу… я во всем виноват… виноват… Аб… Аби… Перекрестившись, брат Амвросий приступает к молитве, шевеля губами почти беззвучно. Четки медленно извиваются в его руке. Пламя свечи, словно порхающий ночной мотылек, трепещет нервно. Вязкая тьма за окном, кажется, вот-вот просочится внутрь и затопит келью – этот жалкий островок тусклого света в огромном бушующем океане всевластной ночи. Ночь… Уж я-то, заставший рождение мира, могу свидетельствовать, что тьма – праматерь сущего – в своем бытии на миллиарды лет упредила свет. Возникнув из тьмы и хаоса, скоротечный мир неизбежно вернется назад во тьму, когда испустит свой последний предсмертный вздох. – Это ты?.. Абигайль… ты здесь?.. здесь?.. не оставляй… прошу… я хотел… не оставляй… не оставляй… В горле брата Ансельма пересохло. Голос его, надтреснутый и глухой, доносится откуда-то из-за грудины. На насупленном, искаженном тревогой лбу, словно капли мира, вновь блестит проступивший маслянистый пот. – Руку… я только… дай руку… нет… прошу… не уходи… Отложив четки, пухлощекий монах смотрит на забывшегося в горячке брата с бессильной жалостью. Вложив кровоточащую руку несчастного в свою ладонь, он бросает несмело: – Я здесь, мой мальчик. Успокойся. Все хорошо… На заострившемся лице молодого монаха впервые блеснула улыбка. Он крепко сжимает пухлую руку брата Амвросия своими упрямыми пальцами. – Аби… Выдохнув тяжело, брат Амвросий произносит тверже: – Да, Пьетро. Я здесь. Все хорошо. – Прости меня… ты простишь?.. простишь?.. ты… – Ну конечно, Пьетро. Я давно простила тебя. Не тревожься больше. Поспи… Своей мягкой и влажной рукой брат Амвросий осторожно проводит по волосам больного. С улыбкой на устах тот еще несколько раз повторяет заветное имя, словно тайную, одному ему известную ночную молитву. Вскоре слова, слетающие с пересохших губ, опять становятся неразборчивы, уступая черед затихающим слабым стонам. Следовало бы, право, воздать должное хлопотливости толстяка: до самого утра он не отходит от постели больного, то молясь горячо своему богу, то, неловко приткнув подбородок к груди, погружаясь в тревожную зыбкую дрему. Молодого брата Франциска, пришедшего поухаживать за стигматиком-доходягой, пухлощекий монах, поблагодарив сердечно, отсылает прочь. Наутро наш болезный чувствует себя заметно лучше. К чрезвычайной радости брата Амвросия он даже в силах уже приподняться для живительного глотка. Мысли несчастного прояснились, жар спал, а к обескровленному восковому лицу начал потихоньку возвращаться естественный смугловатый оттенок. Жестокая хворь помалу ослабляла свою беспощадную, сулящую гибель хватку. – Как же ты напугал всех нас, возлюбленный брат, – коснувшись ладонью чела больного, брат Амвросий, уставший и сонный, выдыхает облегченно. – Прошу, дай мне еще воды, – сипло произносит молодой монах. Приподнявшись на постели, он обхватывает пальцами тяжелую деревянную кружку, словно заветный Грааль, но не может долго продержать ее в своих изъязвленных и все еще неокрепших руках. Поддерживая кружку, толстяк помогает несчастному осушить ее. Поблагодарив и снова опустившись на постель, брат Ансельм бросает задумчиво: – Я совсем не помню последних дней… – Ты бредил, – отвечает пухлощекий монах со спокойной и мягкой грустью. – Все звал какую-то особу по имени Абигайль... Отстраненное, потерянное лицо лежащего проясняется. Тусклые глаза оживают, загораясь дивным нездешним светом. – Она простила меня, – произносит Пьетро, и улыбка снова касается его губ, как тогда, вечером, когда толстяк утешительно и ласково держал его за руку, говоря с ним не от своего имени. – И славно, – с готовностью отзывается брат Амвросий. – Кем бы она ни была – надеюсь, больше она никогда тебя не потревожит. – Как, разве ты… – осекшись, лежащий смотрит на толстяка в нерешительности, а через мгновение переводит взгляд, утыкаясь глазами в призрачную мою фигуру. Молчаливый, я стою в дверях, улыбаясь кротко кончиками девичьих нежных губ. В глубине моих темных глаз болотными огоньками мерцают искры. – Неужели ты до сих пор не заметил ее, брат? Оглянись же! Этот светлый ангел прямо сейчас стоит за твоей спиной… Повернув голову и тщетно вглядываясь в полумрак за приоткрытой дверью, сидящий на краю постели больного толстяк, перекрестившись, истово шепчет что-то. Неужели наивный и правда верил, что тот, кто отметил ладони Пьетро своими стигматами – когда-то оставит его, уйдя навсегда?