Леши не знает, как он умер.
Была ли его смерть геройской, во время спасения семьи ежей из лесного пожара, сражения с медведем-рыкуном или вытаскивания человеческих детей из лап ели-чавкуньи. А может, он умер по-идиотски, нажравшись мухоморов, нанюхавшись морочных васильков или подравшись с буйной белкой. Леши не знает, какой должна была быть смерть, чтобы лес его выбрал. Он много спрашивал, пытал других хранителей — даже гуглил — но правда так и осталась от него скрытой. Он всё бы отдал, чтобы до неё добраться.
Одно он знает точно: когда-то — давно — он был живым. В конце концов, все остальные хранители были. Даже зануда Сыкач был, пусть и во времена его житья люди, поди, и говорить ещё не умели, ели сырое мясо и спали в пещерах. Но даже он
жил, о чём каждая лучистая рыбка в его жалком озерце знает в нудных подробностях: и как он на тающей льдине месяц в океане дрейфовал, и как он пять раз —
пять раз — в яму для мамонта сваливался, и как он за водой однажды пошёл и свалился в подземное озеро, тут же потонув и благополучно став его хранителем. Это самое обидное. Если уж даже дряхлый Сыкач про своё человеческое прошлое помнит, пусть и заставляют эти его воспоминания бедных рыбёшек кверху пузом, дохлость свою имитируя, всплывать, то почему у Леши воспоминаний — ноль? От несправедливости даже в горле царапает…
Леши пытается заесть досаду подосиновиком, но червивая ножка так и остаётся торчать между острых зубов — невдалеке кто-то кричит, надсадно зовя на помощь. По направлению криков ясно, кто опять буянит, так что Леши бежит по тропинке уверенно.
Так и есть. Гигантская ель-чавкунья снова взялась за своё. Дёргаются среди её корней красные конверсы размера этак сорок седьмого, а из дупла вырывается душераздирающим эхом почти свинячий визг, сопровождаемый сладостно-утробным еловым чавканьем. И что это её в последнее время на богему бородатую тянет?
Леши хватает татуированные лодыжки и дёргает, врастая в землю пальцами ног — для устойчивости.
— Отдай! Отдай, кому говорю, — кричит он строго. — Натравлю на тебя лесорубов — узнаешь, как туристов жрать. –Тянет, кряхтя и поминая мать-природу, но чавканье только усиливается, теперь походя на бурление кислоты в набитом желудке. Визги поднимаются на октаву. Леши тянет сильнее: — Ну ты, дендраперма эбеновая, прекрати хипстера переваривать!
Леши дёргает, чуть не выворачивая руки из суставов, ель урчит, как инопланетный паразит, перевариваемый модник голосит хуже помирающей выпи, и вот уже из-под коры показались подвернутые джинсы, дальше — замызганная клетчатая рубашка, а после и рыжая борода с усами, спутанными и обслюнявленными, будто барбер у парня — любвеобильный спаниель. Выкручивается недоедушка из ёлочного плена, пьяным взглядом проходится по опушке, но Леши уже заморщинил тёмную кожу на манер коры, закрутил ветками русые кудри, растопырил длинные руки — от липы и не отличить. Городской пижон ведь знать не знает, что липе в этой части леса такое же место, как Бэтмену в Марвеле: интересно, конечно, но не канон.
Парень встаёт и, пошатываясь и зовя маму, продирается через малинник. Сам ведь до джипаря, брошенного у дороги, не доберётся, так что Леши сгущает одни кусты, пряча тупиковые тропки, и шикает на другие, заставляя их открывать путь к заветному «Гранд Чероки».
Оставив дальнейшее спасение горе-пикникиста на совесть малинника, он плетётся обратно к ёлке-дебоширке, чтобы оценить ущерб её корням и гордости.
— Невкусные они, веганы, — оправдывается он, прислоняясь к шершавой коре. — Чёрствые, небось. Безглютеновые.
Ель молчит, вздыхая мягкими, как лисий мех, лапами. Вот ведь, всех остальных иглами режет, а Леши ни разу не уколола, обнимает чуть не по-матерински.
Эх, тоже мне мать — чурка колючая. Но ведь была у него когда-то настоящая? Не могла не быть?
Снова печалится Леши. Душу словно буйная белка когтями расцарапала. Достало. Пора эту мерехлюндию заканчивать, а то скупые смоляные слёзы так и застынут, тыкая всем в морду Лешину слабость. Пора решаться. Знает ведь, что делать. Только одному такое не осилить, подмога нужна. Ну, какой-никакой помогальщик у Леши имеется. Правда, с пустыми руками к нему нельзя — надо за гостинцами отправляться. Достав из-под корней авоську — многоразовую, а то экология, знаете ли, сама себя не защитит, в прошлом году трёх ужей из плена полиэтиленового спасать пришлось — он натягивает на голый зад треники Abibas, оставшиеся от зачавканного-таки весной гопника, а сверху напяливает серую худи с медведем и гордой надписью «Хозяин леса», найденную как-то на осине. Ёжась в непривычном плену одежды, он шагает по укромной тропинке к ближайшей заправке.
Время позднее, поэтому товар ему — банка огурцов, пять шоколадок «Алёнка» и бумажный стаканчик кофе из полудохлого автомата — отбивает сонная бабуля-уборщица. Новая. Едва оторвавшись от сканворда, она мутно оглядывает его откровенно бомжеватый наряд, босые ноги, лицо, затемнённое капюшоном, и вдруг ахает.
— Чур меня, — шепчет, крестясь дрожащими пальцами.
Вот ведь, и в самом деле с даром, а не как в тупых передачках по телеку.
— Не бойся, бабуля, — говорит Леши спокойно, — не обижу.
Она быстро кивает и делает вид, что не замечает рулона дешёвой туалетной бумаги, топорщащегося под гордой надписью на Лешином худи. Леши благодарен — деньги из кошелька, стыренного у грибников, на исходе.
Складывая три рубля сдачи на обколотое блюдце, бабуля заговорщицки шепчет:
— Вот, сынок, возьми. — Смотрит цепко и протягивает что-то, будто ведьма добру молодцу волшебную вещицу в награду даёт, как в сказках, меч-кладенец там, или скатерть-самобранку. Убирает бабуля руку, а на блюдце — пачка презервативов. Икс-икс-эль. Не те нынче ведьмы. Леши оглядывает себя в обзорное зеркало над кассой — что уж там, и молодцы добрые не те.
— Спасибо, бабушка, но я… — начинает он.
— Возьми, — тон такой серьёзный, что Леши не спорит и пихает пачку в карман треников.
С полной авоськой наперевес, он шлёпает назад. Ноги гудят — вчера троих из той же модной компании по всему лесу вылавливал, кого к городу вывел, кого полёвке передал. Измотался. А сейчас ещё и простреленная когда-то браконьерами лодыжка ноет. И в горле сильнее царапается — Цветметшмет завод опять, небось, пыхтит, бздя на лес вонючими облаками —
безопасного, абсолютно безопасного — газа. В такие дни дышится особенно тяжко, будто в грудь шишки напихали. Вконец умаявшись, Леши откидывается на ветки ближайшей сосны, и она передаёт его обленившееся тело соседней ели, а та — престарелому дубу, и дальше. Так, почти убаюканный нежным обхождением лесного конвейера, Леши добирается до самой кромки своих владений. Скоро в нос тычет невидимыми пальцами гниль, а значит — пора шагать на своих двоих. В болото.
Громкое замогильное кваканье простреливает уши задолго до того, как его ноги начинают проваливаться во влажный мох. А там уже и вонь слёзы наворачивает, и пары ядовитые желудок в бант завязывают, и чьи-то многочисленные конечности пальцы на ногах плотоядно пощипывают. Но лягушки измываются, конечно, хуже всех. Будто похоронку поют квакапеллой своей доставучей: «Поворачивай, мол, а не то пожалеешь». Вот ещё. Подумаешь, решил их хранитель преждевременно в спячку удариться после вчерашнего загула. Леши это не остановит.
Ну хоть мерзкий аист не лезет. Случился у них инцидентик лет пять назад — с тех пор злопамятный жабоклюй брезгливо пялится с верхушки косой ивы, жахнутой когда-то молнией и засохшей посреди болота, но близко не подлетает.
Останавливается Леши только когда ноги по карманы провалились в коричневую слизь — эх, надо было абибасики снять, хорошие ещё штанцы были — и теперь он фактически тонет.
— Эй, — кричит он, вытаскивая шишку из спутанных волос и запуская её в середину болота. Шишка плюхается в зеленоватую грязь и бесшумно тонет. Больше ничего не происходит, разве что аист нахохливается, выражая презрение к Лешиным стрелковым навыкам.
— Эй! — Леши выуживает новую шишку и кидает сильнее. Снаряд врезается в сухую иву. Ствол дрожит, обсыпая обалдевшего аиста корой, будто внезапным снегом. Снова тишина.
— Эй, — орёт Леши что есть мочи, — ты, полужаба перепончатоногая! Хватит дрыхнуть!
Третья шишка с силой вмазывается в обожжённый ствол, ива трясётся, будоража мутную рябь, лениво расползающуюся по болоту, и приходит очередь пузырей. Сначала это бодрые безобидные малыши, наполненные дымом и тиной, потом — вонючий склизкий середнячок, и, наконец, зловонные переростки, которые подбираются опасно близко и взрываются, обдавая Леши липкими брызгами. Последним на поверхность поднимается пузырь-монстр, он замирает среди ивовых корней, будто оценивая обстановку, и лопается, выпуская сизый дым. Из рассеивающейся завесы на Леши смотрят два круглых светящихся глаза, пойманные, будто Сыкачьи лучистые рыбки, в невод из длинных мокрых волос. Тонкие зеленоватые пальцы убирают слипшиеся космы с лица, демонстрируя плоские дырочки ноздрей, раздутые щёки и тонкий зубастый рот — от уха до уха.
Жёлтые глаза с горизонтальным зрачком задерживаются на Леши, обдавая болезненной ненавистью.
— Мне офигенный сон снился, дубина, — сплёвывает Камыш, злой, как всегда от недосыпу.
— Про что?
— Не твоё лешачье дело.
Леши виновато улыбается.
— Ну я это, с подарками…
Камыш выбирается из воды на широкий лист кувшинки, щурится на авоську, втягивает плоскими ноздрями запах подостывшего кофе и, наконец, добреет. Жижа вокруг Леши расступается, выталкивая его с причмоком, и вот он уже сидит на кочке посреди болота, с облегчением сдирая глупую человеческую одежонку. Камыш не смотрит. Никогда не смотрит. Стесняется, наверное. Даже хранителем став, прикрывает причинные места водорослями на манер шорт.
— Чего припёрся? — Камыш благоговейно отпивает кофе, а потом копается в авоське, сверяя количество «Алёнок» с чеком.
— За советом пришёл.
— Ну?
Леши набирает в грудь воздуха:
— Жениться хочу.
— А? — Камыш поднимает взгляд от шоколада.
Не расслышал, что ли? Ушей-то нормальных нет, только перепонки за глазами.
— Жениться, говорю, надумал. Надоело одному.
Камыш кладёт авоську аккуратно на лист кувшинки и отправляет первую «Алёнку» в рот, даже не удосужившись снять фольгу.
— На Польке? — говорит еле понятно, шурша зубами об этикетку.
Леши принимается оттирать безвременно загубленные треники:
— Не, на Русанке. Мне что важно? Чтобы жила недалеко и чтоб на рожу не жаба. — Опомнившись, бросает вверх опасливый взгляд, но Камыш не обижается, только сплёвывает скомканную блестяшку обратно в авоську, так что Леши бодро продолжает: — Полькино поле с лесом, конечно, впритык, но Русанкино озеро тоже недалеко.
Камыш приклеивается липучками на подушечках пальцев к металлической крышке и с лёгкостью открывает банку с огурцами:
— А Сыкач, вроде, говорил, что она все ещё чахнет по своему человеку. Тому, который триста лет как сдох. Что, типа, поклялась больше никого никогда не любить, или вроде того.
— Так мне любви и не надо. Прошло время, когда я, как дебил, каждую неделю с клумбой на голове просыпался.
— Какой клумбой?
Леши смущённо приглаживает засохший валежник среди кудрей:
— Да я по-молодости, бывало, как влюблюсь — так ветки в волосах расцветают. Ромашками там всякими, васильками. Откуда — хрен поймёшь, а вот же…
Камыш ржёт с огурцом в зубах. Когда смеётся — особенно на лягушку похож, даже ржач с прикваком.
— Нафига тебе тогда жениться?
— Говорю же, надоело одному. Хочу, чтоб поговорить было с кем, чай можжевеловый выпить…
Камыш щурит свои немигающие глаза:
— Гонишь.
— Чего сразу «гонишь»? — ворчит Леши, но Камышу врать бесполезно, так что скоро признаётся: — Костик шепнул, что она, может, смерть мою видела.
Ждёт насмешек, но Камыш молчит, только выстреливает длинным раздвоенным языком на пролетающих мимо мух. Всегда так делает, когда разговор про Лешину тайну заходит. Все остальные хранители пинками его прогоняют, а Камыш терпит. Только языком — вжих-вжих.
— Ты не подумай, про женитьбу — это я тоже серьёзно, — оправдывается Леши. — Про разговоры там, про чай можжевеловый. Ну, а вдруг она ещё и вправду про меня что знает? А то задрало — все своё прошлое помнят, один я как амнезист сериальный. Жизнь не помню — так хоть про смерть узнаю.
При этих словах Камыш даже охоту мушиную бросает. О смерти вообще никогда не говорит. А что говорить-то, когда тебя, голого и изуродованного, пятеро накачанных модников из багажника в болото выкидывают и на прощанье в рожу окровавленную плюют? А ты, очухавшись и поняв, что завяз, не к суше дёргаешься, а глубже в трясину ползёшь? Чтоб уж помереть наверняка? Чем тут гордиться?
Если Камыш и знает, что Леши смерть его подсмотрел, то вида не показывает. Леши и не уточняет. Зачем? Он ведь даже кинулся тогда помочь, из трясины вытащить, но болото не пустило. Лягушки заголосили смертно, вонища ударила в голову, аист чуть не выклевал глаза. Стало ясно: болото выбрало себе хранителя. Чуть не сто лет бесхозное было — и вот ведь, дождалось.
— Ко мне-то нафига припёрся? — напоминает Камыш, запихивая в рот сразу три шоколадки.
Леши тянется к банке:
— Да не знаю я, как к Русанке подкатить. Раньше девки сами липли, а сейчас постарел, видать. Кора морщинистая, ветки засохли… — Чувствует на себе взгляд — быстрый, хмурый, заедает смущение огурцом. Чистит горло: — Вот пришёл за советом. У тебя опыта уж, наверное, больше. Ты ж у нас красавец…
Несказанное «был» зудит между ними невидимым облаком назойливой мошкары. Камыш залпом опрокидывает в себя остатки кофе, только пузырь на шее ритмично вздувается.
— Ну там, хрень ей какую-нибудь подари, — говорит, отирая губы.
— Какую?
— Да фиг знает. Но такой подарок, чтоб сразу понятно, что от тебя.
— Ага, — вскидывается Леши с ухмылкой. — Вроде дохлых пиявок, что ты мне под каждую ёлку поначалу совал?
— Откуда я знал, что они без болота не живут? — хмурится Камыш. — Я ж тогда вообще ни во что не врубался.
Да уж, хранитель из Камыша поначалу был так себе. Леши даже решил, что новый сосед ему гадит, гнилых кровососок под ели подкидывая, и в отместку ссал ему в кувшинки. Ругались долго, пока не выяснилось, что пиявками, а потом квашеной тиной и камышами в кляре Камыш дружбу предлагал. Выяснив правду, ржали, конечно.
Леши отпивает рассол из банки.
— А ты помнишь, как на первый Ивана Купала… — начинает он и натыкается на странный взгляд. Жёлтые глаза стекленеют и вдруг… моргают. Одного этого достаточно, чтобы Леши подобрался и обернулся.
Ах ты мудак красно-конверсный, что ж ты дорогу найти не можешь, даже когда тебе её в нос твой пропирсингованный тычут? Идёт, дурачьё, под ноги не смотрит, путь по карте в телефоне сверяет. Не понял, что ли, что карта твоя здесь врёт хуже чиновника, уверяющего, что про незаконную вырубку охраняемой лесополосы он ни сном ни духом не ведал?
Леши открывает рот, чтобы окликнуть парня, но поздно. Натыкается на предупреждающий взгляд темнуще-карих — не жёлтых с горизонтальным значком, а теперь именно карих, как кедровая кора — глаз, и безропотно кивает. Тут ему не лес, не его владения. Здесь он судьбу ничью решать не вправе. Но он всё равно пробует.
— Оставь его, — шепчет. — Брось.
Камыш ничего не говорит, только встаёт в полный рост. В высокий стройный человеческий рост. Губы красивые кривит, копной золотых волос, солнцем зацелованных, трясёт, плечи широкие расправляет. Шагает к моднику уже полностью перекинутый: голая спина бугрится мышцами, водорослевые шорты обнимают фактурный зад, кожа от загара светится янтарём. Спортсмен. Показывал ведь Леши свои видосы на ютьюбе — как волну в заграницах ловил, как финты на доске выделывал, как медали выигрывал. Леши, конечно, ахал и хвалил, а в душе молился, чтобы друг не заметил его не больно-то дружеского восхищения между ног.
Сам Леши со своей реакцией на человеческий облик Камыша давно смирился. Ну как тут не вздрочнуть, если красота такая и сила? Вот и модник помятый — вознамерился было болото по кромке обогнуть, но отрывает однажды глаза от экрана и врастает в землю бородатым пнём. Леши тогда, давно, тоже врос: пришёл с соседом новым познакомиться, а встретил чудо это лучистое, пытающееся его в болото заманить. Не знал ведь тогда Камыш, что Леши, как и он, хранитель. А Леши как увидел глаза эти кедровые, улыбку эту добрую, шёпот заботливый: «Пойдём-пойдём, я выведу, я тебя подожду…», так и пошёл за ним собачкой. Звал ведь его этот солнечный парень, ждал его. Бородач сейчас тоже идёт, чуть слюни не пуская, и не видит, что конверсы по жиже хлюпают. Леши тогда тоже не видел. Непонятно, чем бы это их знакомство закончилось, если бы не чавкунья. Проросла еловая Годзилла корнями через пол-леса, вырвала прибалдевшего Леши из трясины и для острастки лапой по заду огрела. Но даже тогда не уколола.
А вот у человечка такой защитницы нет. Идёт он за Камышом верно, до самой середины болота, а там на кочке останавливается. Камыш становится рядом, берёт за выпендрёжно бритый затылок и к себе притягивает, будто вот-вот поцелует, но вместо этого размахивается и бах кулаком в грудь. Бородач даже не думает сопротивляться — беспомощно заваливается назад и медленно, словно муха в мёд, проваливается в трясину. На лице — улыбка.
Камыш разворачивается довольный. Скольких он вчера заманил? Их, вроде, всего семеро было. Троих Леши вывел, а остальные… остался кто-то ещё или уж все на дне? Многие хранители поиздеваться над человечками любят, морок навести или кругами полночи водить; Леши, в основном, жвачку по карманам тырит; но чтоб до смерти — только Камыш. Правда, гробит исключительно таких — молодых богатых модников. С другой стороны, старые в болото сами не суются, ума хватает.
Когда Камыш добирается обратно до кувшинки, он уже снова полужаба: кожа прозрачная с зеленцой, глаза жёлтые навыкате, волосы жидкие, рот — разрез от уха до уха; тело тоже несуразное — живот круглый, а руки-ноги кузнечиковые. И взгляд другой. Солнца в нем и в помине нет.
— Больше советов не знаю, — ворчит, вертя в руках отжатый у бородача телефон. Ясное дело, сначала лезет в свои соцсети, проверять, кто из друзей где катается, с кем встречается, что выиграл. Никак его не отпускает прошлая жизнь.
Леши меланхолично доедает огурцы — теперь до Камыша как минимум час не достучаться. Зато вечером, авось, сериал тот, про драконов и зомби, посмотрят. Прошлый найденный мобильник как раз перед восьмым сезоном сдох. Леши пристраивается было поспать, как Камыш пинает его в колено.
— Пять способов привлечь внимание девушки, — читает он скучным голосом. — Первое: выглядите хорошо. Вы должны быть привлекательным и впечатлить девушку своим видом.
— Ага, — ухмыляется Леши. — Вроде того, как ты в ночь на свой первый Ивана Купала ко мне в плаще из тины припёрся, а я чуть не обделался, думал, это Демогоргон какой по мою душу пришёл…
Камыш игнорирует его подколку и продолжает читать:
— Второе: делайте ей подарки… так, это мы уже проходили… Вот, третье: познакомьте её со своими друзьями. Она почувствует себя особенной.
— Да какие у меня друзья? — тянет Леши и вовремя опоминается: — Ну, кроме тебя? С чавкуньей, что ли, её знакомить? Так огреет ещё, она тётка с прибабахом. Или с белкой буйной? С медведем-рыкуном? — он смотрит на Камыша с надеждой, но тот пожимает плечами:
— У меня и этого нет, — гладит тонкими пальцами с липучками края кувшинки. — У тебя хоть зверушки всякие есть, цветочки, ягоды. У Сыкача вон, лучистые рыбки. А у меня что? Пиявки да лягушки. Фу, гадость.
Да, пожалуй, после золотых пляжей и океанской голубизны вонючее болото не сильно радует. Снова всплывает солнечный образ парня, режущего доской волну, и что-то давит в груди. Может, снова заводские выхлопы, а может, и нет. Странное чувство.
— Что там дальше? — спрашивает Леши, чтобы отвлечься.
Камыш молчит немного, прежде чем прочитать:
— Четвёртое: выбирайте необычные места для свиданий.
— На сосне, что ли? Или под обрывом у реки, где я из-за тебя чуть не захлебнулся?
— Там единственное место, где волна небольшая есть, — оправдывается Камыш, как сто раз до этого. — Я ж не знал, что ты плавать не умеешь.
Леши передёргивается. Горло будто снова раздирает колкая ледяная вода, глаза щиплет, уши закладывает, тело топором ко дну идёт… Леши тогда уже всякую надежду потерял, как вдруг в него вцепились кузнечиковые руки и стали тащить наверх. Очнулся от холодных поцелуев. Сдуру думал, это Русанка его спасает, а оказалось — Камыш искусственное дыхание делает. Чуть грудную клетку не проломил.
Как же так — такие вот вещи Леши помнит, будто вчера, прикосновение губ этих широких, ладоней перепончатых на коже, шёпот, уговаривающий очнуться, а прошлое человеческое от него прячется? Неужто тогда его никто не обнимал, не целовал, не заботился?
Леши старается дышать ровно, но поздно. Вдох короткий, выдох рваный, с сипением. Руки по-алкогольному дрожат, липкий пот паутиной оплёл. На грудь будто Сыкач тушей своей ленивой сел, а в горле рыбки его трепыхаются — мешают, царапают, вдохнуть не дают. Кашель вороний накатил…
— Дыши, — слышит Леши сквозь дым перед глазами, — вперёд наклонись. Руками упрись. Рот открой. Выдохни.
Леши послушно выдувает воздух и чувствует жёсткий мундштук, тычащийся в губы. Пшик! — в горло ударяется прохладная струйка, он вдыхает и задерживает дыхание, пока Камыш отсчитывает десять секунд. Наконец можно выдохнуть. Скоро станет лучше.
Где Камыш достал новый ингалятор? Опять у одного из модников, поди, отобрал. Поначалу Леши отказывался от волшебной спасательной машинки, брезговал, всё чаем брусничным продолжал приступы лечить, а как один раз Камыш ему силком во время смертного удушья этой штукой пшикнул, так больше не выпендривался. Слушался и благодарил.
— Ладно, — сипит Леши, когда дрожь отступает достаточно, и он может вытереть пот. — Что там последнее?
Камыш осторожно убирает руку с Лешиного плеча — всё это время так сжимал, что синяки, поди, будут — и консультируется с телефоном:
— Совет пятый: говорите комплименты.
— Комплименты… С этим совсем сложно. Как пить дать сказану что-нибудь тупое. Вроде как ты мне тогда спьяну брякнул, что я как железный человек, только деревянный. — Леши смеётся пришедшей в голову дикой мысли: — Я тут подумал, если так посмотреть — ты ж всё по списку делал: подарки мне дарил, на свидания водил, даже комплименты, как мог, отвешивал. — Леши смеётся сильнее: — Ты меня, случайно, не клеил?
Хлопая себя по коленям, он ждёт ответного кваканья, но смех не такой, как обычно. Натужный какой-то.
Леши всматривается в знакомое лицо. Смотрит, смотрит, и наконец видит то, что упускал всё это время из-за своего идиотского прошло-жизненного сдвига. Раньше всё казалось, важнее этой тайны нет ничего, а теперь вдруг подумалось — нафига?
В мутной болотной тишине он слышит глухое: «дубина» и сдавленный бульк воды. Ещё долго сидит, растерянно глядя на опустевший лист кувшинки, теребя в руках грязные треники.
Остаток ночи он проводит под елью. А потом весь день. А под вечер спускается в пещеру к Сыкачеву озеру.
Лучистую рыбку не так легко поймать, Леши тихо ругается, снова и снова запуская пальцы в ледяную воду. Наконец, кусочек солнца трепыхается у него в раздувшемся презервативе, и он карабкается вверх, прижимая добычу к груди.
— Ах ты, сопляк, — слышит он грозный бас за спиной. — Отдай рыбку, ёлочье отродье!
Леши не слушает, упрямо взбирается по камням. Погони не боится — раздобрел Сыкач за века, из пещеры не вылезет.
— Осины переломаю! Подлесок подтоплю! Пещерных крабов на тебя натравлю — все бока обожрут!
Леши только сильнее сжимает пальцами перекрученный латекс и быстрее лезет наверх. Вот уже и выход из пещеры.
— Как умер расскажу! — раздаётся гулкое эхо, и Леши замирает. Стоит, как чурбан эбеновый, как дурак, и двинуться не может. Сыкач как чувствует, воркует торопливо: – Знаю, всё знаю, и как жил, и как помер, и почему лес тебя выбрал. Верни рыбку — всё скажу.
Леши так и стоит, одной ногой на камнях, другой — на лесной траве. Опускает глаза на рыбку, что суетливо плещется в презервативе, и видится ему, будто это волосы золотые в воде пушатся.
***
Рыбке явно не по вкусу болотная вода: она нервно бултыхается, слепо тыкается то в камыши, то в кувшинки, но красоту при этом создаёт волшебную. Будто и вправду солнечный луч проник под кромку тёмной воды и теперь ищет выход назад на небо. Ночное болото от этой магии затихло — ни лягушки не голосят, ни аист не квохчет; видать, так же, как и Леши, взгляд от чуда отвести не могут.
Скоро лист кувшинки, рядом с которой на кочке сидит Леши, вздрагивает. На него — почти бесшумно — забирается Камыш. Молча они сидят, теперь вдвоём, и смотрят на рыбку. Когда Леши закрывает глаза, её свет всё ещё теплится у него под веками.
— Ты… это… прости, что тупил…
— Забей.
Снова сидят. Камыш неотрывно следит за трепыханиями кусочка солнца у него среди кувшинок:
— Отнеси её утром обратно, что ли.
— Отнесу.
Близко совсем сидят. А может, далеко. Не понять. Леши протягивает пальцы, касается подушечек с липучками. Слышит торопливый вдох.
— Блядь… Ты серьёзно?
— Говорил же, жениться хочу, куда серьёзнее?
А вот и смех, такой, как надо. Родной, с прикваком.
Ещё сидят. А потом Камыш поворачивается. Смотрят на Леши круглые глаза — вроде как всегда, а вроде и по-новому — и вдруг… моргают. Проступает кедровая коричнева, янтареет вокруг кожа, вьются золотом волосы… Леши еле успевает положить ладонь на теплеющую щёку: «Не надо». Больше он сказать ничего не успевает, потому что кузнечиковые лапы сцапывают его и валят на мягкую прохладу листа кувшинки.
***
Солнце будит его нестерпимым светом. Разве бывает так ярко на болоте?
Леши трогает исцарапанные вчера губы — всё ещё болят. Долго пришлось приноравливаться, не сразу нашли правильный угол для поцелуев. Много было возни, ругательств и ржача. А потом пошло. Липучки у Камыша на пальцах очень понравились. Ну, а язык этот длинный раздвоенный, что чуть не во всех местах одновременно, казалось, был, вообще выше всяких похвал. Леши сладко тянется, разминая натруженную спину, и слышит рядом развесёлое кваканье.
— Ты чего? — спрашивает он удивленно.
— Посмотри на себя, — советует Камыш, всё ещё обхохатываясь.
Леши перегибается через край листа кувшинки, волшебным образом выдерживающий их обоих, и разгоняет руками тину.
— Да чтоб тебя, — фыркает он, разглядывая в мутном отражении ромашки и васильки, торчащие во все стороны из волос. — Оборви, что ли?
— Вот ещё.
Леши думает оскорбиться, но замирает: среди зарослей осоки мелькает клетчатая рубашка. Слышен усталый крик о помощи. Камыш его тоже слышит. Привстаёт на локте и щурится в сторону человечка. Леши со страхом ждёт, что жёлтые глаза вот-вот моргнут, но Камыш зевает и ложится обратно, положив руку за голову. В ту же секунду аист срывается с сухой ветки, устремляясь к источнику шума. Вскоре там слышны вопли и яростное квохтанье, перестук клювом и удаляющиеся хлюпающие шаги, а ещё через несколько мгновений Леши чувствует лёгкое напряжение в затылке, будто кто пальцем погладил: дозорные осины предупреждают, что в лесу — человек. Мысленно передав парня на попечение всё ещё извиняющегося малинника и указав вывести его к заправке, Леши опускается обратно рядом с Камышом. Их лист кувшинки отрывается и плывёт по болоту, хотя течения нет. У Камыша, как всегда, холодные пальцы.
— Мы как эти, — хмыкает он, не открывая глаз, — выдры, которые во сне за лапы держатся. Я тебе показывал?
— Неа.
— Покажу. Зарядки как раз ещё немного осталось.
— А как же драконы и зомби?
— Да пишут, говно последний сезон.
— Ну и хрен с ним, — говорит Леши. — Чаю хочешь?
***
Дождь беспощадно режет воздух, хлесткими розгами обжигает листву. Ветер качает деревья, будто стараясь вырвать с корнем; несколько молодых осин уже сдались. По лесу, не разбирая дороги, бежит молодая женщина. На руках у неё — измазанный в крови младенец. Его тело корчится, будто в ведьминском танце, губы окрашены в синий. Он с трудом дышит, и вместо криков из его рта вырываются страшные хрипящие звуки — будто ворона засела в груди. Даже дождь не в силах заглушить это карканье. При самых чудовищных звуках женщина всхлипывает от страха и бежит быстрее.
Спотыкаясь и падая, она поворачивает в сторону болота, но отшатывается от слепящего взрыва — в стоящую посреди осоки иву врезается молния. Женщина бежит прочь — вглубь леса, и только забравшись в самую чащу, она на секунду останавливается. Быстро оглядывается, выбирает огромную старую ель и кладёт малыша среди бугрящихся корней. Несколько раз она судорожно осеняет себя священным знаком, целует блестяшку, болтающуюся на шее и отступает. Тяжело дыша, она бежит обратно, ни разу не оглянувшись. Может быть, она плачет, но в такой дождь не понять.
Когда её юбка перестаёт мелькать среди стволов, гигантская ель оживает — она поднимает младенца на свои лапы, будто обнимая, и нежно покачивает. Малыш кричит почти всю ночь, сначала оглушающе, а потом с каждым часом всё тише. Под утро, с последней каплей дождя, он замолкает.
А когда первые лучи солнца пробиваются сквозь паутину листвы, он открывает глаза уже другим — кожа кое-где морщинится наподобие коры, в волосах пробиваются зелёные веточки. Он смышлёно улыбается деревьям, а деревья улыбаются ему.
Лес выбрал себе хранителя.
