Сердце Парижа

Я стою средь поля; море цвета, Ласково и дивно Солнце светит, И вокруг меня такое Лето…

Кея

Солнце стояло в зените. Его лучами упивались молодые листья и свежая, омытая вчерашним дождем и утренней, уже успевшей просохнуть росой трава; казалось, что даже самые стены Парижа, стены, славившиеся своей крепостью и неприступностью, тянутся ввысь, к этому чудесному весеннему Солнцу… Впрочем, Рене лучше всех знал о том, что крепость и неприступность очень часто бывают обманчивы, и холодность городских стен порою не сравнить с человеческой холодностью, скрывающей от новых ран горячее сердце. Юноша перекатился на спину и посмотрел в небо. Интересно, а каково оно – сердце Парижа?.. Любой честный монархист наверняка ответил бы – безусловно, Людовик Четырнадцатый, законный король; Арамис усмехнулся. Пожалуй, что и король; однако… Солнце нещадно слепило светлые глаза, и Рене, нащупав лежащую возле себя шляпу, положил ее на лицо, потому что подниматься и уходить с солнцепека ему совершенно не хотелось. Слишком долгой была осень, слишком холодной – зима и слишком ветреной – весна; сейчас юноша наконец-то мог расслабиться… - Рене?.. Знакомый голос раздался где-то над головой, снова унося из прохладных воспоминаний о прошедшем годе в теплую сонливость майского утра. Арамис резко сел; шляпа упала с его лица на колени, и, обернувшись, юноша ожидаемо увидел графа де Ла Фер – своего друга, королевского мушкетера, по вполне весомым причинам известным под именем Атоса. Арамис улыбнулся. Испугавшись в первую секунду, сейчас он готов был посмеяться над своей «осторожностью»; голос его зазвенел радостно: - Присаживайтесь, дорогой друг, прошу вас. По правде сказать, вы напугали меня… Как вы здесь оказались? - Дорогой мой, ваш конь привязан у придорожных деревьев. Не думаете ли вы, что я не узнаю вашей нарядной упряжи?.. - И правда… Атос улыбался. Рене редко доводилось видеть это – изящный изгиб губ графа, когда уголки его рта приподнимались, и всякий раз юноше казалось, что до этого момента улыбка таилась где-то очень глубоко; в самом сердце Парижа, может быть?.. - Знаете, Арамис, – граф снова выглядел почти серьезным; почти – потому что снова лицо его было сурово, но глаза продолжали смеяться, – жаль, что еще не цветут одуванчики. Рене слегка наклонил голову набок; де Ла Фер говорил о таких вещах, которые, как ему казалось, вовсе не интересуют графа; да и что такого может быть в простых полевых цветах? Ведь это не розы и не лилии – звезды королевских династий; одуванчики… - Почему же? – улыбнулся он краешком губ. - Если вплести их в ваши пряди, право, это было бы неземное зрелище. Арамис продолжал смотреть на графа, чувствуя, что краска заливает его щеки киноварью. Люди нередко выражали восхищение его красотой; однако Атос, человек, за полгода дружбы с которым Рене понял, что всегда, до конца жизни будет верить ему, был совершенно иным. И дело даже не в том, что Рене никогда не слышал от него слов похвалы чего бы то ни было, просто граф смотрел так тепло… Тепло, как майское Солнце с неба, как откликалась Солнцу прогретая земля; тепло, как через пару дней распустятся одуванчики – полевые цветы, красоту которых Рене начал понимать лишь сейчас. - Я бы все равно не увидел этого. Но, право… – Арамис осторожно поднялся с травы и сделал шаг к Атосу, – если бы их вплели ваши пальцы, я бы не променял эти жалкие цветы ни на какие драгоценности. …Солнце стояло в зените. К нему рвались травы и зеленые листья на деревьях; тысячи маленьких солнышек-одуванчиков тянулись к нему с земли. Рене, чья голова покоилась на коленях графа, перехватил его пальцы с зажатым в них цветком. - В вашей груди бьется сердце Парижа, знаете вы об этом? Оливье усмехнулся; провел свободной рукой по темным волнам волос юноши, в которых ярко светились звездочки уже вплетенных цветов. - И оно бьется только для вас, милый друг, – прошептал он перед тем, как наклониться к чуть приоткрытым, словно созданных для его поцелуев губам.