Стена

I. Я стою у Стены. Немного поодаль, словно бы невзначай. Сегодня их трое. Трое мужчин в насмешливо-белых саванах, с тяжелыми мешками вместо голов. Словно нелепая пародия на ангелов. Еще нелепее, чем та, что ходит по улицам. Как раз три шага до Церкви. Взгляд рассеянно скользит по тротуару, улице, прохожим, неизменно возвращаясь к мерно раскачивающимся на ветру телам. Кажется, будто они танцуют. Будто теперь-то им наплевать на все, теперь-то они могут двигаться, как пожелают, могут вместе танцевать этот своеобразный мрачный танец свободы. Он похож на сальсу. Ту самую, из душного полуподвала, с размалеванными замужними дамами, ворчливым учителем и еженедельными пирожными с жирным розовым кремом. Я даже в чем-то им завидую. Не пирожным, покойникам. Они могут висеть тут сколько угодно, им не нужно, оглядываясь по сторонам в поисках бдительного Ока, спешить на постылую работу. Не нужно ограничивать себя дурацким пятиминутным лимитом на скорбь. У самой стены две женщины. Они тоже смотрят. Тоже скорбят. Их набожные реплики, размеренные крестные знамения, кроваво-красные одеяния – все дышит скорбью и отчаянием. Они ничем не отличаются от других. Разве что, они – Служанки. Им куда сложнее. Никаких прав, никакой надежды. Их обобрали до нитки, а потом и самих прировняли к вещам, к человеческим инкубаторам на стройных ножках… Впрочем, нас всех по-своему пользуют. Тик-так, тик-так. Часы на запястье неумолимо тикают. Старые, механические, в тяжелой металлической оправе. Точные, секунда в секунду, еще с тех самых времен, когда их носил дед. Время поджимает. Взгляд в последний раз скользит по телам, цепляется за таблички с обличающими надписями «Гендерная Измена» и бессильно стекает на тротуар. Сердце сжимается где-то в горле. Снова. Я разворачиваюсь и решительным шагом иду в сторону казарм. Это не так уж и далеко. Всего-то через четыре квартала, на окраине. Свободное время оканчивается ровно через пятнадцать минут и три секунды. Хотя вряд ли сейчас хоть что-то можно назвать свободным. Разве что эти два часа на дорогу до казарм, когда можно невзначай свернуть на более длинный путь. Будто бы от незнания. Как говаривает старший Хранитель – наша свобода в выполнении приказа. И такова свобода каждого солдата. Свобода потратить жалких двадцать лишних минут на прогулку по городу. Рик бы точно плюнул ему в лицо, если бы им вдруг случилось свести знакомство. Рик... Один мыслеобраз его имени способен разверзнуть в моей груди черную дыру боли, нежности, почти позабытой сладости и невыносимой тоски. Я не могу дышать - оно переполняет мои легкие, голову, заставляет мир перед глазами полыхать разноцветными кругами. Мы встречаемся ровно за два квартала до казарм. Не разговариваем. Даже не смотрим друг на друга. Все, что можно себе позволить – мимолетный косой взгляд на яркую, словно свежескошенная пшеница, макушку. Или на россыпь конопушек по всему лицу. Я знаю, что они покрывают светлые, как топленое молоко, плечи, игриво спускаются по спине до самых лопаток. Когда-то я любил смотреть, как солнце путается в них по утрам, скользит по позвоночнику до той самой соблазнительной ложбинки между ягодиц. Но это было когда-то. В далекой, полузабытой жизни, от которой не осталось даже мятых записок, пропахших сигаретами и омлетом. Мы прикрепляли их к холодильнику обломанным магнитом с кривоногим Буддой. У него не было носа, и позолота давно осыпалась, обнажая неприглядные трупные пятна глины. Рик привез его из поездки в Индию. Дешевый сувенир из первой попавшейся лавки. Мы тогда много обнимались у самого трапа, словно не виделись, по меньшей мере, сотню лет. Обнимались назло шепоткам и недовольному ворчанию правоверных старушек, назло оскорбленным возгласам какой-то недалекой шпаны, столпившейся у посадочной полосы, как стая голубей у рассыпанных семечек. Тогда они нас раздражали. Тогда мы не понимали, что были счастливы. Кому в наше время не приходит эта мысль? Даже простая Дружба теперь подозрительна. Что уж говорить о Любви. Она вообще под запретом. Лучше уж молчать и не делать лишних движений лицевыми мышцами. Кто знает, что ты прячешь за улыбкой. За ней может быть что угодно. Мы не должны улыбаться. Хотя, вроде бы, и имеем на это право. Ведь мы же живем в идеальном обществе, мы счастливы… Ноги на автомате переступают по серой брусчатке тротуара. Шаг в шаг, нога в ногу. Это все, что мы можем делать вместе. Интересно, Рик думает так же? Я искоса наблюдаю за ним: глаза смотрят в пол, видимо, как и раньше считают плитки под ногами. Их было ровно сто восемьдесят девять от нашего дома до круглосуточного магазина за углом. В Галааде нет круглосуточных магазинов. На секунду мне даже кажется, что ничего не изменилось: его сосредоточенное лицо, квадратные очки с облезшей эмалью и сеточка морщинок в уголках глаз все те же. Даже пожелтевший белый врачебный халат с пятном на уголке воротника все тот же. Раньше он надевал его дома, когда готовил. Вместо фартука. Говорил, «операция прошла успешно, скоро пациент окончательно станет жареной индейкой». Дурацкий юмор. Очень не хватает. Теперь он носит этот халат постоянно. Словно напоминание. Это все было, действительно было, по-настоящему. Я помню, ты помнишь. Мы все еще существуем. До поворота три метра. Ему направо, к госпиталю. В последнее время там почти не лечат, это скорее коммунальная квартира для медицинского персонала. За врачами еще больший надзор, чем за нами или даже Служанками. А вдруг они тайно делают аборты? Хотя, кто решится на такую глупость? Видимо, кто-то все же решается, раз мы до сих пор можем любоваться порой на белые, похожие на флаг капитуляции, халаты на Стене. Они висят там почти так же часто, как и «гендерные изменники». По большей части за старые преступления. Но есть и свеженькие. Они, кажется, и пахнут по-другому. Каким-то особым оттенком мертвечины. На мгновение наши взгляды встречаются. По чистой случайности. Просто в какой-то момент мы оба тайком смотрим друг на друга. Вечность обрывается через секунду. Рик заворачивает. Я иду прямо. В горле так и стоит неприятный склизкий комок тоски и страха. Хочу выдохнуть. II. Мы живем в бывшем спортзале. Когда-то здесь была школа. Носились по коридорам ученики, приклеивали жвачки под парты. Каждый раз, когда мы обедаем в пустом классе географии, я провожу ладонью по закаменевшим от времени выпуклостям. Они впиваются в пальцы, в ладони, проникают под кожу. Я хотел бы однажды слиться с ними в единое целое, с этими старыми жевательными резинками, побывавшими невесть в чьем рту, пропитанными чужой слюной и впившимися в дерево. У мужчин в этом мире есть права. Но не у нас. Мы – опасные элементы, одинаково обритые налысо и собранные в одном месте. Чтобы было удобнее нас контролировать. Особый корпус отрекшихся от греха и помилованных нашим идеальным правительством. Когда-то нас звали фриками, гиками, байкерами, хипстерами, бомжами или психологами в службе спасения. Все как на подбор – жуткие хтонические монстры, родившиеся чтобы глодать корни системы, пособники Дьявола. Особенно психологи. Ведь кто может быть преступнее и опаснее, чем человек, смевший когда-то твердить людям о безопасности, о свободе, о жизни. О том, что ты имеешь право распоряжаться своим телом. Если бы кто-то узнал, как часто я утешал плачущих девушек, говорил им такие аморальные вещи, как «Ты не обязана рожать от насильника» или «Это нормально – любить девушку», или даже «Будь собой, девочка. Живи. Ты достойна счастья». Теперь никто этого не делает. А если и делает, то рано или поздно оказывается там, на Стене. Болтает в воздухе босыми ногами. Мол, ничего вы со мной уже не сделаете. Теренс что-то несвязно бормочет в своем углу, будто бы вторя обреченным мыслям. Испуганно озирается по сторонам и, убедившись, что никого из надзирателей в комнате нет, снова погружается в свой бубнеж. «В далеком городке жила была девушка, она очень любила молоко и бегать босиком по еще мокрой от росы траве…». Каждое утро он начинает с этих слов и скрупулезно затверживает каждую строчку своего незаконченного романа. Конечно же, он не может его записать. Лишь запомнить и, может быть, когда-нибудь нашептать заветные строки кому-то настолько же несчастному. Иногда он сбивается и забывает что-то. В такие моменты его голос дрожит и ломается, шипит, плюется и бешено меняет скорость прочтения туда обратно, будто старый неисправный магнитофон. Теренс плачет всю ночь. Зло всхлипывает в подушку. Едва на грани слышимости, жестоко подавляя любой звук громче шелеста одеяла. А на утро снова уперто начинает бубнить, по новой. - Ты сегодня был на работе? Он неприязненно морщится, когда я сажусь рядом и отрываю его от любимого дела, зло мотает головой из стороны в сторону: - Нет. Не мешай. Это важно. «Лили прошла в комнату, напевая веселый мотивчик. Ее босые ноги так легко касались пола, будто бы она была сновидением, сошедшим… сошедшим…», - Теренс трясется. Его губы беззвучно шевелятся, извиваются, точно жирный дождевой червь, разрубленный лопатой садовника. - Тише, Теренс, тише, - я сжимаю его плечо, едва-едва, стараясь только утешить, ободрить, но ни в коем случае не давить. Давить на Теренса нельзя, его состояние слишком близко к сумасшествию, чтобы рисковать столкнуть его еще глубже. Он утыкается мне в грудь и начинает тихо всхлипывать. Сердце пропускает удар, и я едва сдерживаюсь, чтобы не оттолкнуть его вместе со стулом. Его руки стискивают всего лишь рубашку, но я буквально ощущаю их на своей шее: тяжелые, плотные. Мне почему-то кажется, что на ощупь они точно такие же, как веревки на Стене. Когда открывается дверь и входит Смотритель, мы сидим друг напротив друга и мирно беседуем о величии нашего славного Галаада. Мои руки все еще мелко трясутся, и я прячу их в карманах. Пальцы соприкасаются друг с другом, холодные, точно у тех трупов. На секунду мне кажется, что эта комната, Теренс, теплый ветер за окном – только иллюзия, больная галлюцинация, а на самом деле я вишу вместе с ними. На Стене. Бежевые стены слишком яркие, чтобы быть иллюзией. Лучше бы они ею были. Я смотрю в окно, на краешек серого неба, начинает накрапывать дождь. Льет до самого утра. Капли утешительно скребутся в стекла, убаюкивая, утешая, рассказывая сказки о далекой стране, в которой есть надежда, свобода и мир. И нет скрипучего, пропахшего чем-то тухлым голоса Смотрителя. Но голос есть, есть побудка, и скудный завтрак из жидкой каши и куска хеба с маслом. Я привычно провожу ладонью под партой, и чувствую, как по грудной клетке разливается горькое кофейное разочарование. Кто-то соскреб всю жвачку. Под пальцами одно гладкое дерево. Теренс не завтракает. Сидит на кровати. Молча. Только покачивается из стороны в сторону и улыбается. III. Я стою у Стены. Снова. На этот раз там лишь два человека. «Атеизм» и «Заговор против правительства». Два прекрасных танцора. Ветер сильнее, чем обычно, морозный, осенний. Он точно стакан доброго бренди разгоняет кровь по окоченевшим жилам. Чувствуется ритм танго, фигуры кривятся, шатаются, фривольно задирая свободные балахоны почти до колен. Юркая цветная ящерка насмешливо подмигивает мне с обнаженной лодыжки. Она обнимает буквы. Буквы складываются в имя. Очень знакомое имя, на которое я откликался до того, как стал номером. Я хочу упасть на землю и кричать, но стою и смотрю, поглощенный мертвенной тишиной. Хочу броситься вперед, обнимать бледные, бескровные ноги, торчащие из-под савана и искореженные смертной судорогой. Целовать их. Потому что это его ноги, и ящерка – та, которую он наколол у какого-то не внушающего доверия китайца, просто чтобы сказать мне: «Я твой». Я тогда сильно ругался, ворчал: «Ты же врач! Как можно было… где попало… в условиях антисанитарии!». Он улыбался пьяной шальной улыбкой, дышал сигаретным дымом и целовал, сладко-сладко, приговаривая: «Всегда-всегда вместе». Теперь это уже не важно. Я знаю, что «вместе» уже не будет. Что мы больше не встретимся, даже на те полсотни шагов по одной улице. Никогда. Пять минут заканчиваются. Ноги сами идут прочь по знакомой улице. Они знают дорогу, а я все еще там, у Стены, захлебываюсь слезами, которых не существует. Мы не имеем права плакать. Ведь мы счастливы. В голове всплывают тихие вечера за книгами и кофе. Ни один бариста не мог готовить его так идеально, как делали те руки. Руки которые умели все: спасать жизни, готовить творожные десерты, ласкать до исступления, до чертовых вселенных перед глазами. Эти руки могли играючи отодвинуть весь мир и попытаться проложить дорогу к свободе. И они это сделали. Мне интересно: был ли он счастлив, когда вступил в сопротивление? Наверняка был. Всегда слишком благородный, слишком справедливый, слишком для этого мира. Слишком для такого, как я. Стоило остаться там, у Стены. Стоило хотя бы умереть рядом с ним. Стоило, но… Жизнь продолжается. Я не знаю, можно ли назвать это жизнью. Я ничего не знаю. Дни сливаются между собой в малоприятную кашу, которой нас кормят три раза в день. Солнце продолжает всходить и заходить. Голос Смотрителя все такой же скрипучий. Мир не меняется. Он уже перевернулся однажды, и теперь вяло посапывает, пуская слюни на подушку. Но если честно, смысла менять его уже нет. Ни в чем нет смысла. Сопротивляться системе бесполезно. Теренса увозят через неделю. Я вижу, как выпирают его угловатые кости через полиэтиленовую оболочку. И сам точно так же опутан ею, мертв, опустошен. Свободен. Ветер обнимает мои плечи, и я зябко ежусь, но не отстраняюсь. Наставник командует подъем. Тело с моим номером движется к душевой, почтительно уперев взгляд в пол. Я смотрю на него немного нерешительно (все-таки, мы так долго были вместе), и отворачиваюсь к окну. Меня ждут. Рик сидит на подоконнике все в том же старом халате с пятном на уголке, и солнце как раньше путается в его волосах. Я хватаюсь за протянутую руку. Теплую. Живую. Мы выходим на улицу, в сквер, под сияющие лучи. Его губы все такие же невообразимые, знакомые до последней трещинки. Нас никто не видит. Ангелы проходят мимо. Мы и правда счастливы.