Saint Bernini

— В последнее время ты слишком много рисуешь, — вдруг нарушает затянувшуюся тишину Уилл. Тихие шорохи карандаша тут же прекращаются. Дальше следует намеренно затянувшееся молчание. Ганнибал, едва улыбаясь, поднимает голову и смотрит на Грэма. Как всегда, внимательно. Как всегда, проникновенно. Лектер, конечно же, предугадывал такую реакцию Уилла. У чертового Лектера всегда всё просчитано на два шага вперёд. Или на десять? Уиллу становится не по себе. — Извини, — внезапно отвечает Ганнибал, кладя карандаш рядом с листом бумаги. Простое извинение отзывается мурашками по позвоночнику. Бывший агент уже сожалеет, что начал говорить. Чертов Лектер, который всё знает. — Что ты рисуешь? — Грэм встаёт с дивана и подходит к Ганнибалу. Лучшая защита — нападение. Конечно, Уилл догадывается, что будет делать партнёр. Или нет. Ганнибал непредсказуем как следующий аккорд в симфонии Вагнера. Садясь на край стола, он берёт в руки лист бумаги. Почему-то картина кажется ему знакомой: он сам (Уилл давно перестал удивляться, что Лектер рисует его на всех работах) застыл в каких-то сладостных муках. По его телу буквально скользило грифельное одеяние, образовывая под ним что-то наподобие облака. Над Уиллом нарисованным возвышался ангел с самодовольной улыбкой. В руках он держал стрелу, направленную на Грэма. — Обсессивное желание убить меня преследует даже на картинах? — Уилл кладет бумагу, улыбаясь. — Вся наша жизнь состоит из страстей. Так нужно же потакать некоторым из них, — ухмыляется Ганнибал, склоняя голову, — даже если всего лишь на карандашном наброске. Любовь к тебе будет всегда граничить с дерзким желанием завладеть каждой каплей твоей крови и каждым кусочком твоего тела, мой дорогой Уилл, — голос Ганнибала звучит низко и размеренно, будто гипнотизируя. Грэм ухмыляется. Коварный змей-искуситель. — С каких ты стал подражать Бернини? — спрашивает Грэм, не отрывая взгляд от рисунка на столе. — После того, как ты сказал, что у Боттичелли все персонажи на одно лицо, — Ганнибал берёт в руки лист бумаги. — «Экстаз святой Терезы». И явился ей ангел в плотском обличии, и пронзил он сердце её золотым копьем. Боль при этом была так велика, что она не могла сдерживать стоны, однако боль была столь сладостна, что Тереза не могла желать, чтобы она покинула её, — цитирует напамять Лектер и, едва касаясь пальцами листа бумаги, проводит по рисунку. Иногда Уиллу чертовски хочется дать пощечину Ганнибалу. Или себе. Нельзя. Быть. Таким. Занудой. Но в мыслях всё же звучит: «Продолжай», словно голос Лектера — это откровение, псалом, месса. Ода греху, реквием невинности. — Довольно интересное представление экстаза, — говорит Уилл, кладя руку на руку Ганнибала. — Если это и есть так называемая духовная любовь, то она известна и мне, — мягко улыбается Грэм, скользя пальцами по кисти Ганнибала. — Говорят, Лоренцо Бернини разругался из-за этой статуи с Папой Римским. Католики видели статую слишком пошлой, а Тереза испытывает отнюдь не благословенный экстаз, — Ганнибал откидывается на спинку кожаного кресла. — Разве религия может оспорить искусство? — Бернини смог оживить статуи, передать эмоции простым языком искусства. А эти двуличные праведники вновь скрывают свои грехи под маской непорочности, — Уилл поправляет свои очки. — Знаешь, интересно как личный скульптор понтифика изобразил из этой христианской легенды такую эротику? Шелк, кружево; руки, вцепившиеся в грудь, в живот. Не очень духовное блаженство, не находишь? — Ганнибал переплетает пальцы с пальцами Уилла. Тянет его на себя, и Грэм, конечно же, тянется. Как будто к солнцу. Как будто в бездну. Стол кажется жутко неудобным. Ганнибал может быть мягким как Боттичелли. Нарочито нежные поцелуи где-то в область уха; скользящие движения рук (так, что Уилл чувствует, какие же сухие руки у Ганнибала) и слова. Слова, способные размыть любую границу между реальностью и запретным миром блаженства. Между благословенной любовью и похотью. И Уилл теряется во всей гармонии невесомых ласк и едва ощутимых поцелуев. Стол внезапно становится необъяснимо мягким, словно одеяло зеленой травы. Уиллу кажется, что он бредит. Ганнибал может быть виртуозным как Паганини. Лектер умеет меняться в считанные секунды. Резкие рваные укусы за губы, возбуждающие касания языком и страсть, ослепляющая и ведущая. Ганнибал довольно неплохо умеет сдерживать эмоции. Но не когда рядом Уилл Грэм стонет на ухо и просит своим невероятно дрожащим шепотом лишь об одном. Разум Лектера плывет вместе с его самоконтролем. Смазка, конечно, находится в ящике стола. Ганнибал выдавливает на свои пальцы и медленно, словно искусный музыкант, проникает ими в Уилла. Грэм чувствует диссонанс. Ему хочется больше, ближе, чувственнее. — Расслабься, — практически рычит на ухо Ганнибал, и Уиллу очень хочется повиноваться, но не получается. Каждый нерв оголен, каждая клетка тела желает быть подчиненной Ганнибалу. Грэм чувствует, как место пальцев занимает что-то другое. Холодное. Узкое. Железное? — Что это? — выдавливает из себя Грэм, ёжась на столе. Лектер ухмыляется и затыкает ему рот поцелуем. Вдруг нечто начинает вибрировать в нём, и Уилл выгибается, разрывая поцелуй. Выгибается до хруста позвоночника, пытается найти опору, но всё растворяется и лишь откуда сверху звучит голос Лектера: — Святой Бернини, — вибрация прекращается. — Познаешь сладострастную муку, о преподобная Тереза? — откровенно издевается. — Что за… — фраза обрывается из-за стона. Очередной импульс. Очередная вибрация — и все тело тает, выгибается. Руки Уилла тянутся к члену, чтобы хоть как-то помочь себе разрядиться. Но Ганнибал заводит руки за его голову. — Тереза, рукоблудие — грех. Разве не так учил святой отец и его книги? — шепот Ганнибала звучит в унисон с вибрацией. Уилл пытается уткнуться в Ганнибала, но тот лишь (Грэм знает) ухмыляется. Слишком хорошо. Слишком пошло. Ганнибал обхватывает головку члена Уилла и начинает посасывать, параллельно нажимая на кнопку маленького пульта. Грэм теряется в своих чувствах, и не знает, от чего ему лучше: от этой чертовой вибрации, которая то и дело затрагивает особо чувствительную точку; то ли от горячих губ Лектера. Стол становится мягким словно облако. Грэм сжимает в руках листы, царапает столешницу и почти срывает голос. Уилл кончает прямо на твидовый пиджак Лектера, шумно дыша и чувствуя расслабление по всему телу. — Аминь, — в голосе Лектера слышится небольшая насмешка (над Уиллом или над религией?). Он целует Грэма в искусанные губы, слизывает маленькие капельки крови и гладит по волосам. Греховное блаженство плоти. *** — Что это было, Ганнибал? — спрашивает Уилл всё ещё дрожащим голосом, кутаясь в теплый зеленый плед. — Золотое копье ангела, разве нет? — незаметно ухмыляется Ганнибал, разгребая кучу скомканных листов. — Мой дорогой Уилл, это всего лишь блаженный экстаз. Как у святой Терезы, да упокоит Господь её душу. Уилл ежится и в очередной раз сдерживает желание ударить Ганнибала. Тот лишь подходит к нему и присаживается рядом на быльце дивана. — Понтифику стоило бы задуматься о канонизации Бернини. Скульптуры были его религией, живой и настоящей. Прикасаешься к мрамору, — Ганнибал медленно проводит пальцами по щеке Уилла, — и чувствуешь как под ним течет кровь, как мышцы замерли в каком-то дьявольском анабиозе. Omnia vincit amor et nos cedamus amori*, — Лектер целует его в макушку. — Кофе? — Не откажусь, ангел, — последнее слово Грэм выделяет особо ядовито. — С превеликим удовольствием, моя Тереза. Правда, придется всё же объяснить святому отцу, что за откровение пришло тебе, — Ганнибал уходит, пряча улыбку. Ганнибал может быть эфирным словно свет на картинах Рембрандта. Уиллу нравится эта мысль и он думает, что её обязательно нужно записать, но чары Морфея оказываются сильнее, и он засыпает с чувством полного умиротворения. Omnia vincit amor.