***
В том, что это был Гон, Хисока не сомневался. Сейчас он умиротворенно глядел на спокойное течение маленькой речки на окраине леса, в котором он был обречен окончить свою жизнь всего полчаса назад, и думал. Его как-то вообще не заботили чужие жизни. Смерти не вызывали никаких эмоций, что бы там кто ни думал про маньяка, у которого с двенадцати встаёт на чужие страдания и кровь. В чём смысл убивать человека, одного из многих таких же, если серая масса от этого меньше не становится? То ли дело добившиеся больших успехов на поприще силы люди или те, кто ещё не раскрыл свой огромный потенциал. Разбивать их в пух и прах, видя боль или панику на их лицах, — приятно. Ломать их внутренний стержень, своими глазами наблюдать за разрушением сильной личности — приятно. Сражаться с сильными, опытными людьми, танцуя на самой грани, — просто великолепно. Но сам он перешагнуть за нее, оказывается, еще не готов. Гон отличается и отличался всегда. И от серой массы, и от других сильных людей. Уже тогда, четыре года назад, при первой их встрече, Хисока видел его огромнейший потенциал и несгибаемую волю, что заставляло безумно ухмыляться от переполняющего восторга. Хотелось дождаться и сразиться с выросшим мальчишкой. Самолично увидеть воплощение всего того потрясающего потенциала. От предвкушения этой безусловно сложной и оттого явно восхитительной битвы он заходился безудержным смехом. Иллуми называл его помешанным, но тот и сам помешался на своём младшем брате. Хисока провёл ладонью по ровной глади, искажая своё отражение, и снова ополоснул уже чистое лицо прохладной водой. Гон… его спас? А он сам… это даже в мыслях звучит абсурдно, но не отменяет того факта, что он… сбежал. — Позорище, — выдохнул Хисока и, запрокинув голову к небу, скрыл лицо в ладонях. Вот он выжил, смыл с себя кровь, даже зашил рану на боку. Бинты и нить с иглой каждый хантер с собой носит, и вот он уже подлатанный, живой… а дальше-то что? Что делать? Бежать из леса подальше? Его сейчас многие ищут, а в таком состоянии он особенно уязвим. Обратно возвращаться тоже не вариант. Не факт, что битва закончена, как и не факт, что Гон победил. Отдать жизнь за кого-то для Гона так же естественно, как дышать, и Хисока никогда не понимал смысла такого. И сейчас тоже не понимает. Гон счастливее его, на самом деле. Мир рад его видеть, у него есть друзья, что не воткнут нож в спину, с ними он тоже счастлив, и он знает, ради чего живет, — стало быть, жизнь Гона гораздо ценнее его, Хисоки. А потому он ничего не мог с собой поделать. Ноги сами привели его сюда. И там, на лугу, теперь сломанных кукол лежало уже шесть. И Хисока умер сегодня во второй раз, потому что с одним мертвым телом разбилось последнее, ради чего его жизнь еще имела смысл. Сердце обхватило ядовитыми иглами, и к горлу подкатил ком, — до чего жалкое состояние. Он и не знал никогда, что сердце у него есть, а сейчас хочется кричать, свернуть кому-то шею с особой жестокостью, самому утечь алой жидкостью под вены этого мальчишки. Он бы вырвал своё бешено бьющееся сердце, чтобы засунуть его под грудную клетку человека, чей образ видел перед собственной смертью. Лишь бы Гон снова жил, снова улыбался людям, хотя ни один человек на этой земле не стоит и капли его крови. Он, Хисока, уж точно. Воздух вокруг сгустился, и его аура стала эссенцией тьмы и злобы. — Гон, что со мной? Скажи, что со мной происходит? Почему… почему ты не отвечаешь мне, Гон?! — распахнул глаза широко, почти безумно, смотря на изувеченное тело. Разорванная одежда, глубокая рана, мазки грязи и крови, темнеющие очертания синяков, повисшая плетью посиневшая рука. Рядом лежал труп, изувеченный во много раз сильнее, — живого места не осталось, но Хисоку он даже каплю не интересовал. Упал на колени, прижимая парня к себе крепко, тронул кончиками пальцев шею, с неясной надеждой желая почувствовать хоть слабое биение, — подтверждение, что они оба еще могут жить. И в следующий же момент со всей несвойственной ему аккуратностью положил Гона обратно, чтобы, скрыв глаза ладонями, впервые в жизни ощутить на них не алую влагу. И слезы те не горя — облегчения. Потому что по чужим венам кровь еще течет, и нэн задушенно пульсирует, со всей любовью Гона к жизни цепляясь за неё. Гон жив. И Хисока теперь тоже может.***
Приглушенный теплый свет не раздражал глаза, привыкшие ко тьме болезненного сна. И даже так первой мыслью Гона было: «Я на том свете?» Он попробовал пошевелить телом, — оно не слушалось, болела абсолютно каждая его клеточка, даже дышать было тяжело. Попривыкнув к острой боли, он со стоном повернул голову к источнику тепла на левой руке. Хисока явно неудобно скрючился на стуле, подложив руки под голову на его больничную койку, и почти мирно спал, хотя меж бровей его залегла морщинка хмурости. С трудом подняв левую ладонь, Гон опустил её на рыжие волосы с красным отливом, чуть взъерошив их, и слабо улыбнулся. Хисока вздрогнул и раскрыл глаза, смотря прямо на него, но разогнуться из неудобной позы и скинуть чужую руку не смел. — Давно не виделись, — усмехнулся парень, голос его продрал жестко тут же судорожно сжавшееся горло тяжелым кашлем, и всё это отозвалось болью во всём теле. — Молчи и лежи спокойно, — приказным тоном произнес Хисока. Гон послушаться не мог. Он выслеживал тех охотников, когда услышал их разговор на пристани, искал встречи с этим мужчиной уже давно, и всё никак не мог найти. Те люди вышли на его след, сам он оставался незамеченным долгое время, но на последнем перевале всё же упустил их из виду, что почти стоило жизни им обоим. Сейчас, при столь долгожданной встрече, и когда они оба живы, почти умерев, он не мог себе позволить молчать. Хисока, сощурившись, наблюдал, как парень приподнялся, тяжело дыша, и трясущимися руками взял стакан воды с тумбы рядом, чтобы смочить горло. Но всё же удержать его не смог: стакан выпал из слабой ладони, укатившись по кровати на пол, и там разбился. Но Гон не обратил даже малейшего внимания на это. Он вскинул решительный взгляд карих глаз на него, поднял дрожащие пальцы на его плечо и слабо потянул к себе, впиваясь в губы с жадностью человека, что только на смертном одре осознал истинную ценность жизни, и тут же нашел её. И Хисока его понимал. И принимал целиком. Первый поцелуй, искренний, с горячей кровью из разбитых губ и обжигающей жаждой жизни, потрясающе правильный. Глаза Хисоки — янтарь, солнечный камень; взгляд Гона — само солнце. И душа его замертвевшая под этим теплом оживала, вдохнуть больше, впитать больше, схватить, не отпускать никогда. Чтобы лучащиеся радостью глаза и улыбка были обращены и к нему тоже, чтобы он первый видел его успехи и падения, чтобы в битвах азарт делился только на них двоих, идти рука об руку и умереть только от его, Гона, руки, и ничьей больше. Парень разорвал поцелуй кровавым кашлем, но спокойно стер кровь с губ трясущимися пальцами и вскинул после карие глаза совершенно умиротворенно. Мальчик так вырос, и Хисока видел это совершенно ясно не только по телу, но и в его уверенности, в его взгляде. — Я поцеловал тебя, — просмаковал слова Гон, и довольная улыбка расплывалась на его лице. Хисока заинтересованно вскинул брови. — Ты меня, наверное, убьешь, но теперь и умирать не жалко. Хисока не сдержал смешка, и при том хотелось расхохотаться. Мальчишка повзрослел, характер остался тот же. Сквозь годы всё еще знакомы, всё еще тот, его Гон Фрикс. — Ты такой дурачок, — всё же рассмеялся Хисока, совершенно счастливо, впервые за долгие годы не темным безумным смехом, и в подпольном госпитале этот звук отразился от пропитанных горечью стен совершенно неестественно. — Но такой сильный. За мной всё еще охота, помнишь? Мне нужна твоя защита, мой герой. Засмеялся снова, и Гон улыбнулся тоже. Глаза его вновь лучились той искренней радостью, и теперь этот взгляд был обращен к нему, — ради такого стоило оказаться одной ногой в гробу. Гон жив. А Хисока теперь знает, что ему нужно от этой жизни.