im feuerregen.

Началось все, как всегда, с рассвета. Со свежего воздуха, переполняющего прокуренную ободранную квартиру где-то в неблагополучных районах ГДР через открытое настежь окно. Он проснулся от нестерпимого гребаного сушняка и головной боли. Много панков, хиппи, подростков и чуваков постарше спали кто где: в основном пол, стулья, кому-то посчастливилось осесть на диванах с прожженными вязаными покрывалами красного цвета, а кому-то не посчастливилось уснуть на холодной разбитой плитке рядом с унитазом. На часах показывало 5.39. Секс, громкая музыка, самое дешевое и самое крепкое пойло во всем ГДР, драки, опять секс, наркотики… Все перестает иметь смысл, когда рядом с собой обнаруживаешь парня, еще совсем мальчишку, с нагло осветленными волосами и внешностью ангела. Храп какого-то ублюдка с разбитым носом из соседней комнаты, видимо, разбудил не напрасно. Ангел лежал совсем близко, в расстегнутой жилетке на голый бледный торс, на его шее и плечах багровели неизведанными вселенными синяки. Цвен, нависая над ним, отчаянно пытался перелезть и добраться хоть до какой-то бутылки и пачки сигарет. Парень, кажется, все же проснулся, недовольно проматерился себе под нос не открывая глаз и перевернулся на другой бок. День начинался как минимум странно. К тому моменту, как основная часть тупых тел проснулась, перестала выглядеть как трупы и, что удивительно, начала даже вяло передвигаться в поисках пива и воды, Круспе успел походить по соседям и получить то самое вожделенное искомое сокровище. Ангел, несмотря на положение, в котором находился, с самой обаятельнейшей, черт ее дери, улыбкой, рылся по шкафчикам и рассказывал какому-то парню, ловившему приходы до сих пор, о пользе зеленого чая на голодный желудок. Тот парень с пустым взглядом в углу кухни его явно не слушал, зато парень с белым лаком на ногтях, курящий в коридоре, был более чем поглощен его рассказом. — Как тебя зовут? — Ангел вдруг спросил будто продолжая монолог. — Да, тебя, у тебя крепкие сигареты. — Он наконец бросил в тень коридора взгляд, тождественный первым весенним лучам солнца и ванильному мороженому. — Цвен. Ты помнишь хоть что-то с этого ебаного вечера? — Его голос не дрожал, хотя взгляд парня вынудил его коленки по детски трястись. — У тебя он, видимо, прошел не так уж плохо. — Он пальцем покрутил у своей шеи, намекая на яркие засосы, светящие на всю комнату, как фонари. — Пауль Хайко Хирше. У тебя он, к слову сказать, прошел тоже вполне хорошо. Ты очень невнимательно смотрелся в зеркало. — Милое личико осветила ехидная ухмылка. — Молись, Цвен, чтобы это никто не вспомнил из всех зомби в соседних комнатах. Кстати, не видел Кристофа? — О чем ты, что вспомнить? Какого Кристофа? Кристофов в этой дыре может быть хоть сто. — Брось, не больше восьми, я уверен. — С этими словами Хайко удалился так же загадочно, как и пришел. Кристоф, барабанщик из какого-то подвала, мирно находился в состоянии шока сидя за столом и вспоминал, что, кажется, он расстался со своей невестой после того, как вырвал пару бутылок из дома ее матери, попутно называя кого-то из них шлюхой. Вообще то Кристоф вполне адекватный. Наверное. Цвен все равно его не знал. Как и остальных девяносто процентов людей здесь. — Уф, я тебе даже больше скажу: это уже никак не ухудшит, конечно, твои отношения с невестой, но… Видишь ту девушку, прямые темные волосы? У вас, — Он неловко покашлял, — очень возможно что-то было. Крепись, братан. Кристоф остался сидеть за столом один, напряженно поглаживая слегка вьющиеся волосы на упрямо ноющей голове, а Пауль, ненадолго зависнув у окна, вдруг решил, что кто-то должен прекратить мучения и «сгонять уже, блять, за пивом, не хочется, чтобы менты разгребали здесь наши трупы с недовольными еблами». Круспе молча стоял и отчего-то восхищался светлому непоседе в этой отвратительной тусовке, в которой он даже сам не помнит, как оказался, настолько дела идут плохо. — Я могу сходить, но, — тут же отовсюду послышались уханья счастливых людей, облепивших усталыми взглядами Цвена, — я один на вас всех пойла не дотащу, мне нужна хоть чья то помощь. Пауль, небрежно поправив итак хорошо сидящую кожаную жилетку, оценочным взглядом пробежался по лицу Круспе и, не услышав ни одного желающего помочь, вызвался сам. — Ты знаешь всех этих людей? — Закуривая на ходу спросил Рихард. На улице уже кипел день и было ясно, что через пару часов температура в городе станет невыносимо жаркой. К двенадцати вся утренняя прохлада испарилась вместе с последней имеющейся пачкой сигарет. — Ну, вообще я много здесь кого знаю, но разумеется не всех. Их слишком много, черт побери, и я совершенно не узнаю ту прекрасную леди с третьим размером груди, томно спящую в порванной юбке. Этой ночью, судя по всему, перепало всем, если ты понимаешь. — Ты не узнаешь только ту леди, — Парень едва скрыл подступающее недовольство и… Откуда оно вообще могло взяться? — А я не узнаю совершенно ничего. — Кое-кто вчера явно перепил, верно? Когда мы были в ванной, ты вел себя уверенно, это странно. — Хайко продолжил шагать, как ни в чем не бывало, но взгляд все же выдавал беспокойство своими короткими перебежками от одного окурка на асфальте к другому. — Вот, — он указал рукой на свои отметины, — как ты думаешь, откуда это? Остаток пути до пресловутого магазина и обратно в протухшую квартиру прошел, в основном, в тишине, что логично. «Я. Переспал. С. Этим. Парнем. Блять.» Роман между заядлым курильщиком, обреченным на одинокие рассветы и рак легких в 35 лет, и парня из неблагополучной бедной семьи, рвущегося на тусовки ради того, чтобы не вскрыть себе вены, начался, словно зарождение сверхновой. Они не могли оторваться друг от друга, но встречаясь едва могли позволить себе только смотреть, не трогать, ни в коем случае не трогать, они ругались на улицах, когда один доставал другого из каких-то сомнительных, полностью усеянных шприцами, квартир, больше похожих на пристанище конченных преступников, они старались всюду следовать друг за другом и за своими принципами, они рассуждали о жизни на пустых крышах, они ввязывались в драки в местах, где сами пили виски, с парнями, с плевком с прокуренных зуб бросавшими им в спины надменное «педики» и позже зализывали раны, запираясь на кухне, но все так же не трогая друг друга, будто от страха. — Цвен, какого черта ты вообще связался с ним? Он сведет тебя в могилу! — Встреча с отцом спустя четыре месяца проебывания всех сообщений и звонков от него с матерью как обычно перетекала в грубые нравоучения. — Мама волнуется. Но Цвена это мало волновало, ведь рядом с ним почти каждый день ангел со светлой макушкой и пьяной улыбкой. Ангел недавно не появлялся почти неделю, от него не пахло пивом, но его руки снова были неумело перебинтованы, а на все вопросы он отвечал лишь улыбкой и «Святой портвейн! Ты бы видел свое серьезное лицо, оно тебе не идет, улыбнись. Нас звал на тусовку один мой старый знакомый, девушки, алкоголь и старые гитары его старших братьев — все будет там! Ты очень давно не играл при мне.» Умение уходить от всех в мире неудобных вопросов было отличительной чертой очаровательного ангела. Одним вечером поздней зимы, тогда, когда на удивление сильно валил снег, Цвен не пришел. Он не пришел и к ночи. Не пришел на тусовку и в комнате Пауля на другом конце района его тоже не было. Все, кажется, настолько привыкли к тому, что эти двое всегда появляются в компании друг друга, что спрашивали одно и то же «Где этот, оу, Цвен, верно? Где он?», удалялись, забывали о том, что уже спрашивали и подходили снова. Хайко покинул квартиру какого-то Роберта во втором часу ночи. Отчего сегодня такая холодная ночь? Когда Пауль наконец добрел до общежития, где Круспе снимал комнату вместе с его хорошим другом, начитанным силачом со склонностью к философствованию по имени Тилль, на часах уже, должно быть, доходил четвертый час утра. На нужном втором этаже почему-то до сих пор горел свет, а рядом со знакомой дверью мирно спал тот самый Тилль. Стало ясно, что все идет по наклонной. — Тилль, бедняга, ты почему тут? Парень лежал на голых досках и рядом с ним валялось его любимое пальто. Должно быть, замена одеяла. — Ооо, — очнулся спящий, и Пауль понял, что тот ужасно пьян, — Хирше, я тут… Отдыхаю! Этот ублюдок совсем с ума сошел, ты бы с ним поговорил. А что ты тут нахуй делаешь? — Я тебе снюсь. — Ох, черт, ну понятно. — Задумчиво выдал Тилль и, недолго думая, отвернулся к стене и снова заснул. Пауль попробовал дернуть дверь в комнату, но та не поддалась. Он мягко постучал. Тишина. Постучал еще, в надежде услышать хоть что-то по ту сторону. — Цвен, пожалуйста… — Он положил свою аккуратную ладонь на старую дверь с ободранной коричневой краской. Дверной замок через минуту молчания наконец щелкнул и Хирше осторожно надавил на ручку. В метре от него окончательно захрапел Тилль. — Цвен? — Он пронзительно посмотрел на парня, стоявшего напротив. — Ты не появлялся второй день. Цвен выглядел, как прикинул парень, паршиво. Из комнаты бил спертый воздух, запах дыма, каких-то медикаментов и, разумеется, алкоголя. Под выразительными глазами синели синяки и лак на ногтях давно почти облез. — Ты обручился, верно? — Круспе медленно взял за руку парня и потянул к себе. — Что ж, я думал, ты сам скажешь. — Его ладони становились напористее, перебираясь от тонких кистей к талии. Пауль беззащитно молчал. Внизу мгновенно стало жарко, стоило только допустить Цвену прикоснуться к себе. В голове еще мутило от ужасной водки на тусовке у Роба и Пауль позволил себе насладиться своим приятелем. Приятелем? Другом? Дружба, начавшаяся с секса? Насладиться своим парнем? Они, должно быть, были женатой парой в глазах всех тех наркоманов, с которыми играли панк, шлялись с квартиры на квартиру и матерились на всю улицу, но на деле они и представить не могли, что чувствовать друг друга так близко, чувствовать пульсирующую плоть, чувствовать жар от кожи, пробираясь в тишине и темноте комнаты пальцами под одежду, — что чувствовать это хотелось всегда. Когда солнце взойдет на горизонте, все будет уже по другому. Если солнце все же сможет взойти. Пауль, неровно и громко дыша от ощущения чужих, но таких дорогих рук почти под своей кожей, прижимал к себе Цвена и надеялся, что солнце не взойдет. Что эта ночь, когда он впервые не в пьяном бреду накрыл своей страстью пылающие губы, будто в последнем порыве бросался под поезд, никогда не закончится. Круспе, все дальше отступая в глубину комнаты, поднял легкого, как ему показалось, мальчишку за бедра и был полностью обвит его руками и готов был поклясться, что ни одни в мире губы не сравнятся с его, почти никогда не отпускающими улыбку. Он целовал его ключицы, проводил игривым языком по плечам и шее. Цвен опустился на кровать и, сквозь непреодолимую боль внутри, стягивал одежду с Пауля. Все, о чем он мог мечтать, сейчас здесь, сейчас под его контролем, все, чего он желал и стыдился своих мыслей, все — он, сидящий уже в одном нижнем белье на его коленях. Пауль, с незаметным в темноте румянцем, чувствовал, что Цвену больно его любить и честно старался загладить свою вину, пусть он не до конца понимал, в чем она заключается. Он остановился всего на мгновение, встретившись с измученным, но сверкающим взглядом Рихарда и с новой силой проникся всем тем ураганом внутри себя, который не давал жить без этого красивого парня уже больше, чем пол года. Именно Он заставлял отставить лезвие дальше, потому что Он всегда спрашивал о новых шрамах, Он никогда не пропускал ничего мимо глаз, а Его губы и скулы были самым обжигающим во всей гребаной вселенной льдом. Цвен продолжал расправляться с одеждой, обнажая свое рельефное возбужденное тело. Мягкие помятые простыни, шторы с дырами от попавшего пепла, перекошенная на стене картина, стойка с лампой — все смешалось. Все смешалось теперь, когда Пауль наконец позволил окунуться в него полностью. Глубже. Пауль боялся опуститься всем весом, но, блять, толчки, набирающие смелость, закутывали всякую ясность в мыслях. Цвен, стараясь как можно осторожнее забираться глубже, слушал возбужденные возгласы и готов был умереть от стыда, ведь, сука, у его мальчика есть невеста. Сейчас этот мальчик принадлежал ему, громко стонал и позволял медленно разгоняться, попутно исследуя его пальцами грудь и уже полные синевы ключицы. Должно быть, Пауль вовсе и не считал его кем-то, кто, черт возьми, должен знать об этом, но сейчас е г о мальчик принадлежал Цвену и ему это нравилось. На утро, или день, хуй его знает, когда солнце все же посмело взойти и разделить их жизнь на «до» и «после», Пауль проснулся первым и готов был умереть от счастья, что они наконец то проснулись в одной постели. Он разглядывал удивительно правильный профиль Цвена и давно, еще в ночи, высохшие полосы от соленых слез на высокомерном лице. Отчего же он плакал? Отчего он заперся здесь? Что значило его «Обручен»? Не в силах больше крутить мысли, Хайко поднялся с кровати, нашел сброшенную одежду и рискнул поискать что-то вроде кофе. В комнате Цвена и Тилля решительно ничего не было, так что в дело вступили отчаянные попытки поискать деньги в карманах, но и здесь неудача. Тилль, явно недовольный тем, как ему пришлось ночевать, молча курил, сидя на ступеньках у входа в общежитие, когда рядом опустился Пауль. — О, — Начал Тилль, — Он, я смотрю, все же открыл дверь? Однако с утра она была снова закрыта, впрочем, это не мое дело, если бы я не жил с этим нытиком в одной комнате. Интересно ты с ним поступаешь, приятель. — О чем ты? — Да ну, ты правда ничего не понял? Зато твоя невеста поняла, верно? — Какая к черту невеста? Что вы здесь, блять, курите? — Цвен рассказывал, что на последней тусовке к нему подошла какая-то девушка, искавшая тебя, а ты в это время, к слову сказать, говорил с какой-то красоткой. Девушка представилась Люси и твоей невестой. Ничего не догоняешь? — Нет! — Я Цвена знаю уже много лет и, поверь мне, чтобы так увязнуть, как в тебе… Как же ты его влюбил? — Тилль глубоко затянулся и сквозь приятный смех выпустил клубы дыма. Когда Пауль вернулся, Цвен уже встал. Одно неосторожное «Какого хуя ты веришь любой проходящей шлюхе?!» и вместо ответа послышался тяжелый удар ладонью о стену. Все в мире споры не могут сравниться со спорами с человеком, который, сам того не зная, наполнил собой весь твой гребаный мир. Ты фотографируешь его, пока тот курит, смеется, бросая бутылку пива другу в другой конец комнаты, пока он дремлет под осенними деревьями или раздраженно тащит в руках продукты. Ты изучаешь его улыбку и милые морщинки у глаз в этот момент, изучаешь, как он чаще матерится и почему стал класть меньше сахара в чай. А он, в свою очередь, боится лишний раз спросить, кто была та девушка и язвительно подметить, что ты ей понравился. Он много раз бил по морде уебков, которые называли тебя хилым, он вытаскивал твое пьяное тело на тротуар и лезвия из-под твоей подушки, пока ты объяснял ребятам из группы, почему здесь, мать вашу, нужно брать другой аккорд. Разговор, как и все, что было между ними, выдался эмоциональным. Эмоциями пахло все, что они делали. Когда Рихард тушил выкуренную подряд одиннадцатую сигарету о руки, когда Пауль, запираясь в ванной, резал живот, ноги, плечи, но только не запястья. Только не их, ведь это самое заметное место. Именно о руки, ведь ожоги всегда будут ныть. Та отчаявшаяся девушка по имени Люси, как выяснилось, была одной из отвергнутых Хирше поклонниц. — Цвен, я отверг ее не просто потому что она мне неинтересна, а… — Ну, давай, почему? — Все никак не унимался тот, чувствуя свое превосходство над миниатюрным парнем. — Ты придурок. — Коротко отрезал Пауль и отвел взгляд. — Да, я знаю, потому что я люблю тебя, я люблю все, что ты делаешь и ненавижу одну единственную вещь: девушки вокруг тебя. Да и не только девушки. Ты не позволяешь дотронуться мне ни до одного из твоих многочисленных шрамов, черт… Ревность никогда не доводит до хорошего. — Ладно, знаешь, извини. Хорошего дня. — Выдал Цвен, кусая губы, быстро приблизился к Паулю, едва ощутимо поцеловал его в светлую макушку и вышел из комнаты. Он не сбегал от него. Он так же приходил на тусовки, напивался как скотина, смешиваясь с основной массой невменяемых мерзких пошлых отморозков, пару раз разбивал чьи-то гитары и торчал без единого пфеннига, не показываясь даже в комнате Тилля. «Вот черт, мне теперь одному тянуть и снимать этот сраный гадюшник!» — Говорил тот. Через несколько недель он, как обычно пьяный, поднялся на стол и закричал вниз: «Я, блять, не могу быть с тобой, потому что я, — он на секунду прикрыл рот от подступающей рвоты, — я истеричка!» и залился хохотом, пока его снимали. То, что строилось так долго, так осторожно и неуверенно, рассыпалось из-за объективной мелочи. Каждый учился жить по новому. Жить по новому было физически нужно, потому что и Пауль, и Рихард понимали: нельзя воссоздать новый мир из руин одного, если второй точно так же разрушен. Новый мир. Паулю стало нечего фотографировать и не для кого бороться с собой, убирая лезвие в дальний угол. Больше никто не создавал уверенность в новом дне, не давал ему веру в себя. Цвен же почти месяц не просыхал, усиленно имитируя безбашенность и веселье, свойственные Паулю и будто не замечал этого. Курил. Дрался. Получал по лицу и сквозь слезы брел по ночи. Нет поддержки. Нет запаха мандаринов и улыбки, разбивающей любой лед. День сменяется днем, зима по календарю закончилась. Они встречаются так же каждый день, потому что гордость сильнее привязанности. Или все-таки нет? Пройдет еще долгая неделя до того, как Пауль зайдет в ванную комнату вслед за в дрова пьяным Цвеном. Неделя одиночества до того, как изрядно выпивший парень, пытавшийся умыться, не рухнет прямо на грязную плитку без сознания. Он довел себя первым. Знакомый запах медикаментов, белые стены и потолок, открытые окна, свежий воздух, спящие на соседних койках люди и сидящий рядом задремавший ангел с забавным непричесанным хохолком. Он выглядит таким незащищенным маленьким ребенком сейчас. На предплечье чешется маленькая, едва заметная точка от иглы. Должно быть, капельница. Цвен предполагал, но не рассчитывал, что все может зайти так далеко, да и думать об этом последние недели было особо некогда. Но в эту минуту главное, что Пауль здесь. Он сидит на его кровати и тихо сопит и, вероятно, толком не спал всю ночь. Цвен осторожно сел, оглядел еще двоих мужчин с лишним весом, разбросавшихся по своим койкам и беспробудно спавших без задних ног, и, поняв, что ничто не грозит, аккуратно прикоснулся ладонью к прохладной шее Пауля и накрыл его губы своими. Парень приоткрыл глаза, сразу же улыбнулся своей ослепительной улыбкой и по-детски потянулся, будто после долгого сна. — Ты паршивец, прямо как я. — Засмеялся вдруг ангел, глядя Цвену в глаза. Из больничного окна палаты на первом этаже они отправились прямиком в двухкомнатную квартиру Пауля, которую оплачивал он и пара, занимающая одну из комнат, Хаген и Марта, милые знакомые, часто угощают его ягодными пирогами. Хайко строго наказал, чтобы Цвен не смел взять в рот ни единой капли алкоголя в ближайшие полторы недели, и чтобы он спокойно сидел здесь, восстанавливался и подарил организму здоровый сон. Пауль отнесся к своим словам гораздо серьезнее, чем Рихард, он все время пропадал не на тусовках среди таких же конченных отбросов, что и они оба, а таскал мешки, подметал торговые лавки, охранял склады в ночные смены — в общем делал все, чтобы обеспечить правильное питание, рекомендованное медсестрой, ставившей Цвену капельницу. Он понял «правильное питание» как трехразовый прием овощей, фруктов, мяса, рыбы, хлебного и, может быть, немного сладкого, насколько это вообще было возможно. Его курильщик любит сладкое, прямо как и он сам. Цвен с самого начала воспринял эту затею неугомонного пацана отрицательно. Он снова разводил ссоры после воодушевленных монологов Пауля о том, как он пойдет пахать, как поднимет «алкоголика» на ноги, уговаривая его пощадить себя и не надрываться. Его, конечно же, не слушал никто кроме Хагена и Марты. В конечном итоге, он просто сдался и две недели, вместо отведенной полторы, питался так, будто ему снова шесть лет, от скуки скуривал все свои и Пауля сигареты, подружился с соседями и без спроса устроил генеральную уборку в комнате, настроил пыльную гитару по четвертому кругу. И что она вообще здесь делает? Все вечера он искренне ждал Пауля домой, потому что, черт возьми, соскучился. Постепенно переступая возведенную вновь между ними стену они искренне не понимали, почему возвели ее. Паулю нравилось приходить уставшим с работы к ночи и знать, что дома его встретит высокий парень, потреплет по волосам и скажет, что он честно пытался приготовить еду, но все немного пригорело. Рихарду нравилось, что о нем просто заботились. Такое потерянное и бесконечно важное чувство снова появлялось, словно первая трава из-под промерзшего снега этой ранней весной, как будто не все потеряно, как будто в его одинокой жизни все еще можно собрать в общий паззл. Две недели пролетели как два дня и они оба желали одного: не отпускать. За две недели они стали спать в одной кровати, прямо как в тех пьяных рейвах. За две недели Пауль позволил Цвену любить его и спрашивать о шрамах, которые скрывать теперь было бессмысленно. В первый, с трудом разрешенный Паулем выход на тусовку, изменения в их взаимоотношениях заметили, наверное, все. И именно там судьба свела их с милой невысокой Люси, под грозным взглядом Пауля объясняющей, что она все это придумала, потому что ревнует и хотела помешать их счастью. Никого не смущало то, что вопросы об их взаимоотношениях никогда не задавались, впрочем, никому не хотелось получить по носу от Цвена, если найдутся недовольные. Они шутили пошлые анекдоты, пили ром и думали, как прекрасны рассветы. Все, как казалось, налаживалось, если бы не участившиеся еще в месяц отсутствия их друг у друга панические атаки Пауля. Маленький сильный и неунывающий мальчик ночами тщетно пытался вдохнуть воздух, тщетно пытался не захлебнуться слезами и не растаять в теплых руках, обнимающих его дрожащие плечи. Он снова никого не слушал, он не слушал Цвена, убеждающего поискать хоть каких-то врачей, не слушал заботливую Марту, она, может, просто устала от его криков. Он не смел давать себе слабину и прятал усталость за закрытыми дверями ванной. Они жили под одной крышей уже четвертую неделю. Теперь Цвен, обещая его больше никогда не бросать, уходил только на работу и с недоверием смотрел на радость в вечно грустных глазах, которые сегодня снова плакали. — Вся моя блядская жизнь, как и его, — Говорил Тиллю Цвен на очередной пьянке с громкой музыкой и наркотиками, — состоит из взлетов и падений. Он серьезно считает, что я такой тупой и не понимаю, что он и сейчас, попивая пиво, думает о суициде. Мне очень страшно… — Как бы то ни было, только ты ему сможешь помочь. Просто мнение со стороны, но это так. Уже почти год я смотрю, как он таскается за тобой делая вид, что сам ведет вашу пару. Мальчишка улыбается всем, но тебе по особенному. — Тилль понимающе водрузил свою тяжелую руку на плечо Цвена и молча протянул открытую пачку каких-то сомнительных сигарет. Впрочем, хоть что-то и уже хорошо. Пауль все чаще загружал Цвена тяжелыми разговорами перед сном. Он все спрашивал: «Как ты думаешь, на звездах красиво?», чертил пальцами перед собой созвездия на ночном пустом потолке. Однажды он и вовсе сказал, что у него насекомые в голове и он соглашается с ними, что ему нельзя быть с Цвеном, ведь он рожден для страданий. Он был пьян и уснул сразу после этих слов. Цвен в тот день не спал. Пауль дарил ему все в мире Звезды, всю Луну и все Солнце, но сам до сих пор мечтал попасть на них. — Ты, ты… Маленький кусок дерьма! Да чтоб еще раз твоя мать давала тебе деньги! — Кричал на Хирше отчим, буквально брызжа слюной от негодования. — Никогда! Пошел к черту отсюда и дружка своего забирай! Мать Пауля, к слову сказать, сама пригласила парней на ужин и, в качестве запоздалого подарка на день рождения преподнесла ему денег, ведь прекрасно знала, как тяжело в первые годы самостоятельной жизни без материальной поддержки. И без того напряженные отношения с семьей совсем трещали по швам. У Пауля остался только Цвен. Однако парень искренне не унывал, по крайне мере старался. Он стал больше времени уделять игре на гитаре, слушал выступления других только склеенных гаражных групп и особенное удовольствие ему доставляло специально просыпаться раньше Цвена и с утра играть ему забавные любовные серенады, текст которых придумывался на ходу или вовсе состоял из несуществующего языка. Они оба могли поклясться, что были счастливы. «24 апреля. Хей, Цвен, как у тебя прошел день? Пауль на связи и я украл твою рубашку. Надеюсь, ты не очень расстроился. Будем честны, у меня не все в порядке, но я так хочу… Хочу, чтобы у тебя все было в порядке. У тебя, у лучшего, что было в моей поганой жизни. Пообещай мне, что не позволишь запоям тебя забрать. Второй раз меня рядом не будет, позаботься о себе сам. Пообещай мне, что сходишь к врачу и начнешь решать вопрос со своими легкими, курение до добра так же не доведет. Скажи Марте и Хагену, что деньги за этот месяц лежат в тарелке у окна кухни. Пожалуйста… я даже не знаю, просить тебя не забывать меня, менять цветы на могиле или сказать «живи дальше»? Впрочем, ты можешь сам решить. Я в тебя верю. Не ищи меня, ведь я уверен, что моя мама свяжется с тобой на днях, ну, по крайней мере, должна связаться. Я благодарен тебе за все минуты рядом, хотя мне всегда казалось, что их мало. Я слабее, чем ты думаешь. Я слабее и я хочу прекратить борьбу. Кстати, помнишь, как ты сказал мне «Пауль, ты уже неделю ходишь с насморком, возьми мою куртку в коридоре, сегодня целый день льет ебаный дождь»? Цвен, любовь моя, ты весь состоишь из таких моментов, из важных мелочей по типу этой куртки и они делают тебя глубоко переполненной красивой загадочной личностью. (ничего, что я назвал тебя «любовь моя»? не слишком сопливо?;)) Ты единственный, кто спрашивал меня о шрамах. То, что сидит в моей голове — ебет ее все сильнее. Мой сраный рот устал улыбаться, пусть даже мне нравится это делать. Ты никогда не знал, но тот полуразваленный фотоаппарат я заставил снова жить ради моментов с тобой, ведь я люблю тебя и фотографировать, хах, на самом деле, я хотел бы увидеть твое лицо, когда ты найдешь все те распечатанные снимки. Я заперт далеко отсюда и я просто не хочу, чтобы ты страдал. Я заперт глубоко во тьме. Веселись, ошибайся, учись, играй на гитаре, пой под окнами государственных, мать их, учреждений и не думай ни о чем плохом. Молодость дана тебе, паршивец, чтобы ты много всего успел. Я думаю, остальное ты знаешь и сам. Конец связи. Ты бы видел свое серьезное лицо, оно тебе не идет, улыбнись! Навеки Твой, Хайко :-)» Твой ангел не справился с демонами. Твой ангел нарисовал яркое улыбающееся солнышко внизу аккуратно сложенного вдвое листа. Все рухнуло в эту секунду. Погибла вся разноцветная вселенная. Цвен, с трудом контролируя подкашивающиеся ноги, без сил опустился рядом с кроватью на пол. Мгновенно стало ничего не видно из-за ебаных слез. Руки беспардонно дрожали. Мозг отказывался складывать факт к факту. Все разом разбилось и почернело где-то глубоко внутри, там, где должна жить душа. Боль там, глубоко внутри, складывала пополам. Не давала вдохнуть. Крик, как бы не хотелось издать его, не покидал пределы раздраженной от дешевых сигарет глотки. «Как не старайся, ты не сберег его, Цвен, не сберег, — бормотал он в звенящей тишине комнаты, где каждая вещь была пропитана им, где каждый сантиметр помнил сладкий запах его бледной тонкой кожи и бил им сейчас ниже пояса. — Я не могу… Не могу оставить это так. — Болезненные всхлипывания перекрывали все мысли и шепот.» Он вновь поднялся, как настоящий воин, так, как его всегда видел Пауль. Он бежал вечером сквозь пелену на глазах по наизусть выученному маршруту к дому его матери и отчима, надеясь на помощь, на новости, на то, что его мальчик сидит там на подоконнике с кружкой чая с лимоном и слушает радио. Больше всего он боялся, что не успеет. Перед уходом он обнаружил, что из всех известных ему нычек пропали лезвия и два единственных ремня Пауля, по обыкновению они должны были висеть на стуле. Цвен чувствовал себя сломленным до основания, он чувствовал, что может не вытащить их обоих из пучины, пытающейся навсегда разорвать крепко сцепленные руки, но ждать неизбежного сидя на месте, словно оловянный солдатик из коробки Хайко на шкафу, было просто нельзя. Он бежал и бежал, ни одна боль в боку и никакое сбивчивое дыхание не могли заставить его передохнуть. Он бежал по надоедливой слякоти, он бежал под ветром и летящими по нему газетами. Дверь в квартиру оказалась запертой. Никто не открывал под настойчивыми ударами минуту, две, пять и Цвену ничего не осталось, как выбить ее к чертям собачьим. Внутри было тихо. Все шторы наглухо задернуты, но ни мать, ни отчим Пауля не имели такой привычки. Он крадучись направился в глубину квартиры. На небольшой кухне с облезшими, но мило выглядящими стенами не было никого и ничего примечательного, кроме полупустой кружки с остывшим чаем. Он знает его наизусть. В ванной просто на просто была выкручена лампочка. Цвен был уверен, что Ангел здесь, что он жив и невредим. Он изучил его ради его безопасности. Пауль рассказывал, что это — его детская комната, здесь под кроватью живет монстр и ворует его конфеты. Парень нерешительно заглянул и в режущей слух пустоте наконец различил короткие всхлипы. Его маленький, но такой сильный Пауль лежал, должно быть, на своей кровати, свернувшись калачиком лицом к разрисованной карандашами стене. Когда он впервые показал Цвену свое детское пристанище, он рассказывал, что ему часто попадало по рукам за черкания в неположенных местах. Зрение постепенно начало привыкать к потемкам и все органы чувств от бесконечной выработки адреналина пахали в усиленном режиме. Цвен опустился на колени у невысокой кровати. Только сейчас, стоя напротив, он разглядел пятна крови по всей простыни и кое-где на растянутой футболке со спины. Хрупкие плечи то и дело вздрагивали. Круспе безмолвно дотянулся до них и мягко поцеловал, сам так же теряя слезы. В какой момент все пошло по наклонной? Когда стало ясно, что они найдут себя здесь, сейчас? Кто знает, во сколько бы они совершили самоубийство, если бы не переспали почти год назад в той воняющей квартире? Их миры, такие разные и равно одинокие, столкнулись, чтобы подарить друг другу настоящее чувство. Цвен целовал неотвечающую кожу еще и еще, целовал в лопатки, спину, плечи, затылок, недавно им же покрашенный в тот же блонд, до тех пор, пока Пауль не повернулся к нему и не показал, насколько он сломлен. Его милые черты исказились от слез и беспросветного отчаяния, а на предплечьях краснели кровавыми закатами глубокие полосы, откуда без остановки выливался весь его океан. Он весь был в крови. Он изучил его тоже. — Ты — все, слышишь, — Шептал Цвен в покрасневшие глаза Пауля. — Все, что есть у меня, пожалуйста, мы сможем пройти через эту хуйню вместе, только дай мне помочь тебе! Поцелуй сквозь слезы, сквозь молчавшие губы Пауля и металлический привкус — одновременно самое любимое и самое ненавистное его воспоминание. Через несколько месяцев, когда шрамы начнут потихоньку синеть, в приятный летний день, они, в шесть часов утра, с больной от похмелья головой, будут брести в их общую комнату, снятую совсем недавно, будут брести в их дом, где они завалятся спать, а потом, смеясь, будут поливать друг друга водой в ванной, неумело сварят кофе в новенькой турке и будут остаток дня курить и придумывать шуточный список желаний и одно у них совпадет: поцеловать сидящего рядом парня.