* * *
Уже к обеду я могла условно разделить всех студентов на несколько условных групп по степени адекватности. Довольно малая, но довольно громкая часть верила в то, что я и Гарри в этой истории были заодно и преследовали какие-то свои корыстные цели, иначе бы с меня не сняли столько баллов. Они обсуждали это без особых церемоний и не замолкали даже от долгого внимательного взгляда. Вторая группа (подавляющее большинство) верила в то, что одержимость Гарри была всего лишь предлогом, чтобы оправдать его, потому что он знаменитость. В третью группу входили те, кому было все равно, что случилось. Они слушали других с безучастным видом и продолжали заниматься своими делами, заставляя меня испытывать какое-то подобие благодарности к чужому безразличию. К четвертой относились те, кто слухам не верил вообще, а предпочитал узнать о чем-то напрямую. Я не видела смысла прятаться, хотя и приняла весь удар на себя, показавшись в гостиной раньше Гарри. Осипла уже через час, отвечая на одни и те же вопросы, но этим мне удалось повернуть ситуацию если не в нашу пользу, то хотя бы в нейтральную сторону. Гриффиндорская травля, молчаливая, малозаметная, тайная, уже давно превратилась в одну из жутких школьных легенд. В этом году жутких легенд с нас было уже достаточно. Я почти ничего не рассказывала о себе, по большей части игнорируя бестактные личные вопросы. Мне было все равно, что думали другие, хотя правда о том, почему с меня были сняты баллы, все равно просочилась каким-то образом, отношение ко мне на факультете опустилось практически на тот же уровень, с которого я начинала в прошлом году. Все это было неважно. Баллы довольно легко зарабатывались. Отношения на факультете налаживались без особого труда. Неприятные моменты забывались. За редким исключением, пусть даже последние дни состояли из таких исключений целиком и полностью. После обеда обсуждения преследовали меня даже по пути в совятню, поэтому неожиданная тишина, которая накрыла меня на лестнице в спальни мальчиков, когда я вернулась в башню, показалась почти родной. За прошедшую неделю я слишком сильно к ней привыкла. Но у меня почти не было времени на то, чтобы прятаться от этого шума. Аид отправился к Биллу с гигантским письмом, шкатулкой с воспоминаниями и тетрадью Перси. Одна из школьных сов полетела с письмом к родителям. Я могла мысленно вычеркнуть два пункта из почти километрового списка дел и переключиться на другие, пока ждала результата. Теперь мне предстояло вычеркнуть третий. Несколько капель бодрящего зелья за обедом позволили бы мне продержаться на ногах до самого вечера, но усталость уже начала скапливаться за плечами. Этот день был очень долгим и полным впечатлений, он начался слишком рано и не собирался заканчиваться прямо сейчас. Завтра начнется учебная неделя. Завтра жизнь пойдет своим чередом, и каждый день будет таким же долгим и насыщенным. Я собиралась пережить все это. Пережить, преодолеть, перемолоть. Личные спальни для гриффиндорцев были особенной территорией. Сюда приходили спать, отдохнуть от балагана и в очень редких случаях — продолжить вечеринку. Мы со Стивенсоном никогда не устраивали проверки, даже когда профессор МакГонагалл говорила об этом открытым текстом, потому что в этом не было смысла. Если кто-то протаскивал в школу что-то запрещенное, об этом уже через пару часов узнавал весь факультет. Фред и Джордж постоянно ходили по грани, но лишний раз не рисковали. Мы договорились, что со взрывоопасными ингредиентами будем экспериментировать только в том случае, если они попадут на продвинутый курс зельеварения после сдачи СОВ (профессору Снейпу оставалось только мысленно посочувствовать). Поэтому гриффиндорская башня была вне опасности. Прежде чем пойти к Рону, я спросила разрешения у всех его соседей и пообещала, что не буду обращать внимания на какие-то излишки интерьера (в устах Финнигана, диалог с которым длился дольше, чем со всеми остальными вместе взятыми, это звучало очень интригующе). Сам Рон выходить из спальни отказывался, и это был единственный способ поговорить с ним в комфортной для него обстановке, пока он не переварил себя в изоляции точно так же, как Гарри. Рон что-то читал, поэтому не сразу заметил, что кто-то пришел, а когда я осторожно постучала по спинке кровати, почему-то резко смутился. — Извини, что пришла без предупреждения. Обещаю не говорить Фреду и Джорджу, — примирительно сказала я, едва сдержав улыбку. Рон читал “Сказки Барда Бидля” (это совершенно точно был наш домашний экземпляр, очень старый и очень потрепанный — Джинни случайно заляпала обложку несмываемой желтой краской в прошлом году) и явно этого стеснялся. Я знала, что эта книга успокаивала его с самого детства. Вот только не могла вспомнить, кто сказал мне об этом. — Прости, что не приходил, — вместо приветствия сказал Рон. Он подвинулся, позволяя мне сесть рядом, взял из моих рук плитку шоколада и теперь растерянно гладил фольгу, в которую она была завернута. Долгое время это был единственный звук, нарушавший тишину. — Я не злилась, — запоздало отозвалась я. — Все в порядке. Рон кивнул. Чем старше он становился, тем больше создавал вокруг себя атмосферу дома, и в этом напоминал Чарли. Все сложные моменты на каникулах он предпочитал переживать в своей комнате, но сейчас не мог позволить себе такую роскошь, поэтому кровать была подобием личной крепости. Здесь можно было найти учебники, палочку, конспекты, немного еды, несколько книг про шахматы (две из них точно были маггловскими) и еще больше — про квиддич. Еще я заметила край обычной пухлой тетради, из которой выглядывала такая же обычная шариковая ручка. Вероятно, Рон вел дневник, но, наученный горьким опытом проживания с Фредом и Джорджем, все сокровенные тайны держал при себе. — Уже виделся с Гарри? — осторожно спросила я. Рон кивнул. Если бы он не хотел разговаривать, то сказал бы об этом прямо. Он не ожидал, что я приду, но был по-настоящему рад меня видеть. И, хотя ему тяжело было говорить о Гарри, это стоило сделать прямо сейчас. — Злишься на него? Рон неопределенно пожал плечами. Все, что было связано с личными метаниями, он явно преодолел к этому моменту, но некоторые неразрешенные моменты висели в воздухе. Я рассказала Джинни о том, что случилось, достаточно подробно, чтобы это уложилось в ее понимание, и она явно успела передать все Рону, иначе он уже завалил бы меня вопросами. — Гарри собирается уйти из команды. Можешь его отговорить? На фоне всего, что происходило, эта новость звучала очень незначительно, но, судя по лицу Рона, он и правда волновался. — Только ты можешь его отговорить, — возразила я. — Ты его лучший друг. — Лучшие друзья обо всем друг другу рассказывают, — буркнул Рон. Может быть, все действительно было так. Рон делился всем с Гарри и Гермионой точно так же, как они делились всем с ним. И первая серьезная — и опасная — тайна заставила их дружбу замереть в растерянности. Рону приходилось учиться прощать раньше, чем он вообще начал бы задумываться о такой стороне отношений. Фреда и Джорджа, несмотря на всю любовь к ним, я знала, он не простил до сих пор — за все, что они устраивали ему в детстве. И честно говоря, на мой взгляд им бы стоило как минимум попросить у него прощения. — Не все, — вздохнув, сказала я. — У всех людей есть то, о чем они не хотели бы никому рассказывать. А если нет, то рано или поздно появится. Лучшие люди в моей жизни не пострадали бы, не храни я свои тайны так трепетно. И мне самой не пришлось бы чувствовать себя так, будто половина меня отправилась вместе с ними в больницу сегодня утром. — Ты можешь сказать Гарри, что Оливер забудет обо всем, если Гриффиндор в этом году возьмет кубок по квиддичу, — хмыкнула я. — Но его удар хватит, если мы попадем на последнее место из-за того, что пришлось менять еще и ловца. Нам и так придется несладко. Рон кивнул в ответ на какие-то свои мысли. Ему стало легче, но я не сразу поняла, почему. Дело было не столько в квиддиче, сколько в том, что Гарри собирался легко отказаться от того, что появилось в его жизни практически одновременно с лучшими друзьями и во что, справедливости ради, он вкладывал довольно много сил и времени. Как в дружбу. Квиддич был достаточно важен для Рона, чтобы он отождествлял его с собой. Понимание, что такие вещи стоит разделять, возможно, так никогда к нему и не придет. — Поговори с ним обо всем, — мягко сказала я, погладив его по волосам. — В этот раз он все тебе расскажет. Обещаю. — Хорошо, — легко согласился Рон. Для некоторых трудных вещей ему требовался легкий толчок, но он почти всегда стремительно рвался вперед, как только получал нужное. — Ты будешь в порядке, Перси? С возрастом у Рона все чаще получалось задавать вопросы, которые вмещали в себя все. И я не была уверена, что всегда смогу находить на них такие же емкие ответы. Он спросил одновременно и про факультет, и про родителей, и про то, что произошло. Требовалось узнать его довольно хорошо, чтобы начать понимать такие вещи. Но я — знала. Потому что в этой жизни он был одним из пяти моих любимых братьев. И у меня никогда не закончатся силы на то, чтобы пытаться его понять. — Буду, — пообещала я. — В мае. Рон посмотрел на меня очень внимательно, но, к счастью, ничего не сказал. На мое понимание он готов был постоянно отвечать своим, даже если существовало много вещей, до которых он пока еще не дорос. Договорив с ним, заставив его съесть половину плитки шоколада и пообещать спуститься на ужин, я вернулась в гостиную, где почти сразу получила от кого-то из третьекурсников свернутую в трубочку записку. Бумага, на которой она была написана, была бархатисто-зеленой. Как цвет моей магии. Развернув записку, я увидела только одну строчку, выведенную серебристыми чернилами: “Будет очень славно, если школьные эльфы научатся делать дивные лимонные тарталетки, скажем, сегодня, к восьми вечера”. Этот день не собирался заканчиваться так просто.* * *
Кабинет директора поражал воображение почти так же, как тайная комната, но я слегка пожалела, что к этому моменту перестала видеть мир черно-белым. От количества красок немного болела голова. По большей части виной этому были портреты директоров — очень мало кто из них предпочитал сдержанные цвета в одежде, как будто этот пост накладывал определенные обязательства. Я оглядывала их, сидя в глубоком кресле, пока профессор Дамблдор заканчивал писать что-то на длинном пергаменте, край которого свешивался с другого конца стола. Здесь было тепло, даже жарко. Пламя в широком камине имело явно магическое происхождение — его центр был ослепительно белым. Фоукс дремал на насесте за директорским креслом. Его алый хвост, на который я не обратила внимание в прошлый раз, был настолько длинным, что практически доставал до пола. По краям перьев бегали огненные искорки магии. Это выглядело очень красиво и очень ярко. Я начинала думать, что директорский кабинет был именно таким просто для того, чтобы ни у кого не возникало желания здесь задерживаться. Через какое-то время мои глаза окончательно устали, и поэтому пришлось снять очки. Блеклый мир стал на порядок уютнее и приятнее для восприятия, несмотря на то, что все лица на портретах теперь слились во что-то единое и довольно пугающее. — Могу заверить вас, мисс Уизли, что это всего лишь чай, — неожиданно сказал профессор Дамблдор. — Причем довольно неплохой. — Не хотела показаться невежливой, профессор, — отозвалась я. В том, что я не притронулась к чашке, которая стояла передо мной на низком столике, не было никакой принципиальной позиции. — Просто отвлеклась на обстановку. Чай действительно оказался неплохим, пусть и довольно крепко заваренным. На блюдце рядом с пузатым фарфоровым чайником действительно лежали лимонные тарталетки. Они наполняли кабинет очень приятным ароматом. — Я думаю, — начал профессор Дамблдор, высушив чернила взмахом палочки и свернув пергамент, — вы уже довольно много услышали о том, что сделали неправильно. На самом деле это было не так. Профессор МакГонагалл посмотрела на меня очень острым взглядом, спросила о моем состоянии у мадам Помфри и сказала, что не видит смысла отменять отработки у профессора Снейпа. Все это длилось не дольше минуты, и я осознавала сказанное уже после ее ухода. От факультета мне достался только миллион вопросов, а в сплетнях, которые раздавались за спиной, не было никакого смысла. — Поэтому я бы хотел поговорить о том, что вы сделали правильно. Я едва не поперхнулась. Профессор Дамблдор смотрел на меня в упор, поэтому пришлось вернуть очки на место — было не совсем вежливо говорить с человеком, не различая его лица. Он выглядел серьезным, уставшим, бледным, и на фоне этого поблекла даже его любимая мантия со звездами. И обстановка кабинета. Неизменно ярким оставался только Фоукс за его спиной. — Не скрою, ваше спасение едва не стоило Гилдерою жизни, хотя, уверен, это только придаст интереса к его новой книге, — продолжил профессор Дамблдор. — Но вместе с этим у вас получилось то, что не вышло у меня — ни за последние месяцы, ни за пятьдесят лет в целом. Профессор Дамблдор ничего не говорил о своем участии в победе над василиском. Весь Хогвартс считал, что это была целиком и полностью заслуга профессора Локхарта, что заставляло его сиять еще ярче, чем обычно. Но каким бы талантливым волшебником ни был профессор Локхарт, спустись он в тайную комнату в одиночестве, остался бы там — навечно. — Не совсем понимаю, о чем вы, сэр, — честно сказала я, поставив чашку на блюдце. Она была красивой, с живым рисунком — на ее дне плавали золотистые карпы — но имела самую неудобную ручку на свете, от которой уже ныли пальцы. — Миртл Уоррен убили, — ответил профессор Дамблдор. — Убили жестоко и без жалости. Больше трех сотен лет до этого Хогвартс не знал подобных трагедий. Это был первый раз в истории, когда война истощила его настолько, что он не успел отреагировать ровным счетом никак. Согласен, оставить свое имя в истории подобным образом — не самое большое утешение. И я считал, что мисс Уоррен заслуживает самого почтительного обращения, не принимая во внимание то, что на момент смерти она была самым обычным ребенком и пятьдесят лет одиночества этого не изменили. Голос профессора Дамблдора был голосом рассказчика, который отлично подходил для фона к сказочным историям. В нем было в меру всего — и сочувствия, и сожаления. Но мне по-прежнему казалось, что за фасадом благодушия не было ровным счетом ничего, кроме ослепительно белой пустоты. Именно поэтому я не могла относиться к профессору Дамблдору ни хорошо, ни плохо. Ни подозрительно. Его политические игры находились выше моего уровня понимания, поэтому не должны были меня задевать. И все же, наш разговор мало походил на воспитательную беседу. За ним стояло что-то еще. Я осознала это задолго до того как пришла сюда. — Можно сказать, проявив неравнодушие к мисс Уоррен, вы спасли себя сами. А вместе с этим, вероятно, и тех, кто мог пострадать при обыске замка. Хотя, стоит заметить, будущее, которое вы выбрали, требует большего… Подчинения правилам. Будущее, которое я выбрала, могло и не наступить, поэтому я действовала без оглядки на него. — Вместе с этим, — после недолгой паузы продолжил профессор Дамблдор. — В больничном крыле я заметил одну деталь, которая меня обеспокоила. Я подозревала это еще в прошлом году, но теперь знала наверняка. Профессор Дамблдор видел, знал и замечал намного больше, чем могло показаться. — В прошлом году, — медленно произнесла я, внутренне холодея от внезапных догадок, — вы сказали, что цвет магии не имеет значения. — По большей части это действительно так, в том отношении, в котором это вас волновало, — кивнул профессор Дамблдор. — Я не отказываюсь от своих слов. Но резкие перемены в ее цвете говорят о многом. Например, о том, что вы выбрали неверный путь. Атмосфера в кабинете изменилась довольно резко. Тепло камина отошло на второй план, как будто кто-то открыл витражные окна и выпустил его наружу, надеясь отогреть вселенную. Профессор Дамблдор не делал ни единой попытки проникнуть в мое сознание, но смотрел так, будто знал обо мне абсолютно все. Обо мне и о Перси. А вокруг нас как будто образовался космос — пустой и холодный. Впервые с того момента, как я его увидела, на меня действительно давило его влияние. — Эмоции, в том числе и ненависть — это один из самых коротких и легких путей к обретению могущества. Не скрою, это очень заманчиво, и во многих старых семьях в военное время дети воспитывались с такой ненавистью с самого начала. Но вы могли заметить, что даже магия Тома Реддла не была черной. Она не являлась таковой вплоть до самого его исчезновения, потому что он быстро осознал, что подпитывать свою магию ненавистью к людям означает лишиться ее довольно быстро. Профессор Дамблдор продолжал говорить спокойно и размеренно. Но у меня сложилось впечатление, что я знаю, от кого профессор МакГонагалл могла перенять сухую и четкую манеру вести занятия. — Лишиться? — переспросила я. Я прикоснулась к чашке. Она была холодной, будто простояла в остывшем кабинете несколько часов. Мне не показалось. — Сейчас ваша магия усиливает то, что вы чувствуете, и наоборот, но вы словно берете взаймы у себя из будущего, — спокойно, будто говоря о повседневных вещах, пояснил профессор Дамблдор. — Должен сказать, у многих уходят годы на то, чтобы этого достичь, и это не происходит непреднамеренно. Для этого нужен серьезный настрой, мотивация, цель одержать победу любой ценой. Вы можете не рассказывать мне, что заставило цвет вашей магии измениться. Но я вынужден предупредить вас о том, что пройдет не более двадцати лет до того момента, как вы перестанете что-либо чувствовать и потеряете способность творить магию. То есть, эмоциональное выгорание в магическом мире грозило гораздо более серьезными последствиями, чем в маггловском. Профессор Дамблдор расставлял логические ударения таким образом, чтобы выделить важное. На последней фразе его голос стал (очень знакомо) проникновенным и вкрадчивым. Если он хотел напугать меня последствиями, у него не получилось. Мистер Флинт знал еще два способа вернуть окаменевших к жизни, несмотря на то, что был очень ограничен в сведениях. Это означало, что (почти) во всем, что касалось магии (и не касалось того, что уже было сделано), существовало далеко не одно решение. Я могла по-слизерински найти иной выход. Или по-гриффиндорски сделать новый. Но прямо сейчас это была не первостепенная проблема — ни для меня, ни для Флинта. — Спасибо за предупреждение, сэр, — вежливо сказала я. — Я могу попросить вас оставить этот разговор между нами? — Только если вы пообещаете рассказать об этом своим родителям. Профессор Дамблдор говорил совершенно серьезно. Школа была обязана предупреждать родителей, если кто-то из студентов подвергался опасности. Цвет магии к этому (почти) не относился. Но у профессора Дамблдора были хорошие отношения с Артуром, и это не стоило упускать из вида. — Конечно, сэр, — кивнула я, не позволяя себе думать о том, что лгу. На всякий случай. Наш разговор на этом не заканчивался, и мы оба это знали. Холод, чем бы он ни был вызван, принес с собой достаточный заряд сил и бодрости, чтобы продолжать. — Тогда, в тайной комнате, — медленно начала я, сделав глоток ледяного чая. Он провалился куда-то в желудок и застыл там неприятным комком, но это чувство было гораздо лучше пустоты. — Вы сказали “останки чужой души”. — И вас это не удивило, — спокойно отозвался профессор Дамблдор. Я замерла. Разговор о Миртл, о цвете магии — все это было подготовкой к чему-то большему. Я провела в кабинете профессора Дамблдора не больше часа (колокол еще не прозвонил), но все это время, все долгие минуты, пласт за пластом открывалось то, как много он знал. В том числе и обо мне. — Я была в тайной комнате, сэр, — напомнила я. — После такого даже останки чужой души не покажутся удивительными. Точно так же, как профессору Дамблдору не удалось напугать меня несколько минут назад, мне не удалось его убедить сейчас. Давящего ощущения больше не возникало, но зато возвращалось полузабытое понимание, что он мог стереть меня в порошок без особых усилий. А еще — смять мой ментальный блок, посмотреть, что внутри, переставить местами. Переделать. Подчинить. Безмятежный разговор людей с гигантской разницей в возрасте закончился. Начался разговор кого-то маленького и кого-то (почти) всесильного. Я совершенно четко осознавала, что мои знания о будущем не должны были попадать в его руки. Это мог быть как приступ паранойи, так и вполне здравая мысль. Профессор Трелони все это время была в Хогвартсе и знала на порядок больше остальных. Но у нее явно были причины не озвучивать это. — Вы проверяли меня, сэр? — прямо спросила я, понимая, что прямо сейчас у меня не было ничего, что я могла бы противопоставить профессору Дамблдору. — В последнее время я вынужден считаться с бессмысленной и неточной на мой взгляд наукой прорицаний. Ответ был неожиданным и слишком туманным, чтобы я могла понять его сразу. “Бессмысленную и неточную науку прорицаний” в Хогвартсе преподавал явно заслуживающий внимания человек. К которому точно стоило прислушиваться. — Профессор Сивилла Трелони, — медленно, стараясь уловить мою реакцию, увидеть узнавание, произнес профессор Дамблдор. — Настояла на том, чтобы никто не вмешивался в ваши действия и не мешал вам, по ее выражению, “совершать дилетантские глупости”. Поход к профессору Трелони был одним из пунктов в моем списке, но прямо сейчас мне даже не пришлось делать вид, что я ничего не понимаю. Я действительно не понимала ничего. — К несчастью, своей просьбой она лишь привлекла к вам мое пристальное внимание. И я был вынужден отметить, что вы слишком часто оказываетесь в центре событий, происходящих в школе. Как будто знаете о них наперед. Опасный момент шел за опасным моментом. Серое утро осталось далеко позади, но голос мистера Вуда, грубый и хриплый, продолжал звучать в моей голове. “Что-то затевается”. Он понял это по одному короткому разговору, который, скорее всего, относился только к тому, что произошло с Оливером. А я начинала осознавать только сейчас. Что-то затевалось, намного раньше, чем я думала. Означало ли это, что будущее тоже менялось? Или оно с самого начала было таким в этом мире? Профессор Дамблдор имел привычку готовиться и просчитывать все наперед. Но вместе с этим он позволял Гарри жить обычной жизнью, не выделяя его среди других, не готовя к подвигу, который он должен был совершить. Не относясь к нему так, будто он должен был умереть через несколько лет. Давящая атмосфера резко исчезла, схлопнулась, почти взорвалась, как звезда. Профессор Дамблдор откинулся на спинку кресла, и я только сейчас поняла, что к тому моменту он опасно низко наклонился к столу, почти задевая подбородком чернильницу. Мы снова превратились в глупую студентку и старого, уставшего профессора. Этот разговор давался ему гораздо тяжелее, чем мне. Из-за внутренней борьбы? Из-за того, что он был венцом самой трудной учебной недели за последние несколько лет? Мне не было интересно, что творилось в голове у профессора Снейпа. Но зато я бы многое отдала за то, чтобы понять, о чем думал в этот момент профессор Дамблдор. От этого, казалось, зависела моя жизнь. — Меня не интересуют знания, которыми я не имею права распоряжаться. Все время, пока мы молчали, я смотрела куда угодно, только не на профессора Дамблдора, но эта фраза заставила меня посмотреть ему в глаза. Я не верила ему, потому что он лгал — в первую очередь себе — но в то же время становилось понятно, что он не собирался потрошить мое сознание. По крайней мере, не сейчас. И от накатившего облегчения я почувствовала себя обессиленной. Этот день был долгим, слишком, слишком долгим. Если каждый будет таким, я рискую постареть на все двадцать лет за двадцать таких дней. — Вы в праве не сообщать мне, каким образом получили эти знания, — продолжил профессор Дамблдор, глядя куда-то мне за спину. Вполне возможно, что в этот момент он мечтал отдохнуть. А может, думал о том, как уснуть и больше никогда не проснуться. Настолько тяжелой казалась его усталость, настолько старым и неподвижным она его делала. Мне было жаль его. Совершенно по-человечески. — Но если вы станете использовать их во вред кому-либо, — продолжил профессор Дамблдор, и на несколько мгновений его лицо сделалось очень жестким, суровым, а взгляд стал по-настоящему ледяным. — Я буду вынужден уничтожить либо их в вашей голове, либо вас вместе с ними. Предупреждение прозвучало очень тихо, но именно благодаря этому почти отпечаталось в моей голове. В этот момент профессор Дамблдор тоже казался чем-то иным, как профессор Трелони. Частью того космоса, который совсем недавно возникал в этом кабинете. — Я учту это, сэр, — собрав в кулак все свое спокойствие, ответила я. Стоило договорить, как за моей спиной прозвонил колокол. После отбоя студентам полагалось быть в гостиных. Разговор можно было считать оконченным, если бы не еще один пункт в моем списке. — Простите, сэр, — не дождавшись, пока меня попросят удалиться, быстро сказала я. — Но у меня остался один вопрос к вам. Как к главе Визенгамота. И была готова поклясться, что в этот момент в глазах профессора Дамблдора появилось совершенно искреннее, неподдельное удивление.