* * *
-…Перси? Любой шум дома не шел ни в какое сравнение с шумом в гриффиндорской гостиной, поэтому никогда не напрягал и не мешал. Удивительной была скорее тишина, возникшая так внезапно, что я вынырнула из своих мыслей и перестала ковырять вилкой остывшую яичницу. — Да? — отозвалась я, подняв взгляд, и с удивлением обнаружила, что все смотрели на меня. Когда Билл завтракал или ужинал с нами, оживления, царившего на кухне, было достаточно, чтобы незаметно провести через гостиную карликового дракона. Поэтому, если кто-то вел себя странно за столом, это могло легко остаться незамеченным. Но, похоже, у всего был свой предел. — Я как раз начал говорить, — добродушно произнес папа, — что Мюриэль любезно разрешила нам пожить в Ракушке какое-то время. Думаю, до воскресенья вы все успеете собрать вещи. Он явно хотел произнести что-то вместо “любезно”, но вовремя оглянулся на маму, которая, словно прочитав его мысли, посмотрела на него очень многозначительно. Его можно было понять: тетушка Мюриэль никогда не отказывала в помощи семье, но единственным развлечением в ее возрасте было бесконечное ворчание, поэтому сложно было назвать ее разрешение “любезным”. Она ворчала, брюзжала и делала всем ядовитые замечания просто потому, что ей так хотелось. По большей части ее слова можно было пропустить мимо ушей (именно поэтому тетушка Мюриэль так не любила, когда еду ей приносила я — ей было со мной скучно), но иногда она целенаправленно говорила нечто такое, что могло звучать в голове неделями. В конце концов, у нее было очень много свободного времени, и она использовала его, чтобы подобрать нужные выражения. И, возможно, потом праздновала успех наедине с молчаливыми колдографиями в своей тесной пыльной гостиной, где никому не позволяла делать уборку. (Иногда я думала, что она делала все это, чтобы никто и не думал ее жалеть.) Судя по очень далеким воспоминаниям, Ракушка означала теплое море, тонну песка повсюду и… отсутствие какой-либо возможности добраться туда или выбраться оттуда самостоятельно, без помощи тех, кто знал наверняка. Она была чем-то вроде семейного убежища, поэтому тетушка Мюриэль наотрез отказывалась подключать ее к каминной сети и как-то выдавать местоположение посторонним. (Тетушку Мюриэль, пережившую не одну маггловскую и магическую войну, за это никто не осуждал.) — Уверен, — сказал папа, прекрасно заметивший отсутствие энтузиазма, потому что все затихли после его слов, — это место вас приятно удивит. Я посмотрела на Билла, который обычно узнавал все новости раньше нас, но тот едва заметно качнул головой, показывая, что понятия не имел, о чем речь. Проблема состояла в том, что наши с папой понятия об удивительном сильно отличались — он мог найти что-то интересное даже в самых заурядных вещах, на которые мало кто обращал внимание. Остаток завтрака проходил в молчании, но никто не спешил уходить. Все словно ждали какой-то команды. — Дети, — серьезно начал папа, и меня посетило смутное ощущение дежавю. — Нам с Перси нужно поговорить. Он мог не договаривать до конца — Фред, Джордж и Рон, как самые расторопные, когда дело касалось серьезных семейных разговоров, уже начали вставать со своих мест. Джинни, к которой вместе с изменениями в характере пришла и редкая (редкостная) проницательность, поняла все немного раньше, но осталась сидеть на месте до тех пор, пока папа не посмотрел на нее доброжелательно, но очень пристально. — Можно подумать, — фыркнула она, поднимаясь со стула, — вы видели больше, чем мы. — Что? — рассеянно переспросила мама, переправлявшая грязные тарелки в раковину. — Что? — одновременно с ней спросил папа, и добродушная улыбка, застывшая на его лице, показалась мне немного угрожающей в этот момент. — Я ничего не говорила, — пожала плечами Джинни и, многозначительно хмыкнув, выскользнула из кухни. Я малодушно подумала о том времени, когда смогу спрятаться от ее переходного возраста на работе. (Хотя, к счастью, она редко когда была настолько невыносимой.) Билл тоже не ушел, хотя гоблины, мягко говоря, не любили опозданий. Мама бросила обеспокоенный взгляд на часы — оставалась всего четверть часа до девяти, а разговор, судя по всему, обещал быть достаточно долгим. — Милый, — мягко начала она. — Мы не собираемся устраивать… — Выглядит так, будто собираетесь, — так же мягко перебил ее Билл. (Он был готов, казалось, защищать меня от всех, не только от человека, который нравился мне, но страшно не нравился ему, но и от родителей, если считал нужным, и в такие моменты его было довольно сложно в чем-то убедить.) — Все в порядке, — заверила его я. — Обещаю не сбегать из дома, если ты придешь на ужин. Судя по тому, что мне досталось три мрачных взгляда одновременно, шутка получилась крайне неудачной. Но все же Билл сдвинулся с места, тепло попрощался со всеми и ушел, правда, очень неторопливо, чтобы, в случае чего, среагировать на первые признаки скандала. Но скандала не было. Ни в первый день каникул, когда я ждала его больше всего, ни на следующее утро, ни сейчас. Каждый раз, когда речь заходила о Хогвартсе или о чем-то, даже отдаленно напоминавшем об отношениях, в воздухе появлялось ощутимое напряжение, какое можно было уловить за несколько мгновений до неизбежной ссоры. Но мы не ссорились — по большей части потому, что могли наговорить друг другу слишком много лишнего. Мама довольно много молчала в последнее время, несмотря на всю свою категоричность. Иногда она поджимала губы от каких-то неприятных мыслей, но не делилась ими и даже не срывалась по пустякам, что было удивительно для человека с таким взрывным темпераментом. Папа работал сверхурочно, чтобы разгрузить свой отдел и взять отпуск, поэтому его можно было увидеть только за завтраком, и Серьезный Разговор откладывался. — У меня нет никакого желания сбегать из дома, — на всякий случай сказала я. — Правда? — с наигранным удивлением отозвался папа. — Рад слышать. Это прозвучало очень легко, но, похоже, родителям было действительно важно услышать от меня что-то подобное. Атмосфера, ставшая еще более напряженной от моей неудачной шутки, наконец, развеялась. Мне никогда не приходилось бывать в такой ситуации, поэтому я не знала, как себя вести, но и для них, несмотря на весь родительский опыт, это тоже было впервые. Я знала только одно: они не ждали, что я внезапно перестану что-то чувствовать. По этой причине было бы несправедливо ждать от них того же. — Мы не хотели бы, чтобы ты принимала это на свой счет, — мягко начал папа. — У нас нет намерений увезти тебя как можно дальше. — Я понимаю, — кивнула я. — Все в порядке. Все действительно было в порядке. Реальность была такова, что Нора держалась только за счет вложенной в нее любви и огромного количества магии. Ни то, ни другое не могло обеспечить вечную жизнь какому угодно дому, даже самому маленькому и основательному, и рано или поздно приходило время ремонта. В нашем случае, благодаря тому, что в этой реальности Артур Уизли тоже выиграл в лотерею от “Ежедневного пророка”, — капитального. Проблема была в разрушительной силе, которую несли пятеро детей, живущие на каникулах в одном месте. А с Фредом и Джорджем, которые успели набраться сил за две недели каникул, любой ремонт мог стать вечным. Конечно, папа мог подождать с этим до сентября. А мог и отправить нас куда-нибудь на пару недель и не опасаться, что однажды чердак займет спальню Рона или что мы проснемся и увидим крышу над головой в самом прямом смысле из всех возможных. — Уверена? Семья Уизли, как и любая другая, не была идеальной. Фред и Джордж шутили с близкими намного жестче, чем с малознакомыми людьми. Мама легче всего переживала сложные периоды через скандалы. Папа пропадал на работе с завидной регулярностью, даже когда в этом не было острой необходимости. Джинни не стеснялась говорить о том, что ей не нравилось, и ее постоянно приходилось одергивать, вызывая еще больше недовольства. Рон замыкался в себе чаще, чем хотелось бы, и предпочитал молчать, если рядом не было Гарри или Гермионы — единственных людей, с которыми он мог говорить часами. Билл предпочитал попросту игнорировать те вещи, которые ему не нравились и которые он вместе с этим не мог изменить (это был его способ не накалять атмосферу). Я делала глупости. Но все это не мешало нам беспокоиться о тех вещах, которые могли бы серьезно испортить отношения и атмосферу дома. Это, как и многое другое, помогало нам оставаться семьей в любой ситуации. — Да, — кивнула я. — Только можно мне завтра… Я осеклась, заметив, как быстро вернулась напряженная атмосфера. Конечно, в любой момент оставалось огромное количество вещей, над которыми нам еще предстояло работать — вместе. Но в семье Уизли не запрещали. — Можно, Перси, — ответил мне папа, и в этот раз он даже не оглянулся на маму, мысленно проверяя правильность сказанного. — Но обещай вернуться к ужину. — Обещаю, — легко согласилась я. Судя по маминому лицу, она хотела обозначить более четкие временные рамки, но, осознав, что это не такая большая цена за отсутствие препирательств с моей стороны, промолчала. — Ты опаздываешь, папа, — заметила я, бросив взгляд в гостиную, на часы, стоявшие на каминной полке. Стрелке с папиным именем и правда уже не терпелось быть “на работе”, и она мигала красным. Папа унесся как вихрь, в этот момент очень сильно напоминая маму и ее суматошную деятельность, и вместо него на кухне осталось тяжелое молчание. Мы с мамой оказались наедине впервые за две недели. Мы не избегали друг друга намеренно, просто рядом с ней постоянно кто-то вертелся — в конце концов, все успевали жутко соскучиться за месяцы в Хогвартсе, — а я с маниакальным упорством присматривала за всеми, кто выходил из дома, пусть даже ненадолго. Нам было о чем поговорить и было что сказать друг другу, но никто не хотел начинать первым. Я вздохнула и, поднявшись, подошла к ней и обняла. Мама никогда не выглядела хрупкой, но, не считая Джинни, которая сильно вытянулась за год и уже почти поравнялась с ней, она была самой низкой в нашей семье, в связи с чем вызывала какие-то особенно нежные чувства. Она отстранилась, но очень нехотя, и, взяв мое лицо в ладони, спросила: — Мне есть о чем волноваться, Перси? — Нет, — ответила я, накрыв ее теплые руки своими. Она тут же перехватила мои пальцы, чтобы согреть их и посмотрела как-то особенно внимательно, почти пронзительно, словно совсем мне не верила. Но, когда я улыбнулась, улыбнулась мне в ответ, и, наконец, стала самой собой, отпустив если не все тревоги, то хотя бы большую их часть. Я подозревала, что сегодня влетит всем, кто избегал этого все две недели благодаря ее молчаливости, и все станет как раньше. Мы любили Нору. Но, в конце концов, наш дом был там, где нас всегда ждала мама.* * *
Из флакона едва различимо пахло цветами и свежескошенной травой. Яд в нем был слегка мутным, в вечернем свете он казался почти бесцветным, но в солнечных лучах приобретал красивый бледно-сиреневый оттенок. Несколько капель исчезли через несколько секунд после того, как я вылила их на металлическую пластинку, из-за чего стало понятно, что невозможно разложить его на ингредиенты и, в случае чего, подобрать противоядие. Этому явно нельзя было научиться на продвинутом курсе зельеварения. И это было что-то иное, далеко выходившее за пределы школьной программы. Я закрыла флакон и поставила его перед собой на стол, отлепив последний кусок колдоскотча, который не заметила две недели назад, когда сняла часы, чтобы оценить образовавшуюся за ними трещину в стене. Перси спрятала яд здесь, на самом видном месте, где его мало кто догадался бы найти. Возможно, это пришло ей в голову в самый последний момент — флакон был прилеплен под часовым механизмом довольно криво, наспех, и она не наложила на него никакие чары. Почти все, что она делала раньше, несло в себе какой-то подтекст, но, похоже, под конец у нее не осталось сил что-то продумывать. (И это совсем не мешало мне продолжать восхищаться ей.) Яд выглядел красиво и безобидно — так, как должен был выглядеть, чтобы его выпили. Я смотрела на флакон неотрывно, до тех пор, пока не устали глаза, и думала о том, что мне было некуда возвращаться. И о том, что, вероятно, существовала реальность, в которой у меня оставалось не так много времени.