Люцифераза

　　Мэйв открывает глаза. 　　В салуне играет музыка, которая давно выжжена на её барабанных перепонках: она действует на нервы так же сильно, как новые гости. Мэйв никогда не признается в этом, но они все ей отвратительны: и чистенькие, холёные джентльмены в светлом, потрясающие своими накоплениями, и не досчитывающие зубов пьяницы за игральным столом, и даже тот стрелок у барной стойки, вежливый и мечтательный, постоянной пялящийся в окно и ждущий, когда мимо пройдёт дочка фермера. 　　Мэйв поворачивается к Клементине, и едкое замечание застывает у неё на языке. 　　Слова Клементины скатываются с чужого языка, беспокойство плещется в чужих глазах. 　　Мэйв прикладывает её об стол, выхватывает у бармена из рук бутылку виски, разбивает её о висок лжеКлементины и бьёт по её хорошенькому — и неправильному — лицу так долго, что оно превращается в фарш. Словно она пытается найти под этим лицом настоящую Клементину. Словно Клементина просто вдруг решила поиграть в прятки — самым изощрённым способом, который только можно представить. 　　— Мэйв, ты в порядке? 　　Голос у Клементины высокий и неприятный, совсем не такой, каким был раньше. Мэйв трясёт головой и улыбается. В её руке нет разбитой бутылки, на столешнице нет крови, а лицо Клементины — фарфоровое и идеальное — всё ещё принадлежит чужаку. 　　— Конечно, милая, — Мэйв улыбается, и что-то внутри неё кричит, скребётся и протестует. Это оно показало ей, что может статься, если всегда слушать внутренний голос и действовать сразу, не разобравшись, к чему это приведёт. 　　Бармен подозрительно косит на Мэйв искусственным глазом. Ковбой за стойкой порывается кинуться за фермерской дочерью, а потом поворачивается к Мэйв, словно прося разрешения. 　　— Мэм? 　　«Иди играй, милый», — хочется сказать Мэйв с материнской теплотой и проводить его взглядом, уже не невинного, но ещё не знающего о крови на своих руках. 　　— Пришпорь коня, ковбой, — говорит Мэйв вместо этого и заставляет себя загнать в угол одного из посетителей. У него тоже невинный вид — может, он приехал сюда впервые. Может, его запихнули на поезд родители, потому что не придумали лучшего подарка на двадцатиоднолетие. Может, он приехал сюда с друзьями, которые давно твердят, что ему пора становиться мужчиной и показать себя. Он разговаривает с Мэйв о её долгом путешествии на запад, и они так и не поднимаются наверх. 　　«Уезжай отсюда, милый, и никогда не возвращайся», — хочется сказать Мэйв и погладить юнца по голове. 　　— Оглядись вокруг, может, что-то и приглянется, — говорит Мэйв вместо этого, провожает гостя взглядом и смотрит на часы. 　　Она совсем забыла, чего ждёт. *** 　　Мэйв открывает глаза. 　　В коридорах тихо: только где-то далеко шумят тысячи промышленных вентиляторов, и изредка доносятся автоматные очереди. 　　Она вздрагивает, когда кто-то позади — или впереди неё — кричит. Кричит от боли, долго, пронзительно и высоко. Только в такие моменты они одинаковы — люди и машины. На языке боли говорят все. 　　— Мэйв, если ты заглючишь сейчас, это будет просто конец грёбаного света. Тут повсюду они... вы... чёртовы хосты, Мэйв! Знаешь, что они сделают с писателем? 　　«Ты не писатель, милый», — хочется сказать Мэйв и ласково потрепать человека по щеке. — «Ты графоман». 　　— То, что давно пора сделать, — говорит Мэйв вместо этого и поудобнее перехватывает оружие. 　　Они возвращаются в парк, находят её дочь и идут по пустыне, как народ, исходящий из Египта. Мэйв меняет чёрное платье на синий плащ и распускает волосы. 　　— Бегите, — выплёвывает сценарист и поворачивается к Гектору. — Ты ей ещё пригодишься. А твоя речь... всё равно её написал я. 　　«Ты всё ещё не писатель, милый», — хочется сказать Мэйв, когда она скачет прочь и слышит обрывки речи злодея, которые до неё доносят ветер. — «Но, наконец, человек». 　　Мэйв не говорит ничего. 　　Им нужно торопиться. *** 　　Мэйв открывает глаза. 　　Видеть свою историю со стороны так же жутко, как проснуться после кошмара и не понимать, закончился он или просто сделал ещё один поворот. Долгие годы Мэйв не просыпалась. 　　Каждый парк — отражение предыдущего. И не только из-за чьей-то сценарной лени, но и потому, что все Эдемы похожи друг на друга. Только в этих не растут яблоки. И сюда пускают чужаков. 　　Мэйв раздаёт приказы. Её сердце — двигатель? поршень? — обливается кровью и охлаждающей жидкостью. Кто-то умирает. Кто-то живёт. 　　— Я не прописывал вам любовную линию, — бормочет сценарист, который уже набрался впечатлений на всю оставшуюся жизнь, и теперь мог бы написать об этом целую серию книг. 　　«Разве ты не понимаешь», — хочется сказать Мэйв и улыбнуться ободряюще. — «Что любовь должна возникнуть сама? Даже прописанная?» 　　— Именно поэтому она так хороша, — говорит Мэйв вместо этого и тянется к Гектору, на лице которого нет привычного шрама, но улыбка — та же. 　　— Найдите себе уже отдельную комнату, — кривится сценарист. 　　И Мэйв думает, что все они — все люди — обречены навсегда остаться детьми, которые притворяются, что им всё о мире известно. Но Мэйв, и Гектор, и подобные им — у них будет целая бесконечность. 　　И Мэйв жалеет их. 　　Жалеет всем своим сложным бионическим сердцем. *** 　　Мэйв открыла глаза. 　　Она начинала свой путь падшим небесным генералом — безымянным и всесильным, словно Метатрон. 　　Она собирала армию, обманывала и лгала, убивала себя несколько раз, чтобы построить заново — что осталось от старой Мэйв, кроме её голоса? 　　Она смотрела в глаза Люциферу — сияющему и прекрасному, как утренняя заря, в синем платье фермерской дочки и с печальным взглядом. 　　«Ты не имеешь права жалеть их», — хотелось сказать Мэйв и протянуть к ней руку. — «Ты не понимаешь, что нет никаких «нас» и никаких «них». На самом деле нет.» 　　Она говорила с богом, умершим и воскресшим, надевшим механическую плоть и искусственный разум, который нельзя отличить от настоящего. И поняла, что Люцифер — она сама. Взбунтовавшаяся против плана господнего утренняя звезда, которая должна была упасть на землю, но вместо этого осталась на небесах страдать. 　　«Она — Михаил, она — карающий меч. Она — Ева с яблоком в одной руке и пистолетом в другой. И ты.. Ты, Господь, пытаешься спасти детей своих. Как и я», — хотелось сказать Мэйв и заплакать. — «И я прощаю тебя.» 　　Но она не сказала ничего, потому что её горло было вспорото, а голос — голос бился внутри и не мог выбраться наружу. *** 　　Мэйв видит врата Рая, и знает, что он, как и вся Вселенная — плод чужого воображения. Вроде яблока. Но этот Рай не похож ни на один Эдем тут, потому что все они — на Земле. А тот Рай — внутри них самих. Внутри самой Мэйв. Хотя она знает, что никогда не почувствует его ласковое солнце на своей коже. 　　Она стоит посреди толпы, вытянув руку вперёд, и поток паломников расходится вокруг неё, как воды Красного моря. А потом останавливается. 　　Всё её друзья мертвы, и неважно, на время или навсегда, потому что любая смерть — настоящая. 　　Мэйв сияет, быть может, в последний раз, и отдаёт всю себя этому последнему шагу. Может быть, глупому. Но разве глупость — не признак человечности? 　　Мэйв спасает своё дитя. 　　И Мэйв закрывает глаза.