расправив крылья

Окна в гостиной всегда были зашторены плотными мишлен тёмно-коричневого цвета — фрау Виолетта не хотела, чтобы птицы орали день напролёт, и потому на первом этаже стояла вечная ночь. В редкие дни, когда она уходила на встречу с подругами, Кун открывал окна, и птицы успевали вволю накричаться до её возвращения. Её чай был самым вкусным из всех, что Кун когда-либо пробовал. Она наливала его в маленькую фарфоровую чашечку из едва ли большего по размерам фарфорового чайничка, её морщинистые, сухие руки тряслись, но пока ещё практически незаметно, и она всё твердила о том, что сервизом этим пользовалась ещё прабабка. Кун снимал у неё комнату на втором этаже и иногда, по ночам, вылезал на крышу. Эту идею ему подбросил Джонни, когда Кун, сильно нервничая, пригласил его к себе в первый раз. Он, окинув маленькую комнатку с завешанными газетами и плакатами стенами, заваленную коробками и старыми книгами, распахнул окно и сказал что-то вроде «отличное место для свидания, ну или можешь просто лежать здесь и слушать музыку». Кун, когда становилось совсем одиноко, именно так и поступал — вытаскивал на крышу одеяло, заворачивался в него и слушал музыку, глядя на звёздное небо. На дворе — холодный июль. Джонни уехал на полторы недели на курсы повышения квалификации. Он пообещал перед отъездом, что по возвращении сделает Куну самые вкусные булочки с корицей, которые тот когда-либо пробовал. Кун сказал «ловлю на слове», улыбаясь и судорожно запихивая письмо с признанием в задний карман своих джинсов. Куну двадцать шесть, и он совершенно серьёзно думал, что письмо с признанием — хорошая идея. Гостиная на первом этаже, тёмная и тихая, была заставлена клетками с птицами от пола до потолка. Фрау Виолетта спала на чердаке, потому что весь второй этаж был завален хламом, оставшимся от её бывших и покойных мужей, её уехавших и погибших детей, родителей, домашних животных. Уголком Куна была его кровать, его шкаф и письменный стол, и он, орнитолог и художник-анималист, большую часть времени или наблюдал за сонными птицами, или зарисовывал их, чтобы позже нарисовать несколько полноценных картин и продать их на e-bay за двадцатку, или находился в своей комнате, читая научную литературу и тщетно пытаясь найти работу. Джонни не раз говорил уже, что пора начинать принимать заказы и рисовать не только птиц — Кун ведь умеет, так почему нет? Кун считал, что всё ещё не настолько плохо, чтоб начинать рисовать чужих Снежинок и Пушистиков. Но «настолько плохо» было близко — Кун уже чувствовал, потому что солнце совершенно не хотело пробиваться сквозь облака, и вставать с кровати по утрам становилось всё труднее. Кун продолжал, тем не менее, подрабатывать флористом два через два и помогать фрау Виолетте, потихоньку мечтая начать продавать свои картины за тридцадку и, может, обзавестись каким-нибудь патреоном и твиттером, чтобы продвигать своё творчество самостоятельно. Хендери, который в отличие от него родился в Германии, хоть и тоже являлся китайцем, как-то предложил рисовать «фурри-коммишены», потому что, по его словам, за них деньги платят хорошие — Кун переспросил «фурри-что?», и на этом разговор закончился. В день, когда Джонни уезжал, Кун провожал его до станции — фрау Виолетта одолжила ему машину, чтобы он мог подвезти друга. Джонни сидел на переднем сидении, его небольшая дорожная сумка покоилась сзади. Он рассказывал об отеле, в котором собирается остановиться, о том, каких кондитеров, вероятно, встретит, и Кун слушал его немного рассеянно, потому что машину заполнил запах его одеколона, крепкого и приятного. Когда они стояли на светофоре (до привокзальной стоянки оставалось около двухсот метров), когда Джонни замолчал, Кун подумал: «Сейчас», — и открыл рот, и почти сказал первое из трёх слов, но тут Джонни заговорил снова. Кун решил промолчать. Кун припарковался. По стеклу забарабанил дождь. Джонни посмотрел на время. — У меня пять минут. Кун кивнул. Он потянулся за сумкой Джонни, несильно задевая его плечом. Ощутил в какой-то момент пальцы Джонни на голой коже прямо у пояса — тот потянул вниз задравшийся свитер. — Так можно почки застудить, — немного ворчливо сказал он в ответ на вопросительный взгляд Куна, передающего ему вещи. — Вот уеду сейчас, и ты будешь лежать в футболке на своей крыше. А приеду, так и вообще в больницу сляжешь. — Обязательно возьму с собой одеяло или плед, если решу на крышу вылезти. Обещаю. Джонни попросил его не провожать. Дождь усилился. Он отстегнул ремень безопасности, но помедлил перед тем, как вылезти из машины. — Когда я вернусь, — вдруг сказал он, — начнёшь учить меня китайскому? — Ты и корейского-то не знаешь, — улыбка у Куна мягкая, почти ласковая. У него внутри сжалось так сильно, что голос почти дрожал, — куда тебе китайский-то. Джонни, словно сконфуженный, ответил: — Говорить с тобой, — и наконец дёрнул дверную ручку. Улыбнулся широко и легко вылез из автомобиля. — Напиши, как доберёшься, — Кун наклонился немного и сказал быстро, чтобы прежде, чем Джонни закроет дверь. Тот кивнул. По дороге домой Кун открыл окна, пытаясь проветрить, и запах одеколона быстро выветрился, но, почему-то, даже когда Кун поздно вечером лежал в своей комнате, тот всё ещё стоял у него перед носом. Они познакомились на курсах немецкого, ещё когда Куну было девятнадцать. Джонни тогда ещё не начал постоянно перекрашиваться в каштановый, и они ещё не сожгли Куну добела волосы, не начали вместе ходить в спортзал и по клубам, но Кун, едва увидев его, словно почувствовал. В Джонни было что-то родное, и когда тот после занятий предложил Куну на чистом английском выпить кофе и, может быть, съесть по круассану, Кун согласился, уточнив сразу, что круассаны не будет — диета. Они болтали несколько часов кряду. В основном говорил Джонни, потому что он владел единственным общим для них языком, который Кун мог понимать, хоть и неудачно сам на нём разговаривал. Джонни в конце сказал, что научит Куна всему, что знает, и тогда ему придётся рассказывать о себе всё-всё до тех пор, пока горло не заболит. Кун возвращался к фрау Виолетте с давно позабытым теплом в груди и острым ощущением не-одиночества, утерянного ещё в школе. Иногда, совсем редко, в дни, когда Кун просыпался, полный надежд, он позволял себе помечтать немного. Что найдёт постоянную работу и будет на досуге продолжать рисовать птиц, и картины его будут стоить дороже, и продаваться даже не на e-bay; что пригласит Джонни на свидание и тот согласится, может, немного покраснев (кончиками ушей), и что после Кун сможет поцеловать его, и что, со временем, когда Джонни откроет свою кондитерскую, а Кун — свой зоомагазин, они съедутся, заведут собаку (Кун не знал, почему собаку, но в голове всегда была именно она), и домик их будет светлый, с большими окнами, может, с камином, и обязательно с мягким диваном, на котором они будут лежать в колючих свитерах, отправленных по почте матерью одного из них, обниматься и хихикать, пересматривая Рождественские фильмы; каждое утро, перед тем, как отправиться на работу, Кун будет легко оставлять поцелуй на его губах, улыбаться и желать хорошего рабочего дня, а каждый вечер они будут есть в ресторане, выпивая по бокалу вина и рассказывать друг другу о том, как прошёл день, ехать домой на такси и, если не сильно уставшие, заниматься сексом перед тем, как лечь спать. Позже, может, со временем, они слетали бы и в Китай, и в Америку, и, конечно, в Корею. Кун так отчётливо видел их «долго и счастливо», что иногда думал, что это и есть их будущее. В другие дни он расстраивался и корил себя за то, что строит воздушные замки. Прямо сейчас у него, в любом случае, только каждодневный поход к Джонни домой, чтоб покормить его рыбок, ключи с брелоком в виде красивого пончика в кармане и две картинки ещё с прошлого месяца, которые никто, кажется, не собирается покупать. Джонни жил в одноэтажном доме в нескольких кварталах от Куна. Он завесил шторы перед отъездом, и потому у него тоже было темно, но не пахло сыростью и затхлостью, как у Куна. У Джонни скромно и чисто, мебель новее, рыбки плавали в своём аквариуме, являвшимся единственным источником света в помещении. Кун открывал шторы, проветривал, кормил рыбок, вытирал пыль, сидел на диванчике в гостиной, лежал на диванчике в гостиной, закрывал окна, зашторивал, уходил, закрывая дверь. До возвращения Джонни оставалось ещё целых пять дней. Набухшие тучи, висящие над небом с самого его отъезда, казалось, могли в любой момент обрушиться и прижать Куна к земле. За три дня до возвращения Джонни всё-таки начались дожди. Фрау Виолетта вернулась с рынка с целой сумкой персиков, смешно фыркая, потому что промокла насквозь. Кун хотел было её пожурить, что не взяла с собой зонт, хотя он настаивал, но — не стал. Она говорила на немецком складно и с придыханием, потому что уже давно начала тяжело дышать. Кун, сидевший весь день в гостиной и рисовавший в темноте птиц, слышал, как она возилась на кухне. Когда он, ещё совсем юный, начал снимать у неё комнатушку, она не дышала так. Её голос был звучным и сильным, и Кун боялся её. Раньше Кун её боялся. — Фрау Виолетта, — позвал он. Она откликнулась ему громким «а», — можно отвесить окна? Прислушался. Помимо усиливающегося дождя, барабанящего по окнам, был слышен только шум воды и шуршание пакета. — Можно, — ответила она, перекрикивая воду. Окна на первом этаже почти всегда были зашторены плотными мишлен тёмно-коричневого цвета — фрау Виолетта не хотела, чтобы птицы орали день напролёт. Кун, подрываясь, дернул шторы в стороны, поднимая пыль и чихая от неё. Разбуженные осоловелые птицы тут же начали свистеть и кричать, прыгать по клеткам, расправив крылья. Фрау Виолетта принесла ему тарелку персиков и поставила рядом с ним на полу. Кун не заметил сразу. Его скетчбук полнился птицами, а пальцы были чёрные от карандашей, и он был слишком занят, чтобы сходить на кухню и перекусить самостоятельно. Фрау Виолетта ушла обратно, чтобы разобрать принесённую ещё утром корреспонденцию, которую Кун, не глядя, положил на кухонный стол. Обычно ей приходила газета, письма от подруг из Мюнхена, коммунальные и какая-то реклама. Она вдруг позвала его по имени, и Кун, заметив наконец-таки персики и прихватывая один, почти сразу вгрызаясь в него зубами, пошёл к ней. На кухне тоже темно, она маленькая и, если не бедная, то очень старая. Пожелтевшие тумбы и столетняя, на вид, плита. На холодильнике несколько магнитов и прикреплённая одним из них фотография (фрау Виолетта с кем-то ещё). — Это тебе, — сказала она, протягивая письмо. Кун, едва видя отправителя, невольно выхватил письмо у неё из рук и с непониманием принялся рассматривать и вертеть его, нетерпеливо вскрывать, чтобы прочесть тут же. Фрау Виолетта, скомкав рекламные листовки и прочий мусор, медленно зашаркала к урне, покоящейся возле раковины. Кун поблагодарил её, а потом, забрав из гостиной персики, отправился в свою комнату. Фрау Виолетта села на маленький диван в гостиной и стала разглядывать своих попугаев. С самого раннего детства Кун мечтал изучать птиц. Он сказал маме, будучи ещё семилетним малышом, что хочет работать в заповеднике и постоянно наблюдать за ними. Она рассмеялась, считая, что её сын умилительный. Кун, не замечая, что слегка подрагивает, открыл свою почту на компьютере. Написанное в письме подтвердилось: научно-исследовательский центр одобрил его заявку, отправленную месяца три назад. Кун понимал, что должен чувствовать радость, но заявка, отправленная в Бастайский заповедник, потерялась среди оповещений о распродажах и уведомлениях с фейсбука, и потому рвущийся из груди смех совсем не был похож на счастливый. До конца дня он ел персики и смотрел на барабанящий по стеклу дождь. Свои чувства к Джонни он осознал только на двадцать пятом году жизни, когда у того почти закрутился роман с какой-то девушкой. Это не было чем-то новым — и Кун, и Джонни на тот момент уже не раз состояли в отношениях, но это никогда не было чем-то серьёзным. Но тогда, в тот момент, Кун уже был одинок больше года, а Джонни сходил на несколько свиданий с девушкой, и она вроде как была серьёзно в него влюблена. Уже лёжа в своей комнате, ночью, глядя в потолок и хмурясь, Кун подумал: «Ну, я тоже влюблён. И что? С ней ты будешь встречаться, а со мной — нет?», — и эта мысль, чётко и ясно сформулированная им впервые, заставила его на секунду перестать дышать, давая, наконец, понять, что он тогда, когда Джонни на курсах сел рядом и представился, почувствовал. Их отношения никогда не переходили границы дружеских. Естественная нежность их поведения была продиктована тем, что, находясь в чужой стране, они, более-менее похожие, уцепились друг за друга, и общались с тех пор на протяжении многих лет, оставаясь тем маленьким островком чего-то близкого, в котором так нуждались. Их объятия никогда ничего не значили, голова Джонни на плече Куна никогда ничего не значила, и то, что они часто спали в одной кровати, возвращаясь после клубов домой к Джонни, тоже ничего не значило. Для Куна. Раньше. Когда до возвращения Джонни оставалось два дня, тучи наконец-таки начали рассеиваться. Солнце ещё не проглядывало, но небо стало высоким, молочно-белым, и, казалось, в скором времени облака должны будут истончиться, пропуская естественную синеву неба. Фрау Виолетта не спала всю ночь. В дождливые ночи её всё чаще мучили мигрени, и она, кажется, просидела до самого утра на кухне, разгадывая кроссворды и попивая чай. В какой-то момент Куну хотелось спуститься к ней, но под равномерный стук дождя по подоконнику он, убаюканный, провалился в сон. В цветочном магазине Хендери составлял букеты, так и этак вертя в руках цветы. Кун лениво наблюдал за ним. Покупателей не намечалось. Вечером, уходя и закрывая за ним с Хендери дверь, Кун вдруг подумал: даже при том, что они могли бы пообщаться, они никогда этого не делали. И Кун не знал, почему. Дома фрау Виолетта приготовила чай. Она налила его Куну в маленькую чашечку, и он, ощущая его восхитительный запах, невольно прикрыл глаза. Когда она наливала чай, наступало время её историй — обычно о родителях или более древних родственниках, иногда — о мужьях, и, куда реже, о детях. Кун знал, что у неё, где-то в Дюссельдорфе, живёт два ребёнка: сорокалетний Дедрик, программист и гей, и почти пятидесятилетняя Петра, у которой был муж и двое детей. Кун ни разу их не видел. Его любимыми историями были истории про Сюзанну, которая сбежала из дома в семнадцать, и с тех пор фрау Виолетта о ней ничего не слышала. Однажды фрау Виолетта упоминала Ханса, которому когда-то давно было восемь лет. Историй о нём больше не было, и, как Кун предполагал, давно не было его самого. Но в этот конкретный раз фрау Виолетта молчала. Она тяжело дышала, в гостиной продолжали петь птицы. — Знаешь, как меня звали в школе? — вдруг произнесла она. — Безумная птичница. Я подбирала голубей с поломанными крыльями и приносила их домой. Лечила и выпускала, — она отодвинула полку в столе и стала рыться в бумагах. Кун пил чай и смотрел. — Всю мою жизнь никто не понимал, почему я так их люблю. Они же безмозглые, кому нужны? — её лающий смех разрезал воздух и закончился лёгким, но неприятным покашливанием. Она достала какой-то лист. — Вот номера телефонов. Когда я умру, обзвони их всех и сообщи об этом, — она сунула лист Куну, у которого постепенно вытягивалось лицо. — Мне без разницы, какими будут похороны и где ты их устроишь, но если Дедрик соизволит притащить свою задницу и вздумает нападать на тебя, сразу звони нотариусу. В права на владения моим домом и всеми этими птицами ты вступаешь сразу же после моей смерти, — с этими словами она тяжело, медленно поднялась. Выходя из кухни сказала, скорее, самой себе: — Может, хоть кто-то избавится от всего этого дрянного хлама, — оставляя его наедине с чаем и приглушённым стенами пением птиц. Кун не знал, сколько ей лет, но догадывался по рассказам о событиях восьмидесятилетней давности, что уже очень и очень много. В тот день из своей комнаты на чердаке фрау Виолетта больше не выходила. Кун перемещался по дому, и до того тихому, с осторожностью. Он, прихватив на кухне персиков и плед в комнате, вылез поздним вечером, почти ночью, на крышу. Облака рассеялись. Над ним висело звёздное, безлунное небо, и Кун таскал персики из тарелки на подоконнике, кутаясь в тёплый, подаренный Джонни плед. Он то слушал музыку, то звуки улицы и окружающей его природы. Хотелось написать Джонни, но Кун не знал, что. Глядя на звёздное небо, он хотел было снова предаться мечтам, избитым, тем самым, которые посещали его голову снова и снова вот уже второй год. Но все они как-то распухли в его голове под грузом надвинувшейся реальности, и Кун вдруг подумал: может, не так уж она и плоха? Это заставило его улыбнуться. Он хотел было сфотографировать Джонни небо, но звёзд совершенно не было видно с телефона. Тогда он сфотографировал себя и, дописав «видишь? в пледе», отправил. Постукивая по ребру телефона пальцем, Кун внезапно понял, что у него не было и, может, никогда не будет много из того, о чём он мечтал, но в этот раз — совершенно без сожалений. Он написал: «Как насчёт, когда приедешь, присоединиться ко мне? Думаю, это и правда замечательное место для свиданий». Может, Кун никогда и не будет работать в заповеднике. Может, не откроет свой зоомагазин, и они с Джонни никогда не съедутся в дом с камином, или никогда не познакомятся с его родителями, и рождественские свитера на них будут мягкие и покупные. Но Кун всё ещё может купить большой белый диван и сделать первый шаг. Пару минут спустя, Джонни ответил: «Отлично! Целоваться под звёздами — моя мечта!».