Отпуск

В начале 20-х годов двадцатого века Вельзевул выбирается на Землю. У неё вроде как короткая передышка перед грядущим через несколько десятилетий Армагеддоном. «Ты заслужила», — просто сказал ей Люц. Кто ж она такая, чтоб отказаться. Заодно будет повод проверить, что там наворотил Кроули. Почему она выбирает промозглую покалеченную Советскую Россию — одному дьяволу и известно. Она обустраивается в Петрограде, с первых рядов наблюдает конец Гражданской и витки голода, убийств, репрессий. Занимательное зрелище. Вельзевул начинает понимать подход Кроули, его любовь к масштабу и простоте: всё самое изощрённое и низменное люди придумывают и совершают сами. Впрочем, не без причин. В эти годы Вельзевул до тошноты подпитывается чёрной оглушающей тоской, тихой ненавистью и отчаянием, что горше полыни. Опьянённую, в плотном мареве чужих мук, её выносит в тридцатые. Они оглушают её ударами молотов и звоном тюремных решёток. Она сама попадает в застенки, после — в лагерь. В конце концов, Вельзевул — демон, что ей утомительная работа, что ей физический голод? Значение имеет лишь опыт и сила, её интерес, подогретый адским пламенем. Она работает, с любопытством изучает северную природу и листает почерневшими пальцами книжки душ вокруг. Они уродливые, страшные, но по-своему прекрасные. Ей сложно не восхищаться: окружение разительно отличается от последних сотен лет, безвылазно проведённых в Преисподней, — оно многогранно, ново и подпитывает сильнее, чем что-либо. Впрочем, радость быстро уходит: Вельзевул чувствует искры чуда в воздухе, видит, как наступают вёсны, как заключённые умирают без страданий, тихо. Кажется, кому-то тоже дали отпуск. Гавриил появляется в качестве странника-заключённого. Вельзевул почти смешно: архангел как всегда отстаёт от смертных, категорически не успевает за развитием их общества. Они, конечно же, в разных бараках. Но маленькое ангельское чудо — да провались ты, пернатый — всё решает. — Ну и далеко забралась же ты, — недовольно говорит Гавриил. — Подальше от тебя, — невозмутимо отвечает она. Гавриил хмыкает: едва ли это правда, Вельзевул, пожалуй, готова терпеть его чуть больше, чем остальных. Они оба знают, но ни один не озвучивает: чревато. — И всё же, почему Россия, почему лагеря? — Свежо. — Северный воздух действительно нечто… — Я не об этом. Я о душах. Об энергии, — поясняет, как маленькому ребёнку. Не то чтобы Гавриил не понимал — просто хочется говорить о чём-то, не связанном с их бессмертным существованием. Вельзевул же, как всегда, хочет чего-то иного. — Подпитываешься страданиями несчастных, адское создание? — Так помоги им, если жаль их. — Ты же знаешь, Великий Замысел. И я не могу спасти всех. — Ох, ну конечно. — Ты невыносима. — Так улетай. Мухи, пробуждённые весной, громко жужжат вокруг. Гавриилу становится любопытно, её ли это создания, она ли грела крох под бушлатом? Вельзевул же просто раздражена. Её сытое самовольное затворничество прервано ради… чего? Она уходит обратно в барак. Гавриил лишь смотрит ей вслед.

***

Их перегоняют из лагеря в лагерь. Гавриил удивительным образом оказывается с ней. В одном этапе, в одном вагоне, в конце концов, в одном бараке. Мест не хватает, смешивают мужчин и женщин. После такого не все переживают первую ночь. Вельзевул зажимается в углу — не из страха, просто потому что не хочет быть причастной ни к чему, происходящему здесь. Она не удивляется, когда к ней практически приползает Гавриил, истекающий кровью. Поножовщина — обычное дело. Архангелу следовало бы знать. Но почему-то Вельзевул всё равно тащит его в мед.блок на своём горбу. Чтобы не вызывать подозрений.

***

Теперь она, ведомая странным, болезненно дёргающим внутри чувством, следует за ним — в лазарет, в этап и вдруг — на волю. Десятилетие пролетает, как земной сон. Он предлагает ей Европу: та ведь милосерднее. Вельзевул не нравится Европа, после честной до боли России совсем ведь не то. Слишком старая, слишком пресная. Но она соглашается. Она подпускает Гавриила к себе. Это помогает почувствовать остатки отчаянной русской жизни. Они кусаче целуются, Гавриил стискивает её крепче необходимого, и позвонки похрустывают. Это кажется ненастоящим: слишком сумбурно, на окраинах государств и десятилетий. До совокупления — серьёзно, пернатый? — у них не доходит. Гавриилу до внезапного и оглушающего страшно прикасаться к шрамам Вельзевул, к её загрубевшему телу. Страшно не потому что она уродлива, не потому что опасна, а потому что никогда не знаешь, что делать с тем, кто ожесточил себя сам, кто обточил себя до обоюдоострой формы страданиями — своими и чужими. Он гладит пальцами её спину, разминает с силой, вливает крошечными каплями благодать — если перестарается, то ей станет плохо. Никто не любит, когда Вельзевул плохо. Гавриил, пожалуй, сильнее всех. — Не время для нежностей, архангел. — Другого и не будет, — парирует Гавриил; Вельзевул окатывает лёгкой волной его довольства. Гордец. — Кто вообще сказал, что мне это нужно? — Ты не очень хороша во лжи, Вельзевул. Чревоугодие даётся тебе определённо лучше. — О, тогда я могла бы откусить тебе голову, знаешь? — она бы усмехнулась плотоядно, но смысла нет: он не видит её лица, так что актёрский талант не для сегодняшнего дня. — У тебя будет несварение. — Точно. Как ты там говоришь?.. Не хочу осквернять храм своего тела? — Твоё тело не храм, — возражает Гавриил и чувствует, как каменеет спина Вельзевул под его руками. — Оно лучше. Больше в этот вечер они не говорят: целуются лишь да кусаются, как волки. Наутро Гавриил шутит, что в лазарете она была ласковее. Вельзевул не отвечает: тогда, на одну лишь ночь, она стала почти земной женщиной, пока сидела у постели Гавриила, пока ему зашивали рану и накладывали повязку. Он смотрел на неё в полумраке своими невозможными глазами, и у Вельзевул мутилось в голове. Странное, странное чувство. Должно быть, с отуземившимся, облюбовавшим Землю Кроули было что-то такое. Вечером поезд увозит их в Польшу. Гавриил наколдовывает алые ленточки в волосы Вельзевул. К его удивлению, она не срывает их, лишь раздражённо закатывает глаза и отворачивается к окну. До конца отпуска ещё десять лет.