простудишься

      Когда на третий день дождь перестаёт лить, то можно перевеситься с балкона и увидеть море. Наверное, можно будет спуститься к пляжу. Если Иззи захочет и вообще будет в состоянии куда-то идти. Не нужно уметь читать его мысли, чтобы догадаться, что он ответит на подобное предложение, и снизойдёт ли до того, чтобы что-то ответить.       Сол уже не помнит, когда ему пришла очередная идея о том, что было бы прикольно вот так взять и сорваться куда-нибудь подальше. Может, в прошлый четверг во время репетиции. Типа, схватить Стрэдлина за край этого его чёрного пиджака, затолкнуть в машину и свалить куда-нибудь подальше. Глотать дорожную пыль, останавливаться в самых дешёвых хостелах, листать-сминать страницы дорог, бросаться ради нестерпимо-секундного ощущения жизни, сбегать.       От самих себя, вот, например.       Разница между прошлыми подобными идеями заключается лишь в том, что на этот раз она приходит в исполнение. Иззи почти не сопротивляется: уткнувшись в пыльное стекло, дремлет всю дорогу и даже не являет собой объект какого-либо вожделения: «хороший мальчик». Довольно наивно было бы полагать, что он сможет повестись на «чувааак, это на несколько дней и для вдохновения». Сол сам отчаянно старается в это поверить.       В конце концов, Иззи Стрэдлин — поэт, которому время от времени нужно заполнять чем-то пустоту внутри. Может, просто чувствовать или что-то вроде этого. Может, для группы.       Может, всё на самом деле предельно просто — настолько, что не нужно придумывать никаких причин или оправданий, чего угодно, чтобы создать иллюзию необходимости всех совершаемых действий. Жизнь, говорят, вообще не нужно осложнять.       Говорят, в другой обстановке приходит вдохновение. Кстати.       Место, которое оказывается пристанищем поэтов, представляет собой один из тех типичных открыточных курортных городков, что процветают в тёплый сезон, месяца четыре, а после долго и мучительно умирают в течение всех холодов. Приехать сюда в мёртвый сезон было… неплохим решением. Именно так: бесцельно таскаться по набережной, болтать всякую чушь, как в этих фильмах, может, придумать что-то очень отчаянное. Типа, не то, чтобы романтично, но хотя бы с претензией.       Первые два дня Иззи лежит на дрянной скрипучей кровати лицом вниз, не подавая признаков жизни. Вырывать его из этого состояния не очень-то и хочется. Когда тяжёлое, тёмно-тягучее наваждение отпускает из своих волн, можно переброситься парой фраз. Выйти на балкон в одном одеяле. Может, даже вдохнуть полной грудью, чувствуя, что даже воздух здесь пропитался солью.       Мёртвый сезон становится ещё более ощутимым, когда они выбираются в порт. Спущенные паруса яхт — провода мачт — упираются в небо, ноги путаются в грязных рыболовных сетях. Всё становится вдруг мерзким и осточертевшим: этот холод, и пепел сигарет, и серость вокруг: вода-небо-асфальт-камни; которую разбавляет только, наверное, единственная причина не послать всю эту идею к чертям, длинное-худое-чёрное-патлатое пятно.       При своём совершенно природном неумении быть привлекательным он всё ещё может вызывать симпатию. Может, из-за неудавшегося образа романтика, который, типа, наоборот, должен притягивать своей таинственностью-мрачностью. Слэшу кажется забавным то, что это работает наоборот: искателей лучшей жизни можно только пожалеть: но не из-за бесполезности их предназначения в этом мире, разумеется. Слишком просто и пошло.       Вода облизывает голые ноги, ударяет серыми брызгами, обжигает холодом прибоя. Прогорклый каменистый берег покрыт иссохшимися пыльными водорослями. Иззи выдаёт эмоцию, отдалённо напоминающую какую-то звериную тоску, и кажется, что он весь покрывается инеем.       Тихий вздох, отдающийся криком в скалах, мороз, разливающийся по телу, мгновения-секунды на счёт, всё существо будто пронзают металлические прутья; вдох-выдох, волны подхватывают, укачивают-укутывают с головой, напирают, захлёстывают.       Касания лёгкие, невесомые. Сол захлёбывается в ощущениях, ветер треплет волосы, сжигает своим дыханием. Плеск волн отдаётся глухими ударами, и реальность лопается мыльным пузырём. Мощь воды разбивается о скалы, руки резко вскидываются-барахтаются, утопают, кидаются на камни. Пальцы-конечности переминаются, смываются.       Иззи сидит на камнях, уставившись ничего не выражающим взглядом в горизонт. На худых плечах перьями лежат мокрые чёрные пряди.       Вода капает.       Иззи Стрэдлин — ноябрьский дождь, с которого льёт вода, он промёрзший и пресно-чистый. Щёлкает зажигалкой в попытке поджечь отсыревшую сигарету. Сол берет её из его холодных, как у лягушки, пальцев. На воду садится жемчужно-молочный туман, в этом моменте жизни становится невыносимо тесно, и хочется разбить стекло нереальности и бессмысленности происходящего, выйти из этого омута. Кажется, они близкие люди. — Простудишься, — тихо роняет Сол и накидывает на Иззи затёртый пиджак.       Они заходят в церковь — просто чтобы укрыться от непогоды, чтобы переждать грозу. Храм неприветливо встречает терпким, поглощающим, мертвенно-масляным запахом парафина, тусклым светом огоньков свечей, дёргающихся на врывающемся с улицы ветру, как тёмные ресницы напротив.       С ног течёт, струится вода, змеится по камню.       Тёплый свет падает на лицо, выделяет скулы, резкими мазками заостряет и без того острые, черты. Иззи в церкви почти святой: в его восковом при тусклом освещении лице есть что-то херувимское. Ангел, упавший с небес на эту неприветливую планету, где люди серые и злые, где почти нет счастья, где есть простые и страшные вещи; мир, в котором крылья, трепещущиеся в агонии, отрывают с мясом, оставляя только кровоточащие дыры.       Иззи Стрэдлин — ангел, свалившийся на землю. Тот, будто читая мысли, подёргивает плечами. Сол ожидаемо ощущает ветер и шелест перьев.       Хотя, с другой стороны, может, ангелы сами бросаются в пропасть, и если не разбиваются, отшвыривают нимбы, отрезают, отгрызают, обгладывают собственные крылья. Рай пуст, все ангелы здесь...       ...Весь рай напрочь выходит, выкуривается из лёгких, желудка, сознания — когда Стрэдлин в очередной раз, зажимая рот рукой, несётся в ванную.       Рай заканчивается как раз в тот момент, когда доносится первое ругательство, за которым следует ещё одно, и ещё: перемешанное с чем-то отвратительно горьким, будто во что-то вляпался и что нельзя оттереть. И именно с этого момента всё катится к чертям.

***

— Мы так не договаривались.       Иззи Стрэдлин — это жар, гнев и страсть. Может показаться, что это один из его недочётов. Небольших. Именно из-за этих недочётов его так любит Роуз — в такие моменты Стрэдлин становится вполне доступным и досягаемым.       Всё это пульсирует в его венах, горит, взрывается алым пламенем, в его сбитых-длинных пальцах с глупыми серебряными колечками, в горле и груди. В его волосах — западные ветра и перья, в бусах на шее — гнев, сыплющийся вперемешку с тупой-пронзающей болью.       На губах тлеет послевкусие чужих касаний.       Иззи что-то бормочет, неожиданно-странно тихо ругается, выпадая из одного наваждения, тут же утопает в другом — более ощутимом — слишком обжигающем, обвивающем тяжёлыми узлами где-то в груди.       Движения Слэша грубые-неотёсанные, необструганные, пусть он и пытается изобразить нежность, такие скучно-жаркие, что Стрэдлин готов дотянуться до ближайшего огрызка карандаша и набросать мотив песни, просто, чтобы как-то отвлечься от этого почему-то жуткого, липкого состояния. Движения слишком хаотичные, слишком детские, такие, что Иззи охватывает злость за то, что парень напротив не понимает — не хочет понимать — что ему нравится, а что — нет.       Иззи шипит-дёргается-извивается под чужими ласками, смотрит из-под спутанных волос затравленно, по-звериному, почти злобно. Часть идиотских ожиданий оказывается верной: он стонет, выгибаясь под укусами, зубы впиваются в плечи-руки-шею; слишком больно, до вскрика, почти истеричного. — Эй-эй, ты же не сожрёшь меня целиком, как удав кролика? — слабый толчок в грудь.       Сол хрипло и исступлённо смеётся, накрывая-сжимая собой тело под собой — сдавшееся, оглушённое, постыдно-нагое. Нежность взрывается рыжими сверхзвёздами, накрывает с головой. Два сплетённых тела, распластанных на сбитых простынях, их физическая форма; исчезает, становится слишком реальной.       Иззи Стрэдлин — это одни острые углы: у него в принципе нет плавных линий. Это заточенные черты лица, которые очень легко набрасывать парой штрихов на салфетках в придорожных кафе, пока тот не видит-притворяется. Это всегда остро суженные зрачки, когда он щурит свои близорукие глаза. Острые перья вороньих волос, которые прилипают ко лбу и которые так приятно откидывать-накручивать-расчёсывать пальцами; он отрежет их через пару дней: локоны нещадно полетят на пол, криво остриженные концы будут неприятно щекотать шею;.. зарываться в них, собирая, сжимая на затылке — вглядываться в высокий лоб, тёмные брови, вскинутые так, будто бы Иззи чему-то очень удивлён. Вспухшие, всклокоченные вены трепещутся-треплются. Острые молнии ключиц и рёбер, резаность движений. Какая-то отчаянность и незавершённость.       Это агония, в которой они бьются; как дорога на Голгофу — подумает Иззи, зажимая в руках пачку сигарет.       Он кончает, но он в печали.       Накрывает грузная истома, какая бывает после слёз.