Сливочные косточки

      Мальчишка смотрит ему в лицо, отчего то будто расходится по швам, педантично вспоротым перочинным ножиком. Должно быть, злится ужасно, что аж зубной скрежет слышно за добрую сотню шагов. Шимазаки мог бы подумать, что он один из гроша ломанного не стоящих «шрамов», из тех жалких предателей, которые повелись на чьи-то россказни о добропорядочной и откровенно скучной жизни. Да, если бы Шимазаки был туп, как пробка, он бы именно так и подумал. Но перед ним – он точно знает – молодой, подающий большие надежды эспер с многообещающим потенциалом, который глупый мальчишка без должного ориентира растрачивает на нечто незначительное и безынтересное – на… борьбу со злом? на защиту человечества и мирного уклада общества? Да, кажется, у протагонистов именно такие мотивы.       С каждым пропущенным ударом мальчишка всё больше разочаровывает. С каждым импульсивным откликом золотистой ауры на едкое слово и на жестокое обманчивое движение – всё больше привлекает внимание. Есть в нём нечто очень знакомое и сильное, что Шимазаки никак не может прочесть. Что-то, что ему долгое время упрямо не давало покоя, но что он за ненадобностью заглушил на своих радарах.       На битве с кучкой дилетантов мужчина не концентрируется – у него есть головоломка поинтереснее.       Потребность, подсознательное, но очень сильное желание бьётся о золотистый купол изнутри, рвётся наружу, стремится добраться до Шимазаки, чтобы тот наконец прочитал его и растолковал так, как нужно, так, как никто другой не поймёт, и что самое главное – правильно. Шимазаки чувствует нечто любопытное для себя, покалывающее и жадно щиплющее кожу, нечто, что может его знатно позабавить и развлечь на неопределённый срок.       И когда из напряжённого горла, сдавленного в его твёрдой руке, вырывается хрипение, больше напоминающее жалобное хныканье; когда скрючившееся от нестерпимой боли тельце падает перед остроконечными начищенными туфлями, а удивительно светлые потоки излучения облизывают лакированную кожу – только тогда в голове у Шимазаки щёлкает и давным-давно поднятый барьер всё-таки разрушается.       Ах, точно.       Ну конечно.       Он вспомнил.       Мальчишка ведь его соулмейт.       Шимазаки поднимает его за волосы с бетонного осколка плиты.       Мальчишка перестаёт сопротивляться даже для вида.       – Так вот она какая… – шёпот опаляет ссадины на щеках и разбитый в мясо нос, и Шимазаки с довольством затягивается запахом отчаяния, загустевшего в крови, сочащейся из надорванных жил.       У него в когтях – обнажённое трепещущее сердце несчастного оленёнка.       Как поэтично.       Они похожи на истинную пару из сказки. Только не диснеевской, а Андерсона или братьев Гримм.       Его губы искривляются в ядовитой ухмылке:       – …родственная связь, да?       Шимазаки бросает едва живое тело на грубый асфальт, припорошённый стеклянным крошевом, и слышит, как чужие рёбра складываются в монолитный пласт, а лёгкие съёживаются, вбирая в себя томатный сок вместо чистого кислорода. Мальчишка и звука издать не в силах.       Шимазаки было бы пресно и нудно, если бы всё притяжение сходилось на банальном избиении ненормального депрессивного подростка с мазохистскими наклонностями.       Но мальчишка раз за разом поднимается на ноги.       И вот это, Шимазаки знает, – точка невозврата.       Он вступает в игру, но ещё не знает, кто диктует правила. .       Шимазаки выворачивает ему руку, заламывает до хруста, до крика, который, если бы только мог быть услышанным, собрал бы вокруг себя толпу неравнодушных зевак за       раз,       два,       три       такта.       Шея под его пальцами – тонкая, бледная, безоговорочно принимающая пульсирующие отпечатки, которые через пару часов превратятся в мерзейшие синяки – в ошейник, сплетённый из серо-бурой вязи отметин. На запястьях – продольные борозды, паршивые, неаккуратные швы, спрятанные под грязными вымокшими бинтами. Незаживающие искусанные губы и вывихнутое колено.       О, если бы мать этого ангельского создания была жива, она бы схватилась за распятье.       Не тело – игрушка, анатомически точный скелет в аудитории медицинского училища, на котором Шимазаки с детским любопытством ставит опыты, пробует, ломает кости, пересчитывает каждую по несколько подходов за раз, все двести шесть, рвёт сухожилия и наблюдает, как всё медленно срастается заново.       Если бы мальчишка хотел, на нём бы всё зажило быстрее, чем на бродячем блохастом псе.       Если бы мальчишка хотел, Шимазаки не смог бы даже подойти к нему ближе, чем на двести метров.       Но кулак мужчины беспрепятственно проходит сквозь мнимый силовой барьер и выбивает челюсть рычащему сорванцу. Хрип, должно быть, дерёт горло до рвущихся капилляров в мышечной ткани. Кровь, должно быть, заполняет брюшную полость, затапливая организм. Боль, должно быть, перекрывает слуховые каналы.       Шимазаки его агонии не ощущает ни физически, ни на уровне духовной связи – не пытается даже; но зато каждый его орган чувств резонирует, отзываясь на ударные волны от взрывов, которыми заходится чужая беснующаяся аура.       У Ханазавы Теруки, оказывается, очень сладкие, сливочные косточки.       Дробить их – одно удовольствие. .       Шимазаки не сопротивляется. Делает то, о чём его раз за разом безмолвно молят, словно он единственный в целом свете, кто способен понять, что мальчишке необходимо. На самом деле, Шимазаки не понимает – он знает, но копаться в причинах и предпосылках желанием не горит.       Родственные души, которым глубоко наплевать друг на друга?       Весьма иронично.       Носок ботинка впечатывается в скулу – хруст, будто пачку вредных закусок вскрывают или дюжину сырых яиц разбивают разом о кафельный пол, отдаётся в помещении эхом. Шимазаки швыряет мальчишку, словно щенка, и впечатывает его в ледяную поверхность, нажимает подошвой на открытую рану. Выворачивает. Выдавливает, точно из упаковки мороженого, остатки тёплого клюквенного сиропа – головокружительный запах сырой плоти. Слышит всхлипы сорванного голоса и хлюпанье вязкой крови, размазанной по вздымающейся грудной клетке.       О, симфония Баха здесь и рядом не валялась.       Упоительно.       Должно быть, его удовольствие подпитано чужими эмоциями.       – Не знаю, что случилось три года назад, раз тебя так поломало. Наверное, кто-то выбил из тебя всю дурь, да? Кто-то обернул твою жажду власти в стремление быть раздавленным под чужой ногой, – Шимазаки склоняет голову, ищет в побелевшей, словно раскалённое железо, ауре       кровавые отметины;       багряные разводы;       признаки скверны, оставленной чужой рукой и распространившейся по всему периметру мерцающего ореола – сверкающего, точно обработанное белое золото, точно живое воплощение иконы святого.       Но не находит ничего, что могло бы выдать чужой гнев – а его и не существует.       Мужчина хмыкает: предназначенный ему попался упёртый.       И понижает голос, внимательно следя за реакцией:       – Когда-нибудь нам придётся остановиться.       Аура вспыхивает грязно-жёлтым. Отвратительным, отталкивающим, мерзким. Презренным. Шимазаки от переменчивого свечения не отворачивается – запоминает всполохи, кляксы, отливающие ржавчиной, обнажившиеся раны, наблюдает, как его родственная душа покрывается коррозией, и стоит спокойно, не пытаясь вмешаться.       Даже если бы Шимазаки было не наплевать на судьбу мальчишки в его руках,       даже если бы Шимазаки захотел унять его боль,       он бы не смог.       Ханазава Теруки – любопытный феномен.       Шимазаки никак не мог ответить себе на вопрос: почему же сильные эсперы, имеющие соулмейта, столь опасны?       Теперь он понимает.       Это никогда не заканчивается хорошо.       Он кожей чувствует надломленную вымученную улыбку на разбитых губах его истерзанной родственной души.       Совсем не по-мальчишески.       – Когда-нибудь, Рё.       Не голос – звук скрежета стекла о стекло.       – Сейчас – я хочу продолжать.