Выстрел

Холодный металл оказался чуть тяжелее, чем Триш ожидала; пришлось напрячь запястья, чтобы не выронить.  — Я прошелся по всем известным мастерам, чтобы хоть немного осовременить их, — признался Данте, отступая на шаг. — Нелл бы с удовольствием занялась ими, но я нашел их слишком поздно. Вороные пистолеты приятно холодили ладони. Для Триш они были скорее произведением искусства, нежели оружием, и даже гравировка — старая, стершаяся от крови демонов и адского пламени — выглядела столь интимно и нежно, что Триш удивленно взглянула на Данте, как бы вопрошая: «Что, правда можно?»  — Я все-таки в папку грубой силой пошел, — не то усмехнулся, не то осколабился охотник и указал на дуло одного из пистолетов. — Наши пистолеты почти одинаковые: один заряжается пулями разрывными, они потяжелее, а другой обычными, полегче и побыстрее. У первого прицел сглажен, а у второго ствол тоньше. Различие в них вот какое: мои делала старушка Голдштейн, а твои — мой нерадивый отец.  — «Твои»? — ненавязчиво улыбнулась Триш. — Вот так просто мне их отдашь?  — А зачем они мне? Своих красавиц я ни на что не променяю, даже на пистолеты отца. Словно в доказательство своих слов, он выхватил Айвори и нежно, по-отечески, поцеловал ее прямо в блестящий женский портрет на рукояти. Данте большую часть своего времени жонглировал пулями и порохом, не задумываясь, сколько костей и жизней он ломает. Себя он ненавидел, но свои пистолеты от чего-то любил пуще родной матери, и потому те всегда были чисты и заряжены, словно перед оружейной выставкой. Пистолеты — теперь уже Триш — слегка отличались. Если их разобрать, то можно было увидеть вьевшиеся в металл пятна от пороха, хоть они и почти не видны были на темном фоне. Исцарапанная рукоять, кажущаяся совсем чёрной в уютном полумраке агентства, требовала новой покраски как минимум, а как максимум — ее надо бы полностью заменить, приспособить к руке Триш. Хотя дискомфорта, стоит признать, она не чувствовала от слова совсем. Пистолеты казались ей продолжением рук. «Будет забавно, если на самом деле эти пистолеты принадлежат покойной Еве», — подумалось демонице, но эта любопытная мысль так и осталась невысказанной. Из соображений тактичности и неловкости: в разговорах о Еве охотникам хотелось лишь одного — чтобы этот самый разговор поскорее закончился.  — Надо бы дать им имена, — заметил Данте. — Как насчет «блондинки» и «брюнетки»?  — Как оригинально, — нарочито брезгливо хмыкнула Триш и повертела пистолеты в руках. — Я хочу что-нибудь простое, но изящное. И лучше бы на латыни.  — Хочешь пасторов до приступа довести?  — Почему бы и нет. Я подумаю. Данте считает это аналогом прощания. Жмет широкими плечами и, насвистывая, топает к своему рабочему столу, споткнувшись по пути о шнур единственного светильника, который тут же недобро замигал. Триш смотрела с вселенским разочарованием, но не удивлением. «К чёрту глубокий смысл», — скептично решает она и прячет Люче и Омбру в материализовавшуюся на ремне кобуру.

***

Триш много путешествует. Она носится по материкам взъерепенившейся кошкой, все выглядывает, все разнюхивает, но по ночам её можно запросто найти в придорожном баре, флиртующей с татуированныи байкером. Конечно, дальше одной ночи никуда дело не зайдет — а ей и не нужно — потому что тот байкер изрядно обидится, когда с утра Триш прихватит его бумажник и растворится в раскаленном воздухе. Ей не нужно спать, пить и есть — но она все равно это делает ради своеобразного удовольствия. Дьявольское очарование сходит на нет, когда она наспех закалывает золотистые волосы в небрежный пучок и мухлюет с байкерской карточкой в супермаркете. Сегодня она хочет вишнёвый питьевой йогурт, свежую булочку и новые солнечные очки. В попытке понять этих смешных людей она живет самой расхлябанной жизнью из всех возможных: ночует где ни попадя, пьёт вишневые йогурты и вечером того же дня напивается так, что втаптывает бедного собеседника в половицы, когда тот высмеивает её музыкальный вкус. Удивительное сочетание пышущего здоровьем тела и всевозможных вредных привычек. Пойманный француз-попутчик всю дорогу напевает Джо Дассена. В Париже ей нравится, потому что отстреливать демонов приходится в пеньюаре на верхушке Эйфелевой башни. Летняя ночь тепла, как рассвет, а Париж удивительно любит красивых людей и старую музыку — Триш и Данте с ним солидарны. Только к последнему Триш возвращаться отчасти не хочет. Она не знает, кого любит сильнее: большую дорогу или Данте, — но все же ей нужен отдых. «Devil may cry» не прогонит и не поссорится с ней; возвращаясь, она чувствует, что вернулась домой. В тот же вечер, чтобы ей не было слишком тоскливо в четырёх стенах, Данте закатывает вечеринку и всю ночь напролёт они завывают песни Адама Харви и Дэвида Коу. Хоть она и вернулась, ни одно мыло не сможет свести с её мраморной кожи солоноватый запах пота и придорожной пыли; Триш постоянно в дороге, она убегает. От себя ли? Чёрт разберёт. Утро раскалывает её голову и вырывает из груди болезненный стон. «Сколько вообще демону нужно выпить для такого похмелья? — сквозь сонливость и тошноту думает Триш и тут же усмехается: — Прямо анекдот». Заходят как-то в бар демоница и сын Спарды… «Точно, надо будет зайти к девочкам в «Подвальчик Грю». Может, и заказик от Моррисона подцеплю». Но помяни чёрта — и Моррисон сам объявится на пороге, громко окликая Данте с первого этажа. Данте, решает Триш после воспоминания о ящиках алкоголя, не проснется ближайшие пару суток. По-правде сказать, ей тоже не особо хочется подниматься с теплой постели: слишком уж медово и ленно. Поганец Моррисон почти испортил ей утро: болючее и хмельное, но донельзя красивое: сквозь жалюзи пробиралось песчаное солнце, прямо как то, что сверкает малиновым закатом на большой дороге. Сквозь окно шумели машины и поезда — от Данте до вокзала минут десять ходьбы, и острый нечеловеческий слух способен различить даже объявление ближайшего рейса. Все за стеклом вообще кажется неугомонным пчелиным гнездом, в котором все извечно кричат и суетятся, тогда как в постель к Триш пробираются лишь отголоски городских забот. В теле греется нега, и Триш, потягиваясь разморенной кошкой, приятно хрустит затекшими суставами. Хочется жмуриться и пить солнечный свет до самого дна, пока на переносице наконец-то не проявятся веснушки; хочется дремать дальше, зарывшись носом в мягкие зыбкие подушки.  — Да-а-а-анте! — приглушённо тянет Моррисон, голосу которого вторит скрип ступенек.  — Заткнись, Моррисон, — грубо кричит ему Триш, ища похмельным взглядом своё нижнее бельё. Естественно, в комнате на него нет даже намёка. Тогда Триш не без брезгливости схватила с ближайшего стула растянутую футболку Данте и надела ее вместо пижамы: рукава до локтей, сама футболка почти до колен — вполне прилично, хотя бы по демоническим меркам. На рисунке была чья-то старая подпись — уж не Ангуса ли Янга — и Триш более чем уверена, что Данте убьёт её за непотребное ношения такого раритета. Самого Данте в комнате не оказалось, а значит Триш отчасти могла надеяться на то, что между ними ничего не было. Стоит периодически напоминать, что её чувства к Данте вполне взаимны, но дальше ухаживаний дело не шло — и поделом, потому что подобная любовь привела бы их лишь к крутому обрыву, под которым клубились огненные воды подземного мира. А кому оно нужно? Триш все ещё надеется, что они не переспали.  — Кого я слышу! — не отставал Моррисон. — Доброе утро, барышня. Его голос отдавался гулкой, весьма раздражающей болью в затылке, и в скором времени терпению Триш пришел конец. Распахнув дубовую дверь, она едва не сломала нос назойливому агенту.  — Черт бы тебя побрал, Моррисон, — устало пробурчала она, закалывая мешающиеся волосы. — Что случилось?  — О, я буду не против, если меня поберёт такая femme fatale, — ликующе рассмеялся Моррисон и протянул ей прозрачную баночку с таблетками. — Добрый волшебник на голубом шевроле принес тебе аспирин. Хороший ход. А главное — убережёт шкуру Моррисона от праведного похмельного гнева двух нелюдей.  — Благодарю, — более радостно, но все ещё сдержанно ответила Триш и съела сразу пять таблеток.  — Знаю я вашу юность, — продолжал он, сопровождая Триш на залитую знойным солнцем кухню. — Тоже таким был.  — Говоришь словно старик.  — Но я и правда старик, моя дорогая!.. Триш отчаянно давит смех: подобной уловке она даже в сердцах ни за что не поверит. Глотнув ледяного кофе, она нарочито хитро взглянула в лицо Моррисона раскосыми, вечно молодыми глазами и принялась изучать. Изучает морщины — отчего-то их слишком много — изучает глаза — когда они успели так выцвесть?.. — изучает ту вековую усталость и заботу, что легли на расслабленное лицо заметными тенями. Моррисон выглядит потрёпанно и устало; запах сигар, выкуренных в пустой квартире, не может спрятаться за дорогим одеколоном. И правда: как будто бы постарел…  — Люди действительно стареют, моя милая, — невесело улыбается Моррисон, словно прочитав её мысли, и ворует у Данте спички ради сигары. — А потом умирают. Только вы с Данте уж проследите, чтобы я из могилы не поднялся, как старый пёс Дэнверс. Ей почти захотелось закатить глаза. Такие как Моррисон любят поскулить о тщетности бытия, потому что окружают себя самыми скучными вещами на планете — вроде той обожаемой голубой шевроле, которая вроде бы не представляла из себя ровным счётом ничего, но которая была им горячо любима просто за сам факт существования. Но сегодня Триш чувствует, что в чем-то Моррисон все же прав; и она ослепше смотрит, как агент грустно улыбается сквозь густой белый дым. Люди стареют. Только демонам этого не видно.

***

С Леди всё гораздо проще, чем может показаться на первый взгляд: юркая фурия, разулыбавшись, сразу же напрыгнула на демоницу и скрестила ноги за спиной, как бы говоря, что теперь уж она её не отпустит. Триш и не против — держит напарницу за упругие бёдра и несёт прямо в спальню, заглядывая по-глупому влюблённым взглядом в разноцветные озорные глаза.  — Бросила меня, чертовка, — хохочет Леди и норовит укусить нерадивую напарницу — та извивается и пытается цапнуть в ответ. — Смоталась в свою Европу и теперь грешки замаливаешь? Триш, уже витая в фантазиях о том, сколько засосов оставит на своей возлюбленной, почти ничего не слышит — лезет целоваться, шумно дышит и пробует Леди на вкус. Виски с колой, адреналин и щепотка пороха — так знакомо, что для Триш почти в новинку. Триш заново ластится к Леди, щекотя по старой памяти внутреннюю сторону локтя, ложбинку меж ключицами и горящее ушко, напоминающее ей сладкий спелый персик. Леди вся похожа на персик: такая невообразимо сладкая и манящая, что Триш отказывают все тормоза. Грань сознания тускнеет, и демоница играется с изорванным на шрамы телом своей любимой: старательно зацеловывает каждый рубец, норовя его исцелить. У самой внизу живота уже сладко тянет, и последний поцелуй расцветает на розовой перерубленной переносице. Триш зацеловывает все её лицо, слизывая пот и горьковатые румяна со щёк, а, спускаясь к молочной шее, вводит в Леди сразу два пальца. Триш всегда изумляло, насколько Леди податливая и отзывчивая на ласки: на любое движение она отвечает стоном, от которого вся её шейка легонько дрожит. Нежный голосок сводит Триш с ума, и ей самой ужасно хочется разрядки или хотя бы язычка Леди в себе: вся елозит на кровати и пытается лишний раз потереться о колено любовницы. Поддавшись своей идее, Триш нежно сменяет пальцы языком, и Леди вскрикивает от нахлынувших чувств. Её рука ударила по простыни и тут же сжала её; извиваясь, Леди дышала неглубоко и очень часто, словно в лихорадке. Триш ухмыляется, старательно слизывая все до единой капли. Леди тягуче стонет, и демоница, не в силах сдерживаться, все же исполняет задумку, которой научилась во время игрищ с Данте. … Леди кричит, и Триш это нравится. Она слышит в них эмоции, но лишь минутой позже чувствует в них страх и боль. Она моргнула. Рука Леди из последних сил прижималась ко взмокшему лбу Триш, как бы желая отстранить. Сама Леди бледна, и вторая ее рука пытается прикрыть бугорок, который натянулся внизу живота. Уже не было ни желания, ни возбуждения, и Триш неохотно моргает, пытаясь согнать со своих глаз пелену похоти и эгоистичного желания. Страх побеждает. Демоница — сначало резко — заставляет свой вытянувшийся язык стать обычным, но Леди не то хнычет, не то вскрикивает, и Триш опасливо замедляется, до ужаса боясь навредить ещё сильнее. Язык выходит из Леди спустя мучительно долгие секунды, кажущиеся вечностью, и их вполне достаточно, чтобы Триш обвинила себя ровно во всех грехах человечества. Она видела то предательство, которое немо расцветало в зрачках Леди, и готова была разорвать себя от злости и чувства вины прямо на этой же кровати. Когда язык становится обычным, человеческим, Триш нежно кладёт руку на то место, где был бугор, как бы успокаивая, извинясь. Обхватив живот, Леди морщится, резко подскакивает и убегает в ванную, и Триш сквозь навернувшиеся слёзы видит, как по внутренней стороне её бедра ползет струйка крови. Она пытается вспомнить, когда её крепкая, сильная и упрямая девочка стала такой болезненно-хрупкой. Пытается, лихорадочно пытается вспомнить, в какой момент она сама перешла грань; Триш мешает чувство дикой вины с бесцветным пеплом в надежде найти хотя бы намёк на ответ. Все следующие месяцы Триш молила Леди о прощении, чему та искренне недоумевала: она простила демоницу почти сразу же, как только остановила кровь. «Подумаешь, заигрались», — жала плечами охотница и брала Триш за мертвенно холодную руку, пытаясь угомонить. Триш казалось, что вина затвердела на её коже мерзким хитиновым слоем. С тех самых пор её не покидали до черноты тёмные мысли, вращающиеся вокруг собственной огрубевшей силы — Триш чувствовала себя не насекомым, но страшным чудовищем, с которыми они с Данте бились плечом к плечу. Когда, когда это произошло?.. Триш вновь моргает. Жизнь несётся мимо неё вольным вихрем, треплющим волосы, и Триш понимает, что проваливается куда-то в подземелье. Слова Моррисона здесь звучат слишком громко. «Люди стареют» — и Триш с ужасом понимает, что совершенно не в силах этому противостоять. Люче и Омбра превращают неприятелей в кожаные тряпки, вымокшие в гудроне. В разгар битвы с Триш сходит семь потов — и она всё равно извивается змеёй в демонической хватке, обращая на землю тысячи златокудрых молний. Отдача от пистолетов приятной тяжестью сковывает предплечья, пока Люче не даёт осечку. Кажется, впервые за всю карьеру убийцы. Не долго думая, Триш хватает свой меч — это прототип, но сделан по образу и подобию меча Спарды — и устраивает кровавую баню, в которой захлёбываются ослабшие демоны. Ей до них почти что нет дела. Осечка в верном пистолете напрягает её и вновь возвращает на поверхность. Триш перекидывает Люче с ладони в ладонь, как бы взвешивая, как бы пытаясь почувствовать опухоль внутри любимого оружия. Сперва Триш хотела обратиться к оружейнику Леди. Тот был человеком простым и незатейливым — и Триш безумно любила его за это. Рок Голдштейн не был энтузиастом и фантазёром, как его нашумевшая племянница, но дело своё делал ладно и кротко, а потому и завоёвывал зрительскую симпатию. Вот только на пороге его дома оказался не Рок и даже не Алисса.  — Триш? — опешил Неро, непонимающе хлопая ресницами. — А тебя каким ветром? А… Эм… Привет. Триш ему, мягко говоря, удивилась тоже. О семействе Голдштейн ходили многие легенды, но каждый из них работал сугубо на своё мастерство, а потому по их домам никогда не сновали посторонние. И если Неро — который о Роке лишь слышал краем уха от Нико — открывает ей дверь…  — Здравствуй, Неро, — всё еще удивлённо отвечает она и скрещивает руки на стянутой корсетом груди. — Я ищу Рока… Рока Голдштейна, оружейника.  — Сломалось что?  — Пистолет дал осечку.  — Да, конечно, ты проходи, не стесняйся, Нико скоро подойдет. Она осторожно проходит в убранный дом и нарочито внимательно вслушивается в чертовски усталый голос Неро. Юноша вообше стал выглядеть гораздо взрослее своих лет: между бровями появилась глубокая морщина, из-за которой отчего-то становилось тяжелее на душе. Неро расцвел, как расцветают мужчины: его крепкое тело осыпано шрамами, а мускулы маняще перекатывались под узкой — любая вещь выглядела таковой на его теле — футболкой. Триш помнила его ещё щуплым подростком — а теперь таковыми выглядели его приёмные дети, растущие то ли по дням, то ли по часам.  — Рок в реанимации, — тускло сказал Неро, плетясь на кухню за кофе. — Ремонтировал чей-то пистолет, ну и рикошетом…  — Будем надеяться, что всё обойдется, — избегая неловкой паузы, ответила Триш. — Поэтому ты здесь?  — Так точно. Так что там с пистолетом?  — Ах, да… Она показала ему приболевшую Люче, но взглядом все так же следила за его не по годам взрослым лицом, словно гадая, когда этот ребёнок успел так состариться.  — С самим механизмом проблема, — констатировал он, бегло осмотрев пистолет. — Но нужна Нико, я скорее доломаю.  — Она сейчас с Роком?  — Да, да… Ага… Неро рассеян, и Триш наконец-то замечает на его красивом лице тёмные синяки под лазурными глазами. Триш порой забывала, что людям свойственно уставать. Они ждут Нико в гостиной, болтая о всяких смешных мелочах. Триш приятно в его компании: Неро уже не столь юн, он в меру раним и умён. Глаза светятся находчивостью и — совсем немного — той взрослой усталостью, которая свойственна добрым людям. Про себя Триш гадает, когда же Неро успел так возмужать. Как потом выяснится, Рок не выживет. Заражение крови. Как порой бывает — у людей. Нико естественно не признает, что тоскует по приемному отцу, а все настойчиво делают вид, что верят Нико, когда та говорит «Все нормально». Триш хватает взгляда, чтобы увидеть зависимость: сердце у Нико ходит ходуном, а в глазах кровавые прожилки. Смерть Рока остаётся тенью на её исхудавшем лице; совсем скоро Нико станет копией Нелл, хотя роднит их только фамилия. Данте этому будет не рад. Он вообще становится гораздо молчаливее после гибели Рока. Выпивает чуть больше нормы, на работу ходит весьма неохотно. Триш пытается разузнать, что его так беспокоило, на что Данте лишь смотрел на неё холодным, спокойным взглядом, на дне которого вихрится лишь одно имя:

Вергилий.

И вопросы отпадают сами собой, словно увядшие лепестки. Изваяние смерти вскоре забирает одного из приемных сыновей Неро, окрестив его менингитом. Тогда Триш впервые узнала, что её собственное сердце способно сжиматься настолько сильно от крика Кирие, тонувшего где-то в объятиях Неро. После похорон демоница, задремав в агентстве Данте, услышала, как сдерживающий слёзы Неро бьётся в грудь Данте ближе к полуночи, моля Спасителя обменять его душу на жизнь погибшего мальчика. Данте молчит, не показывает, а Триш всем своим существом чувствует, что душа Данте рвётся на части из-за рыданий его сына, которому он совершенно не в силах помочь. Сам Неро погибнет в тридцать два года во время схватки с восставшими генералами Мундуса, благодаря и проклиная судьбу за то, что рядом с ним окажется лишь избитая до смерти Триш, а не Данте. Руки долго будут саднить после того, как Триш, распоров вены, попыталась разлить свою кровь над останками Неро, заклиная его исцелиться. Неро уже не услышит ни её плача, ни отчаянного воя Данте, схожего с рыданием сотни волков в оледеневших горах. Он сокрушается над его телом в недрах агентства, не боясь, что захлёбывающаяся рыданием Триш услышит в его голосе искры отчаяния. Взгляд Данте с того дня пустеет. Глаза становятся опрокинутым небом, а на груди цветут багряные гвоздики с когтями жнецов вместо шипов. Ни один из них так и не заденет его сердца, вынуждая мучиться дальше и топить себя на дне бутылок. Оказавшись в комнате с белым потолком, вечно юная Триш вдруг спрашивает у призраков:  — Как мне остановить время?.. И потолок расцветает закатным розовым небом.  — Никак, дорогая. У Леди вокруг выцветших глаз тонкая паутинка морщин. Она все так же стройна, как и прежде, но что-то в её теле все же меняется: она пользуется тростью, поскольку старый шрам от штыка Калины Энн сильно саднит и отвлекает. Она уже не выходит на охоту.  — Вообще-то, я не думала, что доживу до тридцати, — глухо рассмеялась она. — Такая уж работа, конечно. Леди сидит в старом кресле на веранде своего тихого дома; руки — ласково перебирают золотые прядки. Триш дремлет на ее коленях, отдыхая на нагретых летним солнцем половицах, и слушает — слушает, как кровь постепенно чернеет, а в ногах остаётся все меньше и меньше жизни. Триш хочется взвыть от беспомощности, когда изломанная Леди падает в её руки. Она целует её и вливает свою кровь — проклинает, боготворит, заклинает очнуться. Она хочет обернуть время вспять, хочет поджечь порох в своих артериях и заставить мир обернуться вокруг её сердца. Шёлком меж пальцев, Леди ускользнула из её жизни так же тихо и просто, как и Рок, Неро с сыном… И Триш наконец понимает, что весь её мир крошится белым песком. Отложенные на потом слова тлеют во времени, оставляя её вместе с теплом: она жила так беспечно, что расплатилась за это бессмертным одиночеством. С пустым взглядом она приходит на порог потускневшего Данте и молит его помочь с похоронами. В это же время Нико проходит курс химиотерапии, который так и не сможет вылечить её лёгкие. Моррисон, который отвозил её на сегодняшний сеанс, вечером уснёт в своем старом милом кресле, чтобы уже никогда не проснуться. В руки Леди вложили её драгоценные пистолеты, а вместо иконы Триш кладёт так и не исправленную Люче — и свой расколотый Свет, наполняя Леди святостью, схожей с благородными ангелами в картинах ренессанса. Примерно спустя год после похорон Кирие попадёт в реанимацию со множеством переломов — опаздывая на родительское собрание к одному из оставшихся сыновей, она угодит под колёса лихой фуры. А однажды вечером, сидя на крыше, Данте устало склонит седую голову на обтянутое чёрным шёлком плечо — Триш в ответ прильнёт к нему щекой, улыбаясь от того, что серебристые пряди щекочут ей нос. Лучи заката будут ласкать их бледные лица. Они будут держаться за руки — и упавшие слёзы похолодят их разгорячённую кожу. Да, пожалуй, рядом друг с другом им вполне тепло — так же тепло, как бывает в кругу любящей семьи. Они — это все, что осталось в их разрушенных мирах.  — Я так устала, — из последних сил шепнёт Триш.  — Есть такое. Сперва Триш промолчит, оглаживая взглядом огрубевшие руки Данте, но затем решит, что слишком долго в своей жизни молчала.  — Я хочу отправиться в подземный мир, — равнодушно обронит демоница.  — Тебя там никто не сможет убить, — вздохнёт охотник, ластясь.  — Знаю. Я хочу найти там артефакт, рядом с которым моё бессмертие на какое-то время исчезнет.  — А потом?  — А потом… Она сонно покажет Данте старую Омбру, заряженную лишь одной пулей.  — А потом будет выстрел.