Большая удача

      Эвана Редгрейва трахали на собственном секретере. Не то чтобы Эван предпринимал особые усилия, чтобы оказаться в подобном положении, но удача, как ей свойственно, положила теплую руку Каннингема на Эванову белую поясницу. Когда-то бывший школьный приятель с канифолью в голосе поинтересовался, как вообще можно «подставлять сомнительным мужикам зад» при наличии соответствующих пунктов в уголовном кодексе и такого количества симпатичных свободных девчонок вокруг. У Эвана не было конкретных объяснений — он любил говорить, что с симпатичными свободными мужчинами жизнь его сводила чаще. В ответ на замечание о том, что двоюродный брат этого самого приятеля — не «сомнительный мужик», приятель обиделся настолько, что разговор стал последним. Не донес он на Эвана, наверное, только потому что в детстве тот таскал ему из дома казенную гречку — родители все равно ее не любили.       В Хельмере только так — ты либо хороший настолько, что твое окружение состоит из должников, либо настолько зверь, что пооткусывал своему окружению головы.Либо трахаешься. С важным чекистом. На секретере.       О том, какой из первых двух вариантов выбрал Каннингем, Эван думать не хочет. Эван не хочет думать, Эван хочет стонать, и чтобы Джеймс еще раз вот так обнял его за шею крепкими холеными руками. А лучше вообще с порога и каждый день вот так обнимал, забывая закрывать за собой дверь и укрывая черным айсбергом спины в пальто от холодного злого подъезда. Чтобы брал с таким же нетерпением через десять лет, несмотря на то, что десятилетними планы в этой стране бывают только производственные.       Сервант скрипит, но Эван, безгрешный в отца, прощает Джеймсу то, что тот опять не донес его до постели — от гриппозного «красивый, красивый, красивый» над ухом и ласковой ладони на животе хочется плакать от счастья. Прижатым к этой широкой груди, Редгрейв опять чувствует себя маленьким. Не по-плохому, не как винтик в барахлящем сарафанном радио, а будто ему снова 14, босым ногам холодно на кафеле в одном носке, и папе дали вчера талон на мармеладки, но главное — дядя Джеймс стоит в дверях, стряхивая снег с белого шарфа на коврик, с румяным от мороза греческим носом, со слишком добрыми для взрослого глазами. И спрашивает: Эван, а папа дома?       А Эван смотрит на ресницы с пушистой перхотью снега, смотрит в эти глаза и непатриотично захлебывается их беззлобной голубизной.       Ориентация — это выбор. Твой отец выбирает, кого из своих друзей приводит в гости на регулярной основе, а тебе уж как повезет.       Эван шипит, случайно стукнувшись локтем о столешницу во время очередного толчка. Джеймс перехватывает его запястье и успокаивающе целует каждый палец по одному.       Эвану повезло.       Его добивает даже не рука, привыкшая к пистолету и нетерпеливо наглаживающая взмокший от похоти член — спусковым крючком оказывается легчайший поцелуй в ямочку на шее. Эван смеется. Эван тянется на цыпочках навстречу каждой клеточке чужого существа, Эван чуть не падает от того, как резко подкашиваются колени от накрывшего его кумачовым знаменем удовольствия. В ушах несколько секунд звенит борейский джаз и земные глупости. Остается только надеяться, что важные чекисты не прослушивают мозги своих засланных казачков.       Вместе в Хельмере любовники кончают только на эшафоте. Коленям холодно на полу, но резиновое изделие номер два, выданное по талончику специально для Эвановой жены (которая сейчас, вполне возможно, тоже трахается с важным чекистом), кажется слаще яблочного штруделя на вкус. Каннингем смотрит на него, и ерошит волосы, и глупый, жадный, влюбленный Эван улыбается ему в ответ, хотя мама учила не хихикать с набитым ртом.       За счета в расшатанном секретере в этот вечер Редгрейв платит из чужого кошелька.