Нарвался

Цзян Чэн был взрослым человеком и главой клана. Только это заставляло его сохранять лицо и делать вид, что чужие замечания и перетолки он не слышит, а что слышит — тому не придаёт значения, потому что это не стоящая внимания чушь. На самом деле он слышал всё. Понимал ещё больше. А вот Вэй Усянь, похоже, нет. Цзян Чэн сдерживался на людях, но сейчас, за закрытыми дверьми своей комнаты, он мог наконец дать волю чувствам, и чувства эти были не самыми приятными. Больше всего на свете он ненавидел бессилие, а именно это и оставалось ему — Вэй Усянь творил что хотел, управлять им не было никакой возможности, и на то, что все его поступки бьют также и по Цзян Чэну, а значит, и по всему их клану, он чихать хотел. Вот и сейчас, лениво привалившись к стене, он стоял, смотрел на Цзян Чэна и делал вид, что не понимал, почему тот злится. — Если они боятся, что окажутся слабее меня, так кто же в том виноват? Ты тоже сильнее их, так может, отрубишь себе руку? А то вдруг они испугаются и тебя, А-Чэн… Это обращение, неуместное для серьёзного разговора, бесило почти так же, как и то, что Вэй Усянь был прав — большинство заклинателей боялись и ненавидели Старейшину Илина, потому что сами были слабее и лишь объединившись, могли набраться храбрости выступить против него. Пока только на словах, но Цзян Чэн знал, насколько непрочно это «пока». А Вэй Усянь об этом даже не задумывался. — Я в последний раз прошу тебя, — прошипел Цзян Чэн сквозь стиснутые зубы, — перестань их провоцировать. Это плохо закончится. Вэй Усянь лишь пожал плечами. — Ну и пускай. Ты же сам сказал, я сильнее. — Ты не сильнее всего мира! — рявкнул Цзян Чэн. — Найди свой меч, Вэй Усянь, и перестань использовать тёмную энергию хотя бы у всех на глазах. Иначе клянусь, я первый заставлю тебя пожалеть. Вэй Усянь оттолкнулся от стены и беззаботно, с видимым удовольствием потянулся, прогибаясь в спине. Страха или хотя бы понимания не было у поганца ни в одном глазу. — И что же ты сделаешь? — насмешливо поинтересовался он. — Накажешь меня? Ты такой грозный, А-Чэн, я прямо дрожу от страха… Что-то оборвалось в груди Цзян Чэна — вероятно, лопнуло терпение, и Цзыдянь, словно только и ждал, когда хозяин не сможет себя больше сдерживать, разорвал воздух лиловой молнией. Вэй Усянь вскрикнул, скорее удивлённо, чем болезненно, и подскочил, хватаясь обеими руками за место удара. Даже в ярости Цзян Чэн целился исключительно точно. — Ты что творишь? С ума сошёл?! — Наказать, значит, — повторил Цзян Чэн, нехорошо улыбаясь. Всё вдруг стало очень просто, словно Вэй Усянь переступил наконец черту, за которой можно было не беспокоиться о том, что говорить и делать. — Ты прав, А-Сянь. Удивляюсь, как мне самому в голову не пришло. От следующего удара Вэй Усянь почти уклонился — Цзыдянь задел лишь край ханьфу, но, повинуясь движению запястья Цзян Чэна, изогнулся дугой и обвил его под коленями. Вэй Усянь пошатнулся, взмахнув рукавами. От падения его спасла только рука Цзян Чэна, которая, поймав за локоть, тут же дёрнула его вниз, бросая на колени. — А-Чэн, что ты делаешь, хватит! — Вэй Усянь попытался вырваться, но заломленная за спину рука не давала ему подняться. — Это уже не смешно, слышишь? Прекрати! Оглядевшись, Цзян Чэн дёрнул Вэй Усяня за заломленную руку, вынуждая подняться, и толкнул к кровати. Вэй Усянь протестующе вскрикнул, но на удивление не сопротивлялся, и даже когда свободной рукой Цзян Чэн сдёрнул с его волос алую шёлковую ленту, лишь тряхнул головой, отбрасывая волосы с лица. Только когда Цзян Чэн свёл его запястья за спиной и крепко перехватил лентой, он негромко, почти жалобно повторил: — Цзян Чэн… что ты делаешь? Не отвечая, Цзян Чэн выпрямился и оглядел распростёртого на постели Вэй Усяня. Такой — связанный и больше не выпендривающийся — тот смотрелся необычайно хорошо. Задним числом Цзян Чэн даже пожалел, что подобное решение проблем не пришло ему в голову раньше. Глядишь, и не потратил бы столько нервов… Цзыдянь в его руках щёлкнул, предвкушающе потрескивая. — Цзян Чэн! Удар был лёгким — такой снёс бы и ребёнок, но Вэй Усянь всё равно задёргался, извиваясь. — Цзян Чэн!!! — Я начинаю думать, — ещё удар, Вэй Усянь потянулся было прикрыться ладонями, но стянутые запястья не дали это сделать, — что мать была права. Тебя надо было пороть ещё в детстве. К счастью, это нетрудно исправить. — А-Чэн, хватит! — в попытке увернуться Вэй Усянь подался вперёд, но сделал себе только хуже — Цзыдянь опустился чуть ниже, чем прежде, и Вэй Усянь задохнулся и вскинул бёдра от неожиданной боли. — Ты мне ханьфу порвёшь! Любимое, между прочим. — Как скажешь. — Цзян Чэн схватил за край ханьфу и дёрнул вверх, закидывая Вэй Усяню на спину. Тот возмущённо заверещал, но сопротивляться со связанными руками не мог, и штаны с него Цзян Чэн стащил без труда. А потом отступил на шаг и снова замахнулся Цзыдянем. Щелчок, с которым плеть припечатала голую задницу Вэй Усяня, вышел неожиданно громким, а последовавший за ним вопль и вовсе оглушил: — А-Чэн!!! Цзян Чэн размахнулся снова, сдерживая, впрочем, силу в запястье. Хотелось вбить в дурака осознание, чем обернутся его выходки для всего клана Цзян, для всех, с кем он связан; вбить если не через мозги, так через зад. И сделать это раз и навсегда. Если бы Вэй Усянь терпел молча, упрямством своим сопротивляясь Цзян Чэну, тот исхлестал бы его в кровь, не останавливаясь, пока Вэй Усянь не сдался бы — или не потерял сознание. Но Вэй Усянь сдался с готовностью, сразу и легко, и, зная прекрасно, как разжалобить своего шиди, лишь голосил, дёргаясь под ударами Цзыдяня: — А-Чэн, перестань! Хватит, А-Чэн, мне же больно! Я согласен, согласен с тобой, обещаю больше их не дразнить, только перестань меня бить! Пожалуйста А-Чэн, не так сильно… Цзян Чэн и не думал поддаваться — бил он даже не вполсилы, самое большее в четверть. Он завороженно наблюдал, как очередное прикосновение Цзыдяня к обнажённым ягодицам Вэй Усяня вызывало новые мольбы, с каждым разом всё более и более жалобные; как лиловая плеть, искрясь и танцуя в воздухе, на миг приникала к белой коже — словно целуя — и след от этого поцелуя розовел на глазах, а бёдра Вэй Усяня сжимались, и видно было, как на округлых, мягких с виду ягодицах выступают мышцы. Повинуясь руке хозяина, Цзыдянь то протягивал широкий удар поперёк зада Вэй Усяня, то доставал кончиком до нежной складки почти у самых бёдер, и тогда Вэй Усянь взвизгивал особенно громко и извивался, словно пытаясь уползти из-под плети. Позволить ему уползти Цзян Чэн не собирался, уж точно не раньше, чем сам отведёт душу. Невзирая на жалобные крики Вэй Усяня, он упоённо продолжал расцвечивать его зад и бёдра розовыми полосами, кое-где успевшими уже покраснеть. Было красиво, чёрт возьми. Вэй Усянь вообще был красив, Цзян Чэн знал это давно и не раз любовался украдкой его длинными ногами, тонкими пальцами, широкой сильной спиной — тайно, чтобы никто не заметил, конечно, а то ещё назвали бы обрезанным рукавом, а Вэй Усянь задразнил бы так, что хоть топись в запруде с лотосами. Но теперь, когда Вэй Усянь лежал на его постели, и эти длинные голые ноги разметались по ней, дёргаясь и вскидывая пятки, и крепкие ягодицы, на которые Цзян Чэн даже тайком смотреть не смел — ведь не обрезанный же он рукав, в самом деле! — тоже были бесстыдно обнажены, покрасневшие и горячие даже на вид, то и дело сжимающиеся под «лаской» Цзыдяня… Цзян Чэн жадно пожирал взглядом открывшуюся красоту и не сразу заметил, что Вэй Усянь больше не вопил — лишь громко выдыхал от каждого удара, зарываясь лицом в покрывало. Нехотя Цзян Чэн опустил занесённую руку, хотя её почти сводило от желания хлестнуть снова. Хотелось ещё хотя бы разок увидеть, как вздрагивают бёдра Вэй Усяня, услышать ещё один громкий вздох. Желание затягивало, словно опиумный дурман. От греха подальше Цзян Чэн свернул Цзыдянь в кольцо и надел на палец, чтобы не поддаться соблазну. А то ведь и правда запорет дурака. Несмотря на то, что порка закончилась, Вэй Усянь лежал смирно, даже не просил развязать его. Никогда прежде Цзян Чэна не возбуждало ощущение власти, но от вида покорного Вэй Усяня, безропотно ожидающего, что сделает с ним Цзян Чэн — ударит снова или отпустит наконец — с ним творилось что-то странное. Рот мгновенно пересох, в груди сплёлся жаркий узел, и жар этот разливался по телу, бросая сполохи румянца на лицо и сворачиваясь в паху горячими жгутами. На миг он представил, что может всё, и, поддавшись этой иллюзии, потянулся к Вэй Усяню — хотелось узнать, так ли горяча на ощупь его покрасневшая задница, как выглядит. Руку тянуло почти невыносимо, и Цзян Чэн позволил себе опустить её совсем низко, зная, что в последний момент отведёт, не смея прикоснуться по-настоящему. Не отвёл. Вздрогнувшая под его ладонью плоть действительно была горячей, но ещё больше Цзян Чэна изумило то, какой нежной она оказалась. Цзян Чэн множество раз хватал Вэй Усяня за руки, за шею, обнимал за плечи, дёргал за ноги, когда они купались среди лотосов. Он помнил загорелую кожу, обласканную солнцем и ветром — но здесь, всегда прежде скрытая под одеждой, она была нежной, как у женщины, и шелковисто-гладкой. Ладонь сводило от необходимости сжать, впиться пальцами, провести с силой — а потом одними только кончиками пальцев, вбирая самые лёгкие, едва уловимые ощущения… И он сжимал и водил, не в силах оторваться, словно чужая магия подчинила себе его руки, а он, Цзян Чэн, мог лишь беспомощно смотреть на то, что они творят. А Вэй Усянь молчал, не поднимая головы, только дыхание его становилось всё громче и громче, и бёдра едва заметно начали приподниматься навстречу ладоням Цзян Чэна, словно приглашая стискивать ещё сильнее, не сдерживаться. Цзян Чэн не мог противиться этому приглашению. — Руки, — донёсся до него еле слышный шёпот. — Руки… развяжи. Цзян Чэн бездумно дёрнул за шёлковую ленту — и Вэй Усянь взметнулся из-под его рук, набрасываясь. Прежде, чем Цзян Чэн успел опомниться, руки Вэй Усяня обхватили его за шею, а к губам прижались жаркие влажные губы. Цзян Чэн окаменел и не успел оттолкнуть его в первое мгновение, а потом — не смог. Губы Вэй Усяня разжигали уже горящий жар в его груди, как ветер раздувает алые угли, его запах и вкус его рта одурманивали, а рука, которая только что хватала за волосы, уже переместилась к завязкам пояса. — Ты что… — Цзян Чэн всё-таки нашёл в себе силы перехватить его запястье, но Вэй Усянь и не подумал остановиться. — Позволь мне, А-Чэн, ну пожалуйста… Ты же тоже хочешь, я вижу, давай, вот так… — шептал он в губы Цзян Чэну, и тот позволял — всё. Когда ладонь Вэй Усяня сомкнулась вокруг его плоти, он застонал, и Вэй Усянь, рассмеявшись, дёрнул его на себя, заваливая обоих на кровать. — А-Чэн, ты тяжёлый, А-Чэн… Цзян Чэн заткнул его своим ртом, и Вэй Усянь удивительно легко заткнулся. Только постанывал, когда Цзян Чэн, навалившись сверху, втирался бёдрами в его бёдра, а ладонь его ловко скользила вдоль их членов, нежная и жёсткая одновременно. Цзян Чэн глотал его стоны, а потом и крики, и когда Вэй Усянь выгнулся и задрожал под ним, сам тоже не стал сдерживаться. Он не спешил подниматься. Не то чтобы лежать на Вэй Усяне было удобно — тот был изрядно костляв и упирался в бедро Цзян Чэну острой коленкой. Но пока он лежал вот так, надёжно придавленный к постели, он хотя бы не мог натворить очередных глупостей. Жаль, что нельзя было держать его так вечно. — А-Чэн, — шепнул ему на ухо Вэй Усянь, — ты правда тяжёлый. Цзян Чэн решил на это не отвечать. — Что, теперь не слезешь с меня? Вэй Усянь улыбался так широко и открыто, как в детстве после очередной проделки, причём закончившейся удачно. Даже зная, что эти проделки выйдут им обоим боком, Цзян Чэн тогда не мог на него сердиться. И сейчас, кажется, тоже. Пришлось себя заставить. — Если скажешь, что и теперь не понял — не слезу. — Ладно-ладно, А-Чэн, я очень постараюсь, — голос у Вэй Усяня был вполне искренним. Конечно, рассчитывать на полное и мгновенное исправление было глупо, но он хотя бы пообещал. — Только не надо меня больше бить, ладно? Мне было очень больно; не представляю, как я теперь буду сидеть... — Посмотрим, — пообещал Цзян Чэн, демонстративно коснувшись его щеки пальцем, на котором свернулся успокоившийся Цзыдянь. – Если будешь хорошо себя вести. Что-то в глазах Вэй Усяня подсказывало – не будет.