Железо и алмаз

      А чего ты хотел, Арджуна? Думал, что пришёл в Ангу?..       Вот уже пять дней я не мог даже приблизиться к человеку, ради которого я здесь, в военном лагере Хастинапура-Ангапрадеша. Возвращение в Айодхью отложилось — и на то были серьезные причины.       Точнее, одна причина, но она стоила тысячи. И звалась она почтенным Баларамой.       На следующее утро после разговора с бывшим генералом Ратаникой, под чьим именем скрывался правитель Двараки, я очень рано, ещё во тьме и сонной тишине, выбрался из шатра Карны, дабы не смущать его перед воинами, и тихо пробрался в свой собственный шатёр. Да, меня видела ночная стража, их это несколько встревожило и заставило колыхнуться в мою сторону — однако быстро узнали и тут же отвернулись с таким видом, будто их прямая обязанность в эти минуты — сосредоточенный поиск планеты Шани среди звёзд.       От знания, что сегодня должно произойти, меня пробирала невольная дрожь… разумеется, я не позволил себе даже получаса сна, а вместо этого занял наблюдательную позицию неподалёку от генеральского шатра.       Утро начиналось как обычно. На рассвете облачённый по-брахмански Ангарадж Карна невозмутимо проследовал к ручью для совершения Сурья-Намаскара, и лицо его было воистину просветлённым — отражение прошедшей ночи. Странной… мучительно безмолвной для него — до скрежета сцепленные зубы, до лохмотьев изгрызенное древко стрелы — и как ещё не перекусил? — это стало для него новым бездонным чувством, переполнившим всё естество и разум до предела… Когда я вспомнил об этом, мой собственный разум едва не взорвало… о, как я слаб… Нет, не сейчас. Но видеть это лицо, осиянное тёплым и таким по-детски простым внутренним светом… Он не умел этого скрыть — по крайней мере, от меня. Мне даже внезапно захотелось кинуться к «генералу Ратанике» — просить его повременить с признанием, которое погасит этот свет надолго… Но я опоздал.       Ангарадж вернулся, уже являя собою образец чуть заметно сосредоточенного хладнокровия, тут же призвал в свой шатёр слуг, дабы помогли ему облачиться в доспехи, — и уже через несколько минут после того я увидел означенного «Ратанику» у входа в генеральскую обитель. На мгновение воздев ладони к небесам и явно произнеся короткую мантру или защитительную молитву, а потом сложив заведённую за спину руку в какую-то мудру, Баладэв решительно шагнул в шатёр.       В одно мгновение лагерь превратился в тугой комок напряжения… воздух словно искрил, сжатый в огромную пружину… только для меня. Остальных, похоже, ничто не волновало, деловитые воины и позёвывающие со сна брахманы-приживалы начали возиться с утренней трапезой, разжигая костры и что-то на них варя в медных котлах, в отдельном шатре готовилась еда для командного состава, забегали слуги с подносами… Двое из них почтительно остановились у шатра Ангараджа.       — Подавайте, — услышал я его голос.       Неужели?.. Ещё не…       — У нас сегодня весьма почётный гость — надеюсь, вы постарались? Он заслуживает всего самого лучшего! Не посрамите Хастинапур!       Что? Вот так… просто? Без всяких брахмастр и прочего гнева?       Я замер в ожидании. И, похоже, уже не один я — и остальным стало ясно: происходит что-то чрезвычайное.       И потянулись часы. Один, второй… Не знаю, всегда ли задерживалась так утренняя трапеза генерала в этом лагере, но в этот раз нас всех заставили едва не сойти с ума от тревоги…       И только когда солнце поднялось уже высоко, они оба спокойно и величественно вышли из шатра.       — Слушайте все, — негромко возвестил Ангарадж, но его вовсе не командный голос, казалось, почуял одновременно весь лагерь — ибо не прошло и минуты, как вокруг них собралась немалая толпа, едва не трясущаяся от плохо скрытого возбуждения.       — Наш почётный гость, глава династии Яду, правитель царства Дварака — махарадж Баларама. Вы знали его под другим именем — пришло время узнать истинное. Со мной было иначе: хоть и не сразу, но я начал догадываться, что десятник Ратаника не так прост, как кажется. А вчера совершенно случайно я услышал его разговор с… одним из нас. И беседа сия показалась мне весьма содержательной. Сегодня мы её продолжили.       Услышал… И снова я забыл, что ничто моё не может быть тайной от него. Я забыл, а Баладэв не знал. И мне даже в голову не пришло его предупредить и пресечь наш с ним более чем откровенный разговор. Но, может, это и к лучшему. Вот почему сегодня всё так спокойно! Но почему было спокойно вчера вечером, если Карна «услышал» и о моём возможном царствовании в Кунтибходже, и о прочих, скажем так, странных планах мудрого ядава? И мне обо всём этом не было сказано ни слова! Да он… меня в грош не ставит… я по-прежнему для него лишь…       А когда было иначе?       — …и цели его прибытия к нам. Нам предлагается союз с Дваракой. Не в том смысле, чтобы мы совместно воевали, а в том, чтобы не стали врагами. Чтобы на Двараку мы не шли. А также — на Видарбху, Кунтибходж и ещё пару царств, чьи правящие династии в родстве с ядавами. Нам предлагается заключить хотя бы временный договор о ненападении. Взамен нам не станут препятствовать на пути… на том пути, который ядавов не затрагивает. Что вы думаете по этому поводу, почтенные талапати?       А лицо у него было такое, будто он уже подумал за всех и решение принял. И это представление с выслушиванием ещё чьих-то мнений дается исключительно для Баладэва. Который молча стоял рядом, спокойный и величавый, казалось, полностью преобразившийся, несмотря на то, что в облике его ничего не изменилось. Изменилось в осанке, взгляде, самой манере держаться. Сейчас даже слепой не сказал бы, что перед ним простой десятник. Правитель. Но вот почему-то…       — Ясно, — подвёл итог всеобщему, ничуть его не удивившему молчанию Ангарадж. — Значит, договор мы подписываем.       Толпа воинов коротко передёрнулась, будто полотнище под резким порывом ветра. Они явно ожидали другого…       Что вообще происходит?       — На обсуждение условий уйдёт ещё пара дней. Будьте моим гостем, почтенный Баларама.       Широкий жест в сторону шатра, кривая улыбка. Глаза такие, будто задумал что-то, ну, очень неожиданное…       Да что происходит?       …В течение трёх последующих дней Ангараджа и Балараму почти не видели. Единственно ночевать бывший десятник уходил к себе — и вокруг его шатра ненавязчиво, но весомо по ночам стояло больше стражи, чем в других частях лагеря. Днями в генеральский шатёр, где они с самого рассвета и до позднего вечера вели переговоры, допускались только слуги с едой и напитками, а я мог бы и не грезить, чтобы сунуть туда даже нос… Но лагерь успокоился. Всякое волнение словно улетучилось с самой его территории, даже листья деревьев не шелестели под ветром, а будто спали… Я уже начал приходить к пониманию, как здесь всё устроено. Он и вправду «задавил всех собою» — тут я не ошибался. Но это была не та властность, которая заставляет всех трястись от страха, — наоборот. Его уверенность в себе и во всём, что он делает, внушала всем незыблемый покой. И даже какую-то беспечность… что волноваться, если есть тот, кто справится со всеми трудностями, на кого можно полностью положиться? Хорошо это или плохо, я ещё не понимал… Но если эта армия не знает поражений…       На четвёртый день состоялись торжественные проводы махараджа Двараки, возвращающегося в своё царство. О том, к какому решению они пришли, никому сообщено не было. Никакой договор не был показан, прочитан, даже хоть как-то обозначен. И ни одному из командиров и воинов этой странной армии даже в голову не пришло этого потребовать. Все лишь с интересом оглядывали отъезжающего, уже полностью принявшего облик царя — откуда-то взялась даже корона, не говоря о пышных одеяниях тёмно-лилового цвета и золоте. Исчезла с лица Баларамы и отводившая прежде лишнее внимание борода до глаз, сейчас его монетный, слегка жестковатый лик, напоминающий хищную птицу, был гладок и открыт, и от него исходила незыблемая уверенность и даже надменность, несмотря на то, что человек этот не отличался ни высоким ростом, ни могучим сложением. Даже стройный Ангарадж рядом с ним смотрелся скалою. Без доспехов правитель Двараки казался сухопарым и угловатым, подобно подростку, но сросшиеся густые, с проседью брови его и тонкие бескровные губы, сжатые в уверенную линию, говорили об опыте, в том числе — таком, о коем лучше не ведать наивным и праздным. Руки его, загорелые и жилистые, доносили весть о силе. Такой, которая, не крича о себе, не устрашая, проявится тогда, когда это будет нужно, — и посрамлены будут самые дюжие и кичливые.       Колесница, на которой Баладэв должен был добраться до своего царства, принадлежала Ангараджу. Также им было выделено двадцать воинов для охраны… или, точнее, для почётного караула, ибо владение брахмастрой и другими могущественными способностями позволяло Баладэву спокойно передвигаться и в одиночку. Однако…       Когда колесница, после недолгих, по-военному сдержанных славословий со стороны провожающих, уже двинулась в путь, я увидел, как на мгновение железное хладнокровие нашего генерала сменилось каким-то почти юношеским порывом. Вслед за… Но он мгновенно взял себя в руки и, сжав кулаки, остался на месте.       Однако чуткий ядав словно уловил этот порыв спиной. Он приказал колесничему остановиться, и медленно, выжидающе обернулся к Ангараджу. И застыл, не произнеся ни слова.       Карна не сразу отделился от места, на котором стоял, и шагнул к нему. Ничуть не скрывая этого, но и не демонстрируя всем, будто никого вокруг просто не было, а между ним и правителем Двараки продолжался приватный разговор, он разжал ладонь, крепко стискивающую некий предмет… и протянул его Балараме.       — Передайте это… вы знаете, кому.       На этой смуглой ладони лежал небольшой плоский железный ларец без всяких украшений, закрытый сбоку на едва заметный, но явно крепкий замочек.       — Брату Кришне, — ничуть не сомневаясь в сказанном, ответил Баларама. И за все эти дни это были первые его слова, услышанные нами.       — Да.       — Надеюсь, там не…       — Это не отравлено, почтенный. Знаю, мне следовало отдать вам это раньше — и открыть, и прикоснуться самому, чтобы вы удостоверились, что эта вещь не представляет никакой опасности. Но я решился только сейчас. Однако если вы сомневаетесь…       — Я верю вам, Ангарадж. Вы не из тех, кто способен на подлость такого низкого пошиба.       — А на высокого — способен? — криво усмехнулся Карна.       — Мы все тут подлецы высокого полёта. Иначе наши задачи не имели бы успеха. Но если этот полёт во благо…       — Притча всех ядавов?       — Я верю вам. И за эти дни убедился, что и вы избавились от сомнений в честности моих намерений. Я передам вашу весточку брату. Она ему не повредит, хотя может, чувствую, насторожить и даже испугать… Однако Кришне полезно иногда страшиться.       — Вот как? Зачем вы открываете мне его тайны? — и уже не в первый раз.       — В этом и есть суть нашего договора.       — Значит, и здешние тайны станут достоянием его ушей?       — Только те, которые вы сами пожелали открыть. Кришне полезно страшиться… хотя этого никогда не хватает надолго. Он чрезмерно смел. До одури. Мне кажется иногда, что брат так и не повзрослел. Впрочем, вы стоите друг друга.       Карна склонил голову набок, снова улыбнувшись одним уголком рта. Мгновенное бедовое лукавство в его чёрных, слегка косящих глазах на миг показалось мне подтверждением слов Баладэва: и этот тоже так и не повзрослел. И удивляться тут нечему: только дерзость юности, не замутнённая сомнениями зрелости, хоть и впитавшая уже её мудрость, и способна быть несокрушимой в своей правоте.       — Прощайте. Да благословят вас боги.       — И вам да пошлют они долгой жизни.       Колесница в сопровождении конной охраны медленно покинула лагерь. Баларама так и не спрятал странный ларчик, но продолжал держать его в руке, будто сокровище, с которым и расстаться нельзя…       И уже через несколько минут я оказался в центре общего сбора, мгновенно взметнувшего лагерь, словно вихрь. Без всякого приказа — похоже, только от одного движения генеральских бровей. «В Айодхью…», — слышалось со всех сторон, и громко-радостно, и удивлённым шепотком… Я сам не понял, как это случилось, но вот уже половина шатров свёрнута, воины собирают оружие, брахманы столпились с котомками в руках в ожидании, словно стадо, которое вот-вот гопалы погонят на новый луг…       — Арджуна!       Я вздрогнул. И когда он успел оказаться рядом, если только что был в противоположном конце лагеря и вовсе не знал, где я избрал себе наблюдательный пост?       Впрочем, ничто моё не может быть тайной от него.       — Арджуна, в Айодхье есть загородный дворец. Прямо сейчас ты вместе со слугами отправишься туда. Обживаться. Я прибуду через два или три дня, когда определю своих людей на постой в городе. Им ведь тоже предстоит долгий отдых — целая луна. Да у них такого за все семь лет не было — ещё не справятся… нужно всё предусмотреть. И чтобы не беспокоили меня — разве что в самом крайнем случае. Значит, придётся назначить командиров для приглядывания за ними… отдых отдыхом, а всем следует быть в готовности и не слишком расслабляться…       — Что, так и не дашь им отдохнуть спокойно?       — Почему нет? Однако мы на войне.       — И себе тоже?       — Арджуна! Хоть это царство и принадлежит мне, не все ещё к этому привыкли… Айодхью необходимо держать в строгости.       Это понятно. Но…       Его уже не было рядом. Словно марута или ветала, он в какое-то мгновение ока оказался на другом конце сотрясаемого сбором лагеря.       А ко мне приблизились около десятка слуг, одетых лишь в короткие дхоти и тюрбаны, одинаковые на вид. Эти люди, склонившись со сложенными руками, исподлобья смотрели на меня так, будто я был не меньше чем божеством, чьи веления они готовы вдыхать, как воздух.       А мне оставалось только «вдыхать» распоряжения моего собственного непредсказуемого божества.       …которое ещё и обменивается какими-то загадочными «весточками» с Васудевой Кришной.       ***       Дворец был дивен. И даже ничуть не запущен, хотя видно было, что в нём давно никто не жил. Загородный — а значит, предназначенный только для отдохновения царственных особ, в нём не было даже тронного зала. Зато покои поражали взор роскошью — куда как более пышной и яркой, чем в сдержанной Анге. Особенно хороши были покои банные — выложенные цветным мрамором со вставками из какого-то неизвестного мне розового камня с тёмными прихотливыми узорами. Золотые чаши для омовения, золотые же сосуды для воды и притираний, большой прямоугольный бассейн, на моих глазах заново наполненный слугами прозрачной голубоватой водой, сквозь которую видно было дно, исполненное под дно морское: причудливые морские цветы и золотые рыбы с шелковистыми хвостами — всё это было плоской мозаикой из гладкого камня. Похожая мозаика украшала одну из стен — она изображала реку с расположившимися у её вод на отдых воинами — некоторые из них уже принимали омовение в её синеватых струях и купали в ней своих коней. Кони были особенно хороши — даже капли воды в их медных гривах словно золотились под солнцем.       Я не мог не войти в этот бассейн, чтобы хоть немного успокоить свои мысли. А потом, когда слуги «вынули» меня оттуда, приняв в мягкие полотна, я оделся и отправился осматриваться в своём новом обиталище.       Великолепен обширный сад. Словно божественный садовник вложил в него свой небесный дар. Куртины крупных цветов, высаженных так, чтобы являть собою подобие флага Айодхьи — правда, немного разрослись, контуры утратили чёткость, и от этого стали словно полнокровнее, размашистее. Огромные самшитовые кусты, выстриженные в виде слонов в полную величину, с поднятыми хоботами, тигров, высматривающих добычу из-за живописных нагромождений глыб, хрупких длиннорогих антилоп, которые, казалось, вот-вот сорвутся с места в стремительном беге. Юные магнолиевые деревца сработаны в виде павлинов с раскрытыми хвостами из крупных розовых и пурпурных цветов. И тоже во всём этом трепетала живая жизнь подросших веточек, высвободившихся из чёткой статуарности листьев, торчащих иной раз так забавно и залихватски, что, казалось, тёмно-зелёный слон подмигивает тебе хитрым оком из-под заломленной брови, не полагающейся ему природой. А изысканная изумрудная ваза протягивает тебе свою витую ручку в приветствии. И я понял, что за один день осмотреть все эти живые картины не смогу.       Да и других дел было немало. Отправив большую часть слуг в город за припасами, иных — на кухню, я и сам решил выбраться в город: раздобыть некоторые вещи, которые я слугам доверить бы не смог. Я ведь много чего наобещал своему вновь обретенному возлюбленному — уж постараюсь, чтобы для этого у меня были средства поразнообразнее, чем в Анге, где я рассчитывал больше на собственные руки и… Теперь только бы не столкнуться в городе с ним самим.       Айодхья приняла армию на постой как-то очень спокойно, привычно. Воины Хастинапура-Ангапрадеша уже передвигались по улицам свободными группами, явно расслабленно глазея по сторонам в поисках, где можно было бы уже сегодня предаться столь редким в их жизни простым радостям. Исчезали в дверях гостеприимных харчевен, кое-кто направлялся к храмам: воздать поклонение богам или свести знакомство с местными девадаси — это уже меня не касалось. Однако нельзя было не заметить, что свобода дана не всем. И на городской стене, и у ворот, и на улицах можно было увидеть знакомые доспехи и шлемы со знаками Хастинапура и Анги — на тех, кому предстояло, пожертвовав покоем и сном, с оружием в руках и непреклонными лицами держать город в строгости. Что ж, верно. Пусть сменяются — в конце концов, во всех завоеванных городах, если завоеватель не самонадеянный глупец, всё происходит именно так. И грех мне сетовать на его тщание.       Волею богов встречи с Ангараджем я избежал. Я даже спрашивать не стал, где он сейчас и когда… Мне ещё много нужно было сделать.       Но уже к следующему вечеру слуги всполошили меня обеспокоенным жужжанием, подобно рою потревоженных пчёл. В их подобострастном лопотании я разобрал только одно слово: «Здесь!»       Уже?       Я выскочил из дворца и узрел у ворот его — в полном одиночестве, конного, с одним лишь луком у седла. Даже привычных доспехов не было — полуобнажённое стройное тело, как по старой привычке, пересекала лишь широкая перевязь из вышитого тёмно-синего шёлка, мягко блестело на солнце единственное неброское ожерелье и неснимаемые серьги. Чёрные с серебром волосы наполовину забраны на темени в растрёпанный ветром пучок. От всего этого прежде суровый генерал казался почти юношей — даже с каким-то проблеском бесшабашности. Когда я подошёл, он уже спешился, одним взглядом приказав слугам увести коня и исчезнуть — их раболепие ему явно было ни к чему.       — Без охраны? — спросил я встревожено.       — Арджуна, я неуязвим, и при мне лук самого Бхагавана Парашурамы, — улыбнулся он. — Вполне достаточно для того, чтобы в одиночку преодолеть расстояние от города. Или ты сомневаешься во мне?       — Я всегда буду беспокоиться о тебе.       — Да уж, мне следует привыкнуть к тому, что я обзавёлся нянькой.       И во взгляде этом не было иронии — только тепло. Будто именно этого он и хочет всем сердцем. И моё смятенное сердце приняло в себя это тепло — так же, как руки мои приняли его в крепкие объятия. И пальцы мои просто не смогли не дёрнуть шутливо за этот пучок на макушке — и чёрная шёлковая тесьма, завязанная некрепко, осталась в моей руке.       Были здесь слуги или не было, может быть, подсматривали из-за оконных створок… ему, похоже, было безразлично. Положил голову мне на плечо, прикрыв глаза с едва слышным вздохом — будто отпуская от себя всю остальную жизнь.       — Арджуна… Я не знаю, зачем тебе это. Почему ты пришёл, почему хочешь остаться. Но… мне так хорошо… так… я даже думать об этом боялся! Чтобы не стало… больно. Баларама вовремя подвернулся. Если бы он знал, насколько вовремя — было, о чем подумать и без тебя. Если бы не он, я бы не знал, что с собою сделать… как…       — Тише, родной, — я осторожно отстранил его от себя. — Нас ждёт трапеза.       — Мне не мешало бы и принять омовение с дороги…       — Я помогу тебе.       — Арджуна! Ты не слуга!       — В Анге я был слугой, но почему-то не делал этого. И очень о том жалею.       Мне хотелось, чтобы трапеза прошла чинно, церемонно, как подобает при встрече правителя, но увидев все эти яства на золотых блюдах, возлюбленный мой накинулся на них с походной торопливостью — будто скорее желал покончить с этим и… Примостившиеся было в углу двое слуг с виной и флейтой даже не успели извлечь из своих инструментов ни звука — от его короткого взгляда, полоснувшего их, словно кнутом, оба вымелись из зала пугаными ночными бабочками.       А потом он, лишённый одежд, сидел в золотой чаше для омовения, казалось, только сейчас начиная успокаиваться и принимать всё как должное, прикрыв глаза и сложив руки на коленях, а я осторожно поливал его теплой водой и разминал напряжённые плечи и спину руками, растирал жёсткими ворсистыми тряпицами. Мне всё же пришлось преодолеть некоторые его протесты — уговорами и даже немного силой, в очередной раз убедившись, что слушается он только её — с каким-то глухим внутренним истовством. Словно уже ждёт… но никогда об этом не скажет — скорее отобьёт кулак об угловатую мозаичную стену… Что ж, подожди, драгоценный мой… если Кришне полезно страшиться, то тебе полезно — томиться ожиданием…       В ход пошло его любимое сандаловое притирание. Сначала огладить кожу, ставшую от этого словно зеркальной: шею, плечи, грудь… Затем растереть немного между ладонями и войти пальцами в его влажные волосы, осторожно массируя голову. Аромат был таким сильным, выкручивающе терпким, всепроникающим, что, казалось, от него растекаются стены, закругляются углы, смазываются чёткие линии, сплываются между собою краски и узоры…       Голова моего подопечного медленно откидывается назад, ложась в мои ладони, как драгоценный плод. Глаза по-тигриному прижмурены. Не могу не провести пальцами по его приоткрытым губам, подбородку, шее, захватывая ласково и собственнически — и кажется, вот-вот услышу преданное мурлыканье ручного хищника. Но он передёргивается недовольно.       — Арджуна… Так и до… дурноты… недалеко… Зачем столько? Прямо погром в лавке торговца благовониями… Опыта у тебя нет… так и нечего было… брать на себя чужие обязанности…       — Воистину… — усмехаюсь жёстко. — Это уже чересчур. Можно и немного смыть.       Резкий рывок за руку, толчок… С жуткими брызгами он падает спиною в бассейн, на миг погрузившись в воду с головой.       И тут же вынырнул — и замер посреди вспенившейся воды. Недвижно уставившись на меня бешеными глазами. Словно в грозовом ливне…       Я уже видел такие глаза однажды. Индрапрастха. Дурьодхана. Ставший жертвой неумной мстительной шутки Панчали. Как мы, все пятеро, потом корили её за это, и распекали, и пророчили беду — ведь знали, что нам не оставят так просто подобную обиду. Такой позор на глазах у всех… её насмешки… торжествующую улыбку… Ох, как поплатились мы за эту улыбочку самолюбивой женщины!       И все же… если бы не она, не эта мелочная женская потеха, обернувшаяся для нас чудовищной потерей всего, унижениями, рабством и изгнанием, я бы никогда не узнал его… Никогда не узнал бы так, как знаю сейчас…       Не дожидаясь громов и молний от этого грозово потемневшего лица, я медленно, словно в змеином танце, совлёк с себя одежды и неторопливо сошёл в бассейн, не без торжества наблюдая, как меняются эти прикипевшие ко мне бедственные глаза, из угрожающих становясь околдованными… Они нередко бывали такими, когда в поле его зрения попадало то, чем так щедро одарил меня Камадэв. Уж на что он сам был немыслимо прекрасен во всём, с головы до ног, но тут я мог бы гордиться больше… Нескрываемо насытившись этим замешательством, я схватил его в объятия и прижал спиною к бортику. Вода доходила нам почти до плеч, мне самому захотелось окунуться с головою, чтобы тоже превратиться в дождь… а потом стиснуть его со всею силой, заставив запрокинуться на каменные плиты…       — Ну, что, идём в покои? Или уступишь мне прямо здесь?       — Арджуна… я уступлю тебе везде… где пожелаешь…       — Вот как? Почему?       — Устал… не хочу думать… даже обижаться не хочу… возмущаться… Делай что хочешь, всё…       — А чего хочешь ты? Может быть, вот этого…       Я склонился к его уху и зашептал… не воркующим голубем — хищным соколом, примеривающимся к пойманной добыче: сначала выклевать глаза, или, может быть, печень?       — Говори… говори ещё…       С моих уст лавою стекали слова, от которых покраснел бы и каменный Махадэв, запылал изнутри, растрескался и рухнул. Я сам, будь не столь одурманен так и не смывшимся до конца тяжёлым ароматом, спрятал бы голову под своё соколиное крыло, если бы услышал такое от кого-то. Потому меня ничуть не удивило происходящее с ним: тело словно обратилось в камень — так напряжено, казалось, только вода не даёт ему искрить от проходящихся по нему моих слов-клинков… Моё колено вошло меж его бёдрами, и я резко приподнял его над собою, почти подбросив — в воде он казался легче хрупкой девушки. Он невольно вцепился руками в скользкий камень, но не смог удержаться, и бессильно привалился на меня сверху. А когда я медленно, отчётливо и плавко выговаривал в чуть позвякивающую от моего резкого дыхания серьгу некие очень подробные детали того, что можно сделать с некоторыми зарвавшимися завоевателями, он сильно отшатнулся, уставившись в мои глаза с диким изумлением, и судорога прошла по его телу, и оно беспомощно обмякло в моих руках…       — Вот как? От одних только слов? — прошептал я, сгребая его поудобнее и вновь ставя ногами на дно. — Оставил меня ни с чем? Сейчас же идём в покои! — желаю получить причитающееся мне!       — Не отпускай… — дыхание его ещё не восстановилось. — Иначе я просто… утону…       Я отпустил. И вынужден был тотчас же подхватить, ибо ноги его воистину не держали.       — И что же это тебя так… сразило? Неужто когда я упомянул шёлковую тесьму… при помощи которой можно долго не давать достичь вершины? Вот честно, это только слова… не знаю, возможно ли… никогда не… и… — я только сейчас в полной мере осознал, что нёс в сандаловой горячке, до чего довели меня мои «возвышенные» грёзы.       — Арджуна, тебе и правда придется удерживать меня тесёмками и всем прочим… что будет под рукой… ибо…       — Ты слишком долго был один…       — Молчи, Арджуна, не то один останешься ты!       И с этими словами он с легкостью оперся ладонями о бортик, подтянулся и сел. И у этого мерзавца была такая усмешка, что я невольно занес руку, сжатую в кулак, чтобы её загасить… но не успел. Он уже спокойно завернулся в полотно для утирания и застыл в ожидании у двери.       …Ложе в опочивальне было куда шире и роскошнее, чем в Анге. Полупрозрачный тонкоскладчатый балдахин, сотканный, казалось, из золотой пыли, или пыльного золота — сложно было понять, но ощущение бледно золотящейся дымки почти навязчиво окутывало взор пеленою, зовя раствориться в тёплом тумане, забыться. Такие же благородные блекло-золотые оттенки во всем: шёлке покрывал с вышитой тонким шнуром каймой, гладкой бахроме по их краям.       Это всё, похоже, смутило его. Мой возлюбленный сел на самый край, будто хорошо воспитанная принцесса, и поднял на меня глаза с немым вопросом.       — Что, прекрасный? — спросил я, уверенно подсаживаясь рядом и сгребая его за плечи. — Тебе не нравится такая роскошь? Мне следовало обставить покои под походный шатёр?       — Нет, — сдержанно ответил он. — Не нужно. Я хочу знать другое.       Слишком серьёзное лицо для человека, пришедшего в ночь… Впрочем, ему-то что — давно мне следовало привыкнуть, что, получив своё, он может напрочь забыть о моих желаниях и вознамериться предаться рассуждениям о материях, далёких от…       — Позволишь ли ты мне, Арджуна, не бесить тебя? Я, и правда, устал так… что хочу лишь смириться, раствориться в тебе и молчать… вечно… Ты позволишь мне не быть гвоздём в твоём виске?       Что?       — Почему ты просишь об этом? — похоже, гвоздь уже воткнулся в меня, и это был крайне непонятный гвоздь.       — Зная твою природу, Арджуна… Ты так любишь терзаться, что трудно помыслить, что будет, когда ты этого лишишься. Сколь скоро тебе станет скучно, словно принцессе за вышивкой, и ты пожелаешь развеяться иначе?       — Что? Ты… думаешь… если не станешь точить об меня зубы и вести себя… как последний… тиран… мне наскучит?       — Да. Я думаю так — и боюсь оказаться правым. Потому и прошу: есть ли у меня возможность хоть несколько дней… не развлекать тебя столь сладостными тебе душевными муками? Я могу хоть недолго не быть тираном?       Ах, ты ж мерзавец! Значит, развлекать? Значит, все эти бесчеловечные выходки, эта стальнодушная убийственность в словах и непримиримость до презрения, весь этот яд, отравлявший мою кровь и выкручивавший мои руки до мстительной жестокости и бессильной тёмной злобы — всего лишь развлечение? А сейчас наша асурова милость утомилась… и не изволит желать утруждаться? Ах, ты-ы…       Злость разорвала меня, словно молния небеса… И в этот миг я увидел его глаза — в них стоял влажный страх, как у ребёнка, борющегося с желанием расплакаться.       О, боги… Нет, он не мерзавец… он…       — И давно ты боишься меня потерять? — слова вырвались сами, рука моя успокаивающе легла на его висок.       — Давно, — он опустил голову, закрыв руками нижнюю часть лица, будто желая спрятаться. Но говорил ясно, со свойственной ему порой убийственной прямолинейностью. — С того дня, когда в охотничьем доме в Анге ты не бросил меня, когда я стал… безумным убийцей… Ты не устрашился, не… отвратился, не… Тогда мне стало ясно, что всё это больше, чем… Что теперь, если ты меня оставишь… Да, ты был рабом, ты не мог никуда от меня деваться, но даже при таких условиях тебе могло надоесть… и превратиться в терпение… Терпение, Арджуна… ненавистное терпение и… жалость… Всего лишь проклятое сострадание к… растленному калеке… От одной этой мысли мне хотелось вышвырнуть тебя к бхутам… а потом найти в саду крепкий сук и верёвку…       — Нет большей слабости, чем такая смерть, родной. И в следующей жизни за такое…       — Потому и не вышвырнул.       — Значит, тот, кто говорил мне, что не умеет любить…       — И поныне не умею. Не ведаю, как это… Но тогда это пришло ко мне само, словно наитие: чем единственно я могу тебя удержать. Если не влечение твоё, то хотя бы ненависть, хотя бы злость… только не постылое терпение! Тебя нужно было раздражать, провоцировать, гневить… только так… А зная твою природу, это был для тебя щедрый дар.       — Ты не тиран, — мягко усмехнулся я. — Ты маленький глупый Даанавира. Зная твою природу, я не представляю, что будет, когда ты лишишься возможности думать за других и убивать своими дарами. С самой искренней щедростью. И с самым истинным безразличием отвернуться от того, кого удерживал так рьяно, в день окончания моего рабства — так, будто ничего для тебя нет.       — Так и должно было быть тогда. И… всегда должно было быть так. Рядом со мною не место…       — Если бы не это, я бы пришёл намного раньше. Я бы вовсе не уходил…       — Сейчас ты не раб… ты можешь уйти, когда пожелаешь.       — И не пытайся отделаться от меня! Не выйдет!       — Я не… Если я утрачу тебя сейчас… понадобится десяток Баларам и полсотни могучих генералов, не желающих сдаваться, чтобы мне выстоять. Но я не имею сил быть тебе… чудовищем… как ты любишь. Не могу. Хотя бы сегодня… ты позволишь мне?..       Ох, жаль мне этих генералов… они не заслужили такого…       Я осторожно взял в ладони его лицо, провёл пальцем по нижнему веку — хотя слёз не было, но казалось мне, что я должен их стереть из самого этого надломленного разума. Может быть, даже губами… Встал над ним, крепко расставив ноги, пальцы мои сжали его подбородок и резко вздёрнули голову. Я долго смотрел сверху вниз в эти драгоценные тёмные глаза, полные удивлённого ожидания, а потом едва слышно выговорил:       — Любишь?       — Арджуна, я не… — короткий рывок — и тихий вздох. — Да…       — Люби! Забудь обо всём… Ничего нет! Нет мира, нет войны, нет армии, нет власти, нет страха, нет никаких потерь… Ничего больше нет. Люби…       На миг он ошеломлённо замер. А потом резко, будто бросаясь в воду, припал головою к моему колену, схватив зубами ткань, обвивающую мои бедра, — и хищно рванул её на себя. Запутавшись в складках, я не удержался на ногах и обрушился на ложе, даже не успев понять, как оказался под ним, под мгновенным истошным обвалом жадных поцелуев и болезненных ласк.       Это произошло в мгновение ока — обычно такое делал я, обычно я набрасывался на него диким зверем, сейчас…       Мир зашатался, свернулся, стал пронзительным и ломким… Защемило в груди, кровь словно обратилась ледяной водой, и её невыносимо ускорившееся движение ощущалось каждой жилой… Кровь медленно нагревалась, словно тело моё было стеклянным сосудом над слабым огнём, и ощущение это настойчиво сминало волю…       Мой захватчик внезапно перестал быть громовым раскатом, буйным вихрем, каменным обвалом, движения его пальцев стали утончёнными, будто у гончара-мастера, завершающего дорогой, вычурный кувшин, выводя последние, самые тонкие изгибы волнистой кромки и прихотливых ручек, нанося узоры и печати… И я обратился лепкой глиной, и не хотелось мне ничего — только исходить глухим монотонным звуком, не похожим даже на стон, не похожим ни на что — это меня-кувшин, уже обожжённый, испытывали на прочность… или я был длинным трубным колоколом, которому предстоит висеть у входа в храм и глухо гудеть, призывая поклонников бога… Рудры…       Резко схватив запястья, я отстранил от себя ласкающие руки и одним движением опрокинул его на спину. И снова в меня вперились пробитые сумасшедшиной обжигающие глаза — и полнились они неприкрытым, болезненно торжествующим счастьем… существа, сделавшего всё, чтобы его не бросили. Словно от этого зависела жизнь… как у завоёванных наложниц, которым, желая продлить упоение от победы и вседозволенности, захватчики прямо говорят: если не сумеешь угодить новому хозяину, он получит другое удовольствие — от твоей медленной смерти…       Я опустил веки, чтобы не видеть этого нового бедствия. Лучше бы ты оставался собой — голодным сгустком самодовлеющей алчности, видящим во мне лишь орудие, стремящимся только вытянуть из меня как можно больше своего, только себе… И ни проблеска человеческого в глазах — чтобы в них вообще не было ничего, кроме дикого огня… лучше бы…       Я любил безумно именно такого. Именно к нему рвался сквозь все преграды.       Сейчас было иначе — как никогда прежде… Он смотрел на меня, когда я получал своё, и этот опрокинутый взгляд словно высасывал из меня жизнь…       ***       Я хотел, чтобы мой возлюбленный уснул успокоенно — тогда бы я считал свой долг сердца выполненным. Но ему не хотелось погружаться в объятия сна — вместо того он не выпускал из своих объятий меня, сцепив руки на моей спине и прижимая к себе крепко, тело к телу, словно боясь отпустить. Ноги его переплелись с моими, бёдра доверительно соприкасаются — будто в безмолвном уверении: «Это принадлежит только тебе…». А растрёпанная голова откинулась на подушки, и сосредоточенные глаза уставились в складки золотисто-дымчатого балдахина — и мысли его явно далеко.       Я пытаюсь поглаживать плечи, волосы… никакого внимания. Будто два разных человека со мною — разделившиеся так странно…       — Почему ты не спрашиваешь, Арджуна? — внезапно. — Тебя это ничуть не терзает?       — Что? — и тут же до меня доходит — словно вспышка в расслабленном мозге. — Да, меня страшно терзает то, что ты обмениваешься подарками с Васудевой… Но я приказал себе… и тебе: сейчас ничего больше нет. Только мы. А потому оставим…       Руки его резко расцепляются, почти срываясь, нога невольно дёргается так, что я получаю ощутимый удар по внутренней стороне бедра…       — Да ты сам хочешь сказать! Не так ли? — прежде я был быстрее в догадках…       Такому, как ты, Картиккея, непросто будет отринуть внешний мир… нет, даже не внешний — скорее, самого себя: всё то, во что был предельно погружён долгие годы…       — Мне нечего скрывать в этом от тебя, Арджуна.       — Так говори.       — Это не подарок. Предупреждение. Хотя… я сам не понимаю до конца, что сделал… Я «сказал» ему, что знаю больше, чем это есть на самом деле.       Он уже совсем высвободился из моих рук и ног и приподнялся, задумчиво опершись на высокое резное изголовье. Отвернулся с явным сомнением, стянувшим лоб глубокой морщиной меж бровей.       — Арджуна, это украшение… Нет, просто поделка. Её нельзя носить. Это глаз. Он больше человеческого, величиною с пол-ладони. Основа его — железо, края — тоже железные. Белки — из молочного опала, а радужка — из вулканического камня: красного с чёрными прожилками, или наоборот — там не поймёшь… Сначала хотел приказать сработать из граната — цвет был бы точнее, но только ало-чёрный камень вулкана передаст суть…       — Суть чего?       — Я не знаю… Я говорил тебе: ко мне приходят сны. Отрывочные, смутные, неясные… Иногда я смотрю словно со стороны, как наблюдатель — и тогда вижу себя самого. Полностью не видел — только такие глаза… у меня… Иной раз я вижу всё словно изнутри — из разума этого существа, которое даже не знаю, каково оно, но оно — я, полное слияние… И оно смотрит на другое созданье — смотрит с лютой ненавистью и… страстью… жуткой, словно смерть… огненная река… и словно не от себя самого — словно… нет, не знаю, как это… никакое снадобье не может вызвать такое… только воля всемогущих… но зачем им такое? И я ненавижу стоящего надо мной… Ненавижу! И… хоть в нём и немало отличий… но это Васудева!       — Смутно? Не понимая даже, каков ты сам, — ты понимаешь, что рядом с тобою — он?       — Не просто рядом. Он… нет.       — Если хочешь сказать — говори. Если не…       — Не он убил меня — это сделала дэви. Яджни. Прекрасная… с лицом твоей жены.       — Что удивляться? Чьи лица впечатываются нам в память — те и снятся. Спроси себя: что было раньше: ты прикипел к Панчали и возненавидел Кришну — а потом пришли сны, или наоборот? Сначала сны — а потом ненависть и…       — И — что? Ты по-прежнему думаешь, что мне нужна Драупади? Если так и было короткое время — кого бы не сразила её дивная красота и не заставила… желать чего-то? Но после её распутного брака…       — И все же: что было раньше?       — Арджуна… сны стали приходить ко мне поздно. Ещё когда ты был в Анге, их не было. Я смеялся над тем, что меня называли асурой, — ты помнишь. Теперь знаю: таких глаз не бывает у людей. Сны пришли только во время военных походов… ты скажешь, что это от напряжения, от вечной усталости… Но они одни и те же! Прошлое воплощение Кришны не убивало меня, оно… нет!       Он отвернулся, впившись рукой в бахромчатое покрывало и невольно вздёрнув его к лицу.       — Покончим с этим, Арджуна. Я сказал тебе об этой поделке, ибо не желаю скрывать.       — Я не знаю, видишь ли ты своё прошлое воплощение — или это лишь отражение тягот жизни… но Кришне полезно страшиться. Он-то, как говорят, знает не только свою прошлую жизнь, но и каждого из нас. И если ты угадал — он точно решит, что ты исполнен жажды мести за то, что он тогда… совершил. И перестанет спать спокойно.       — Именно этого я и хотел. Однако я обманул его. Я не исполнен мести — единственное, чего хочу, так это держаться от него как можно дальше…       — Боишься?       — … так он мне отвратителен… И даже намёки Баларамы, и даже его прямые просьбы…       — Что?       — Не было никакого договора. Его не интересовал пакт о ненападении на Двараку — это царство слишком сильно, чтобы придавать значение какой-то полудикой армии… больше похожей на банду горцев-грабителей…       — Это он так сказал? О тех, кто покорил больше десятка царств?       — Слабых царств… так, провинций, городишек да деревенек… Ну, разве что, Айодхья, куда ни шло, да ещё Калинга… и, может, ещё… Полно, не важно. Единственное, за чем он явился, так это сделать меня своим союзником… в том, чтобы приструнить Кришну! Только об этом мы и говорили большей частью. Ты хочешь знать, о чём, Арджуна? Или мне забыть об этом до конца этой луны?       — Говори, асурово семя, все равно ведь не смолчишь, если есть возможность меня задеть!       — В самом прямом смысле, беспечный мадани. Баларама сообщил мне, что Кришна теперь ненавидит не только меня — но и тебя. После своего поражения с твоим разумом он жаждет уничтожить твою жизнь. Может, теперь и посильнее моей, — смешок. — Но Кришна не может делать что-то просто. Его слишком увлекает столкновение… хм… любящих сердец… уничтожение одним из них другого… самое лакомство для него. Я говорю о твоих братьях, Арджуна. Баларама прямо сказал мне, что его брат нынче весьма в них заинтересован. И если Дхармарадж ему не подходит — даже не из-за своей нерушимой святости, сколько из-за подавленности: проигрыш, рабство у Дурьодханы, забитость, тяжкие аскезы с бесконечными унижениями ради тапаса… вот ведь глупость!.. что может такой тапас? …то очень даже подходит Бхимасена. Уж этого ничем не запугать! И мстительной ярости в нём — на сотню тигров, и звериная потребность, чтобы этой яростью кто-то управлял — направлял. На великую цель! Этой целью можешь стать ты, Арджуна. Да и я, понятное дело. Васудева всё знает… он может открыть Бхиме, где ты и с кем… презрел дхарму… официальную… но на другую мозг Врикодары не способен. И он обезумеет от желания рвать в клочья живую плоть! Смотри, как бы твой собственный брат…       — Не смей, — я остановил его решительно. — Это мои братья! Мы — одно целое! Лишь волею обстоятельств мы разлучены… но никогда ни один из нас не пойдёт против другого! Бхима просто… не поверит!       — Моё дело предупредить. И не возомни тут, что я задался целью посеять раздор меж тобою и твоими братьями — всё это лишь слова Баларамы. А он, как ни крути, ядав… хоть и сумел вызвать моё уважение. Но его слова заставляют задуматься, согласись. Их не следует отметать. А ещё я не желаю скрывать намерений Баларамы относительно меня. Он полагает, что я должен ответить Кришне на его ненависть.       — Что? У… убить его?       — Нет. Убить брата он мне не позволит — даже если бы я того возжелал. Но дать понять Кришне, что и я — сила, с которой следует считаться. Чтобы он устрашился и притих. И забыл хоть на время о своих интригах… или хотя бы сильно сбился в них… Пусть те, кого Гопала считает своим стадом, показывают волчьи зубы, да хоть лисьи, хоть мангустовы… именно над этим и труждается наш мудрый ядав, вступая в союзы и хитроумные беседы… Всем вместе — сбить Кришну с толку. Чем сильнее, тем лучше. Услышьте Кришну — и сделайте… даже не наоборот — это слишком просто! А так, как могут лишь те, кто сами не так просты. Именно таких владыка Двараки и «изучает», и старается склонить… Только это, считает Баларама, может предотвратить войну. Но он хочет её предотвратить… А я — нет!       — Знаю… и мне всегда больно было это слышать… Ты всё-таки хочешь, чтобы люди, не имеющие друг к другу истинной ненависти, лишь какие-то мелочные обиды — заполучили её, взрастили, как ядовитый сад, занедужили… и… очистились кровью?! Да ты хочешь того же, что и Кришна! Не просто так Баладэв сказал, что вы стоите друг друга!       — И Арджуна повторил. На то он и…       — Ты по-прежнему хочешь, чтобы я убил тебя в этой войне?       Он не ответил. Голова опустилась, рука сама потянулась ко мне и сжала мою ладонь. Одними пальцами — но цепко, почти выкручивая их до белизны.       — Нет. Теперь я знаю, что сам был убийцей, когда говорил так. Но теперь я уже видел эти сны… То существо, которое… я скажу, Арджуна… он был со мною, когда меня убивали… и он пожалел об этом — о том, что сам приказал убить. Потому что нельзя убивать… возлюбленных… В следующем воплощении никто не наказывается страшнее таких убийц… Может, потому он и рвётся из жил — стравливать именно любящих… родственников… и… других… что не может избыть своего наказания. Но мне не помочь ему в этом — я ненавижу его. Настолько, что даже отказываюсь с ним сражаться… видеть его не могу! Железный глаз — это всё, что я мог дать… Балараме.       Боги-демоны… что?.. что произошло тогда?..       — Арджуна, забудь. Помни только об одном: если мне суждено погибнуть, это совершит кто угодно — но не ты. Я запрещаю тебе.       И на этом наш странный разговор истинно оказался законченным. Ибо все мои попытки что-либо сказать после мгновенно были пресечены… так, как прежде я пресекал поток его безжалостных слов.       На меня упало тяжёлое облако безудержной нежности… и более всего оно стремилось запечатать мои уста — поцелуями, ладонями, даже прядями струящихся волос… молчи, Арджуна, молчи… возьми всё, всё, только молчи…       И потянулись шафранно-лотосные дни — безо всяких тревожных признаний и резких разговоров, хоть как-то затрагивающих отринутый мир. Отринутый без всякого сожаления — с неистовой и светлой радостью…       Мой прежде переменчивый и жёсткий возлюбленный в эти дни кротостью своею мог бы посрамить новорождённого ягнёнка. Не перечил мне словами, речь его подобна была текучей воде, я не узнавал даже голоса: ни порывистых протестов против всего, что бы ни коснулось его разума, ни давно ставших частью его особы вольных и невольных приказов, ни холодных вспышек, ни ртутной ядовитости, ни даже этого резкого «Арджуна!», которое могло бы заставить меня подскочить и из самого глубокого сна. Имя моё звучало в его устах теперь мантроподобным тягучим шёпотом и словно теплилось изнутри, как согретый в ладонях безгранный пестроцветный камень.       На ложе я ничего сделать просто не успевал. И почему я прежде думал, что он не осознаёт своей беспощадной красоты? Ещё как осознаёт… и даже знает, как сразить наповал… Эдак склонить голову, медленно взглянуть из-под ресниц… что сердце моё заколотится, как в ловушке… Стряхнуть с плеча чадар, небрежно отбросить сорванный с гибкого стана пояс, припечатать ладонь на мою разрывающуюся в трепете грудь, не отрывая пьянящего взора, толкнуть на ложе…       Мягко и властно он всё брал в свои руки, окутывая меня медленными ласками, уверенно становясь в них искусным, как опытная девадаси, и даже чутким — словно «слышал» не только мой разум, но и тело — каждую его частицу, каждый толчок крови в жилах — и отзывался на них именно так, как ждало моё естество. Совсем исчезли отчаянная неумелость и ратхинская грубоватость, отличавшие его прежде. В этом шёлковом потоке сладости, обливающем моё тело, подавляющем разум, рука моя не поднималась даже на лёгкий щипок, не то что на удар… Заготовленные мною хитрые орудия так и лежали нетронутыми в сундуке в углу, и я забывал о них… И я забывался, смеживал веки, руки мои падали бессильно, комкая простыни… А может быть, он всегда был таким — просто не умел проявиться, просто я ему не позволял — а он только этого и хотел… любить… И вовсе не похож он на наложницу, которую казнят, если не сумеет угодить господину… совершенно не похож… разве может Камадэв быть кем-то ещё, кроме самого себя? — божественной услады…       О, прекрасный… если бы мир узнал, каким ты можешь быть, ты стал бы бесценным… Могущественные правители, позабыв о дхарме, отдавали бы за тебя груды золота, сотни холёных коней и рабов, всех своих наложниц, даже апсар… Но зачем это всё тому, кто может с лёгкостью взять это сам — и сам расточить столько же? Может быть, потому мне и отдавалось в дар то, за что другие готовы были бы разориться без сожаления — за одну ночь… Если бы ещё тебе сбросить пару десятков лет — ты не имел бы цены… И почему не было дано мне богами узнать тебя юношей? Впрочем, я знаю — безудержная молодая сила живёт в этих уверенных руках с напряжёнными, будто в поединке, мышцами, в этих скульптурно красивых ладонях и знающих пальцах… юноши не знают так…       И далеко не всегда он позволял мне опрокинуть себя на спину или швырнуть ничком — просто садился на меня верхом, и закаменевшее тело его в полосах лунного света, плывущих из незанавешенного окна, походило на медленно движущуюся бронзовую статую — в колеблющихся отсветах красно-золотого пламени лампад словно раскалённую. Низко опущенная голова, свисающие вниз длинные волосы, закрывающие лицо расплавленным от бликов луны и огня водопадом. Серебряные пряди текуче переливаются золотом, потом снова светятся лунным опалом, и тут же ловят оттенки меди, янтаря, сердолика, рубина… Я так хочу, чтобы он откинулся, изогнулся, увидеть его разгорячённое лицо, закушенные губы, гибкую шею — средоточие самых чутких нервов, пройтись по ней пальцами… Но он не открывается мне. Голова всё время склонена, низко, ещё ниже, волосы касаются моей груди, шеи, ложатся на мою кожу, куда более светлую, чем у него, и ставшую такой чувствительной… И на какой-то миг — когда я вообще оказываюсь способен на проблеск мысли в потоке окутывающего, волнами катящегося по крови блаженства, — мне кажется: он прячет лицо. Чтобы я не увидел: не такое уж на нём и удовольствие…       Но это ведь не так! Кожа его обжигает, нагота ослепляет ярым непокоем, да и блаженных сотрясений не сокрыть. И все же что-то изменилось. Что-то было не…       Я ни разу не видел, чтобы эти угольно тлеющие какой-то собранной, словно в кулак, и от того ещё более тёмной страстью глаза становились отсутствующими. Он не исчезал. Не давал себе воли опрокинуться в самого себя — в никому не доступные глубины… Всё осмысленно. Даже в миг освобождения эти жгучие очи не переставали быть цепкими, словно крючья… или мне казалось, что я вижу проблески раскалённых копейных наконечников сквозь медленно покачивающийся перед моими глазами лунно-медовый водопад волос… И ни единой слезинки. Ни разу.       Да ты, что ли, жертвуешь собою?       Зачем? — я было дёрнулся с вопросом, но волна ослепляющего наслаждения снова оказалась сильнее всей воли моей, и притушила порыв до «…ну, так жертвуй… сам себе мученик… являй собой Даанавиру даже… здесь… посмотрим, надолго ли тебя хватит…»       Я тоже хочу отдохнуть… таково моё изволение… и пусть мои глаза застилают слёзы освобождения… о, боги и демоны… а-ах…       ***       В один из дней — шестой или седьмой, я уже давно сбился со счета — в послеполуденную пору, ближе к вечеру мы прогуливались по роскошному саду, среди самшитовых слонов и антилоп, давно разросшихся до полусказочных существ с божественных планет. Иной раз среди причудливых зелёных арок и переплетений плюща и цветущих лиан по ажурным медным сеткам попадались искусно полускрытые статуи из полированного дерева: сдержанного тикового, благородного эбенового, замысловатых пёстрых мангровых, из чьих мелко переплетённых корней так хорошо получаются вьющиеся волосы, гладкорезные щупальцевидные короны, змеистые украшения на телах, складки одежд и другие мелкие детали разных оттенков, делающие статую почти живой, но какой-то не совсем человеческой. Внезапно увидев её, можно было с непривычки подумать, что в садовой беседке отдыхает кто-то ещё, или выходит из-за поворота тебе навстречу нежданный гость, и не просто гость, а один из сиятельных небожителей — полулюдей-полузверей из морских пучин… самые древние аватары… гандхарвы, наги…       Но мы были одни.       Размеренная, степенная беседа наша была такой, что могли бы затеять меж собою двое умудрённых риши. О самом устройстве Миров. На чём держится жизнь, что её основа, а что — лишь видимость… Да и обликом своим мы были что брахманы: на мне лёгкие одежды из виссона шафранового цвета, на Карне — излюбленные им белые с неброской золотистой каймой. Ни тяжёлых поясов, ни украшений, ничего обременяющего. Лёгкий ветер изредка взметает волосы и наброшенные на плечи ткани, и я любуюсь…       Да, сказать «беседа» было не совсем верно. Говорил он. Иной раз резко вырываясь из самой собою принявшейся в этом раю отдохновения безмятежности — внезапными властными жестами, не слишком изящными, воинскими — будто в руках оружие; но мечей и тяжёлых скипетров нет, и красота этих ладоней, длинных чутких пальцев лучника сводит на нет железность движений.       И тут же снова мерное течение тихой речи-реки… Я слушаю её — и наслаждаюсь низким бархатным голосом, а глаза мои снова не могут насмотреться… Лицо его, эта резкость точёного камня, приглушённая широкими светлыми полосами в волосах, кажется мягче… и это незнакомая мне мягкость, незнакомая красота. Так и хочется назвать его Серебряным — но тогда это будет моё собственное имя. Прячу улыбку, подумав так. Нет, уж скорее Золотистый — Суварна, вот тебе ещё одно имя… ибо лучи Сурьядэва не оставляют тебя, так и льются в волосах, взблескивая ореолом… Золото моё, сокровище, бесцен…       — И от кого ты наслушался, Арджуна, о том, что Вселенная устроена так? Хах! Ничего глупее я не слыхал!       «От мудрецов, с которыми беседовал в течение этих лет, да в тех свитках Писаний, которые были мне доступны… но столь немногие! В основном, конечно, со слов риши, саньяси, храмовых жрецов и учителей… да ещё от старейшин тех странных племён, которые повидал на севере. Их знания отличались в мелочах, но в сути своей были сходны с нашими. Ибо Мир — един…», — я вовремя прикусил язык, чтобы не сказать это вслух. Ибо уже знал, что всё это скопом и валом будет заклеймено и подвергнуто злой иронии… которой я от него давненько что-то не слышал… даже удивительно!       Вместо этого задал вопрос:       — И как же, по-твоему, она устроена? — и, внезапно поймав себя, не сдержался. — По-твоему??? Это что же: у каждого может быть об этом собственное мнение? Но тогда… сколько мнений — столько и Вселенных… Но это не может быть правильно! Вселенная одна! И знания о ней — истинные! — одни!       — Да кто тебе такое вдолбил? — жёстко усмехнулся он. — У каждого из нас — своя Вселенная. И уж точно она не такова, как учат нас все эти горе-мудрецы, которые сами запутались в своих знаниях!       — Но они получают сведения о Мирах и учение о том, как жить по дхарме, от самих богов!       — И что? Дэвы — лгут! Все людские знания — ложь. И потому всякий, у кого есть собственная голова на плечах, а не горшок, налитый прогорклым храмовым маслом, должен размышлять и пытаться составить собственную картину…       — И она будет единственно верной? Мир такой, как решишь ты? — спор увлёк меня, хотя где-то в глубине души я ощутил подкрадывающуюся тревогу.       — Я приемлю только те знания, которые открываются мне. Не от небожителей, милостиво сбрасывающих какие-то свитки и скрижали, не от бормотания пандитов… Только от самой жизни, вот как движется она… Но я ещё мало постиг. Очень мало. Пока знаю лишь одно, но знаю чётко: дэвы — лгут! Всё, что от них — есть ложь!       — Ото всех ли? И ты почитаешь богов, некоторых особенно — Сурьядэву поклоняешься ежеутренне…       — Сурьядэв не нуждается в доказательствах — я каждый день вижу его на небе. И благо от него всем живущим очевидно.       — А грозы Бхагавана Индры, а ветра Вайю-дэва — они тебе не видны, и никакого блага не…       — Я немало думал о том, что грозы — это просто грозы, а ветра — просто…       — Зато солнце — не просто солнце…       — Просто солнце! — он улыбнулся, поднимая лицо к небесам и глядя прямо в солнечный диск широко раскрытыми глазами, даже не моргнув. Лучи отразились в радужках, сделав их ярко-золотыми.       Я замер поражённо… Это словно светящееся изнутри лицо в окружении сияющих локонов было подобно лику дэва… Именно такими являли мне себя небожители… точь-в-точь!.. Сам Сурьядэв — такой же златоокий…       Но попробуй скажи об этом!       — Самое дивное, что есть во всех Мирах, — продолжал Карна, откровенно нежась под испепеляющими лучами, — и самое близкое моему сердцу… Так почему бы не почитать его? А дэвы… — он снова перевёл взгляд на меня, глаза враз потемнели, брови сдвинулись. — Дэвы — сами по себе, они не делают всего этого, лишь создают видимость… да есть ли они? Я и не видел ни одного никогда. Кроме Свати-дэви… но она не известно ещё…       — Я видел. Многих. И они не лгали мне…       И поперхнулся своими же словами, мгновенно вспомнив стеклянный мир богов и их соломенную войну… Лгали. Изначально и предельно. Беззастенчиво и грубо, словно слабоумному или ребёнку. Потому моё сердце, само не ведая тому причин, не принимало их. Отторгало, как тело нага — старую кожу… И особенно болезненно сходила она с меня после моей соломенной победы…       — Лгут, — честно сказал я, опуская голову. — Потому я не остался с ними.       Блеск в глазах моего собеседника, явно разгорячённого спором, разочарованно погас. И мне стало понятно, что победить меня так легко не входило в его задачи. Тревога, медленно подбирающаяся ко мне, обрела плоть — тяжело трепещущую, бьющуюся, словно в сетях. Похоже, он только начал раскачиваться, чтобы перейти в ипостась демона… и начать загрызать меня, вырывая кусками разум…       Но ведь сам просил о том, чтобы не быть таким, не утруждаться…       Я снова заглянул в эти глаза, в глубине которых прятался тёмный огонь… Это было лишь майей моего сердца — мягкость его черт, голоса, движений, божественное золото очей… Сжатая пружина, раскалённая, но почему-то сдерживающаяся…       Перевести разговор? Увлечь моего возлюбленного в покои? Снова охладить пыл душевных перепадов в прохладной воде бассейна? Заставить слушать чарующие мелодии, исполняемые слугами, и расслабленно дремать под них, как было вчера? Самому сыграть на вине? Да и вечерняя трапеза уже скоро…       — Арджуна, кто бы сомневался! Ты умеешь только верить! Я сказал — ты съел. А до того думал, что нет никого честнее милейших дэвов, состряпавших из тебя героя, оделивших астравидьей ни за чих, да божественным луком… который ветшает, как самый простой, и нуждается в укреплении и перетяжке! А лучше бы давно взял другой!       — Ах, да, лук! — не выдержал я — даже при всём понимании, что происходит что-то противоестественное, молчать было невозможно. — Твоему-то уже больше двух десятков лет, и ты получил его от великого мудреца, которого называют аватарой Вишнудэва, — но уж кто-кто верит каждому его слову, как не ты!       — Бхагаван Парашурама величайший мудрец и воин. Но не аватара.       — Он живёт слишком долго. Самого Бхагавана Раму пережил, и могущество, и упадок Айодхьи, и тому уже много веков… Как же тогда…       — Да всё просто: этим именем звались несколько мудрецов, ученик брал себе имя учителя, когда тот покидал этот мир. Вот так брахманы делают из вас доверчивый скот, и у них ещё много уловок…       — Но ты ему веришь!       — Ибо слова его сбылись. Недуг оставляет меня во время сражений. Он не солгал.       — Но он проклял тебя!       — Я заслужил. За мою ложь. Однако он был возмущён, решив, что я кшатрий, которых он ненавидит, — он не дал мне даже слова сказать, и проклятие его легло именно на кшатрия… Лишь когда гнев его слегка утих, я сумел раскрыть ему правду о себе, и он смягчился: «Проклятие это минует тебя, если ты не пойдёшь по пути кшатрия, но вернёшься в пределы своей касты и никогда не покинешь их». Но как же мне было не пойти путём кшатрия, если только в сражениях…       — Да он просто загнал тебя в ловушку — и ты даже не пытаешься вырваться из неё, ибо веришь, как какой-нибудь… Арджуна… — я не мог не усмехнуться. И увидел, что мой смех поднял в нём уже плохо скрытую волну тихой ярости.       — Я пошёл по пути воина, ибо желал этого с детства, — твёрдо выговорил он. — Считаю, что вправе сам выбирать свой путь. Только моя душа. Ничья иная. Никакие лежалые традиции не могут быть тому помехой! Это только Пандавы вечно бегут туда, куда их гонят их гопалы, особенно один… Хотя нет, у вас их много: и дедушка, и дядюшка, и матушка, и жёнушка…       — Началось! — мой рот невольно передёрнулся. — Теперь надо вспомнить всю мою семью и все их грехи! А если оных мало, то измыслить! — я обернулся к нему, моя шафрановая шоль резко взметнулась под ветром и… накрыла меня с головой. Погасив всю мою решительность этим беспомощно-смешным видом.       — Твою семью? — он сдёрнул ткань с моего лица, сжал в кулаке и рванул к себе. — Это скопище лжецов и трусов? Начиная со старого шакала Бхишмы, который не раз тайно нарушал свой обет… не просто так он называет вас своими внуками! Наверняка оприходовал младшую рани царя Вичитравирьи…       — Дурьодхану и его братьев он тоже называет внуками!       — И ненавидит их, ибо это лишь слова. Они чужие ему — невозможно так отличать одних, куда менее достойных, и так предвзято судить других — без личных причин!       — Ну, тогда именно мы — истинные наследники династии Куру, и притязания сыновей Дхритараштры…       — Этот старый лжец никогда не признается… он будет действовать исподтишка — ему так привычнее. Как всем изолгавшимся! Представляю, как этот хиджра в расцвете мужских сил скрежетал зубами, когда брака с ним потребовала ненужная ему старшая сестра, а не глянувшаяся старому развратнику самая младшая… Тогда бы он бегом на обряд побежал, отмахнувшись от всех обетов, как от мух… И никто бы пикнуть не посмел — столько власти он взял тогда. Из-за этой вседозволенности он погубил жизнь одной, а потом — добродетель другой, вдовы брата… если ещё не при его жизни…       — Довольно! Это ты называешь собственным мнением? Всю эту…       — Правда нередко кажется жестокой. Но от этого не перестаёт…       — И зачем эту «правду» слышать мне?       — Ты ещё не то узнаешь! — он презрительно бросил скомканную ткань моей одежды мне в лицо. — Юдхиштхира — сын вовсе не бога, а всего лишь отродья развратной служанки — Видуры! Они очень похожи — и постными рылами, и трусливой осторожностью, и замшелой дхармой, что зубы сводит…       — Довольно!       — А Бхимасена — порождение ракшаса! Так же двух слов связать не может! Такое же животное! А Накула — от залётного гандхарва — пустоголовая кукла, как они! А Сахадева…       Это переходило уже всякие границы. То, что творилось в этот миг со всем его обликом, было даже не холодным сарказмом, присущим ему… это выглядело как… как отчаяние!       Глаза мои сузились, когда я внимательно приглядывался к нему. Это лицо не горело — полыхало, плечи сотрясала дрожь, ногти одной руки вонзились в ладонь другой…       — Понятно, — выдал я спокойным голосом лекаря. — Идём.       — Чтоб тебя перегрызли…       — …красные зубы Рактаданты… или ещё кого… Ты столь ревностен в правде о других, а своей правды сказать не можешь. Просто сказать, без всей этой… О том, что тебе уже поперёк горла вся твоя драгоценность, о лучшая из девадаси! О, нет, из апса-ар… — голос мой невольно стал ниже и протяжнее. — Идём. Похоже, кое-кто слишком изголодался по хорошей трёпке.       Он застыл, едва не пошатнувшись. И было похоже, будто его окатили ледяной водой.       — Арджуна… безмозглый ты… всё об одном… С тобой говорить невозможно!       — Это разговор? А не вой голодной гиены? Я иду в опочивальню. Когда одумаешься, найдёшь меня там. И я буду готов побеждать самых злобных демонов.       С холодной ясностью я развернулся, чтобы уйти. И в этот миг в мою спину словно обрушилась глыба льда.       — Да, я уйду отсюда, — голос его сводило. — Из этой райской патоки, обращающей мозг в тесто… Я возвращаюсь к армии! И мы завтра же выйдем в новый поход! Давно пора! А то у всех будет так же… Отдохновение! Да чтобы я когда-нибудь ещё…       Но я уже был далеко.       Добравшись до покоев, я, наконец, присел над своим заветным сундуком. Разум мой был более чем ясен, хотя тело не желало соглашаться с ним… и это уже привычно. Так было всегда, если я ждал… Когда руки мои впервые прикоснулись к тому, что я в этот сундук упрятал, дрожь прошла по пальцам… Что ж, пора выполнять свои обещания.       Решительно вынув кое-что увесистое, и ещё нечто тонкое и гибкое, я направился к ложу: закрепить на изголовье, спрятать среди подушек и покрывал… А потом уселся посреди ложа, скрестив ноги и уставив руки в колени, как какой-нибудь великий йог перед сложной аскезой, и вперился взглядом в слегка приоткрытые двери…       И в какой-то миг спокойная решительность покинула меня.       Время шло. В распахнутых окнах сумерки сменились тьмой, томительный зной — тонко пронизывающей прохладой, только заблаговременно зажжённые лампады в бронзовых светильниках бросали тревожные отсветы на окутывающую меня пыльно-золотую дымку, и казалось: вокруг — медленно разгорающийся пожар… вот уже тонкими языками огня охвачены все складки, тени в смертном страхе извиваются на стенах… И только внутри меня всё медленно порастает льдом.       Его уже здесь нет. Он умеет принимать решения раз и навсегда — и не отступать от них, чего бы это ни стоило.       Его больше нет… За это время можно не только явиться на конюшню, приказать оседлать рысака… но и проскакать половину пути до города… или даже уже быть там, ворваться нежданной грозою в безмятежный сон забывшихся воинов, поднять их, как по тревоге, устроить жёсткий смотр, проверку готовности, отдавать приказы с перекошенным лицом… нет, железно спокойным, ибо всё иное уже забыто, вычеркнуто из души… Я не знаю, сколько времени прошло… может, уже близится утро…       И мне пора уходить. И не оставлять здесь своих никому не нужных следов…       Сцепив зубы, я тяжело повернулся к изголовью. Тело не желало слушаться — то ли затекло от неподвижной асаны, то ли отказывалось понимать то, что уже осознал разум…       Грохот, подобный удару ваджры, заставил мир содрогнуться. Сквозной ветер из окна в широко распахнувшиеся двери взметнул пламенеющие покровы, раскрыв меня, будто жемчужину в цветке лотоса…       Он стоял в дверях, сжимая в руке короткий меч. Белые одеяния сменились на ярко-алые, броские, генеральские — чтобы в сражении быть видимым всеми. Тяжёлый воинский пояс, защищающий бёдра, знакомые доспехи, шипастые оплечья, поножи… Взвихренные вокруг головы волосы, схваченные железной диадемой, подобной открытому шлему. По центру — багровый рубин — словно пылающий Третий Глаз.       Правитель, военачальник, Ангарадж. Первый Асура…       Я застыл, впившись взглядом в того, кто уже явно громом с ясного неба побывал в городе, и там уже никому не до сна… Но почему-то решил вернуться. Зачем же ещё, как не для того, чтобы вышвырнуть меня? Будто я сам не мог убраться…       Не мог…       И сейчас не смог бы уйти — ни за что.       Дёрнув уголком рта, он отбросил меч — даже удивлённо: зачем он, если с этим жалким Арджуной можно справиться голыми руками?       И двинулся ко мне.       Лампады будто сошли с ума, оплетая его грозную стать огненными лентами, беснующимися тенями… А я не мог даже сменить своей глупой позы — обратившись… нет, не в камень — в сжавшегося зверя…       Он уже рядом. Железная рука медленно потянулась к моему горлу — как в тот злосчастный день, когда я был хлипким брахманом Шьянти.       Но я был Арджуной.       Тело пружиной повернулось к изголовью, рука моя схватила спрятанную в подушках массивную цепь с ошейником — и одним движением защёлкнула железный обруч на его шее. Другая рука, сама давно знающая, что делать, сжалась в кулак — и ударила. Чётко и сильно. В подбородок.       Он на мгновение замер, откинув голову, — словно подвешенный в воздухе… и без звука рухнул ничком на пол.       Прошло некоторое время, прежде чем я осознал: ни движения.       Разогнув скрещенные ноги, я ступил на пол и склонился над ним — уж не?.. И в этот миг руки его смятенно обхватили мои лодыжки, лицо уткнулось в стопы. Опешив, я попытался вырвать хотя бы одну ногу — но он только сильнее вцепился в них и жадно припал губами к моим пальцам…       Уже не пытаясь вырваться, я склонился ещё ниже, и, едва прикоснувшись к его плечу, понял: он уже не здесь. Огненная река уже пронизывает тело — «до кончиков ногтей», — спина и плечи вздрагивают в мучительном предчувствии…       Пред… чувствии…       О, мой страстный демон… суть моя, истина…       — Арджуна… моя… правда… ты… знаешь… или надо… сказать?..       — Молчать, — привычная уверенность силы мгновенно стирает все терзания. Рука моя властно натягивает цепь, отнимая, наконец, его голову от моих стоп, подтягивая к коленям. Срываю с него железную диадему с рубином — и медленно, под взглядом его беспомощно жарких глаз, водружаю на себя — победным трофеем. Здесь только один царь. — Ты прогневил меня. Я уничтожу тебя. Уничтожать буду долго. До утра. Нет, дольше… сколько пожелаю. До вечера шевельнуться не сможешь.       — …бо… жествен… ный… — бронзовая ладонь бездумно ползёт вверх по моей ноге под тканью дхоти, останавливается, вздрагивая, на внутренней стороне бедра, так близко… пальцы осторожно сжимаются, словно примериваясь, — и начинают мерно, будто заведённо, поглаживать…       Меня едва не передёргивает.       — Апс-сара… — раздражение клокочет внутри, грубо стряхивает эту руку, бессильно падающую на пол. И так хочется больно наступить на пальцы, чтобы не смел… никогда больше не смел приносить свои драгоценные жертвы… — Только посмей! Я не дам воли твоим рукам — хватит! По три цепи на каждую! От запястья до плеча! Что пожелаю — возьму сам.       — …да-а…       — Ох, тебя еще нужно вытряхнуть из всей этой скорлупы… Сделаешь это сам, или заставишь меня утруждаться?       — …м-х…       Явно придётся мне… Ну, что ж, за это тоже достанется. И так, что…       — Я сохранил шёлковую тесьму из твоих волос. Ты сам привёз с собою своё наказание.       ***       Солнце уже высоко. До полуденного зноя совсем недолго. Я пробудился уже давно, да и почивать вовсе не мог, несмотря на то, что бешеное утомление свалило меня, словно в тяжёлый транс, — но лишь на какие-то полчаса. И все остальное время я просто смотрел на него, пребывающего в глубоком, как омут, каменном сне — иначе и быть не могло после.       Тандавы не выдерживает Вселенная. И в ней есть человек, который выдержит сотню смертных танцев — и они принесут ему лишь утешение, и слегка застывшую, словно вырезанная, но такую живую, тихую, чуть заметную полуулыбку — будто в провале сна, под скальной глыбой предельной измученности, что даже ни один мускул на лице не шевельнётся, даже не дрогнет жилка на шее, — видится что-то тёплое и сладкое — долгожданный кусочек разломанного сочного манго из заботливых рук матери… ещё один… ещё…       Я много мог бы нагрезить в ожидании, когда же дрогнут эти ресницы, обычно взлетающие с рассветом…       Но на рассвете — и даже позже — я ещё и не думал его отпускать. Сухой исступлённый гнев долго не покидал меня, казалось, с каждой минутой он лишь нарастает, дробя изнутри — и сплавляя эти частицы во что-то иное, что уже не было мною.       В этот раз я был слишком жесток. И холоден. Даже вожделение моё было холодным, как ледяная стрела. И всё же я был стрелою, бесконечно пронзающей обезумевшее в глухом, задыхающемся крике огнеживое существо, мало подобное человеку. Воистину, преображение: уже не из плоти человеческой, но только из потока пламени, уничтожающей страсти, боли, предельного отчаяния от невозможности блаженного освобождения. Долго, очень долго, как никогда прежде… Я выполнил все свои обещания. И десяток цепей, способных обуздать любую силу, и даже в зубах моей жертвы была цепь — я не желал слышать никаких слов, даже мольбы. Только звериный зов, сменяющийся жалобными всхлипами… И хоть я так и не сумел нанести сколько-нибудь сильного удара крепкой плетью сыромятной кожи — даже в гневе не хватило духу… напротив, гнев стал подобен зною, и оглаживал хлёсткими ожогами, как лучами… и без того горящую кожу… особенно бёдра… раскрывающиеся передо мною с каждым ударом ещё откровеннее… взывая к новым похотным мукам… да есть ли предел?.. И багрово-алым заревом пронизало ночь, разломило мир… И того, что я смог, оказалось достаточно, чтобы я сам почувствовал эту палящую боль, её даже не телесную природу — не от мира… Но это не испугало меня, ничуть.       И лишь когда, вволю натешив и плоть свою, и холодную ярость, дав ей выход не один раз, я освободил его от самого страстного наказания, долгожданный взрыв был так неистов… что на мгновение мне показалось: я убил его.       Но это могло произойти с кем угодно, только не с этим порождением камня и огня. Стоило мне склониться над ним, чтобы освободить от цепей, над его застывшим в забытьи бледным лицом, как эти глаза резко распахнулись… чёрные дыры, бездонные, все ещё не остывшие… и он увидел меня из провала.       Да, именно увидел — оттуда, из бездны.       На это невозможно было смотреть. Можно было оглохнуть, ослепнуть, задохнуться, разлететься на куски, как чёрная статуэтка…       И оттуда, из провала, голос. Подобный смоле, кипящей в глубине, в самой груди.       — Ты… снова… пожалел…       Я не знал, как говорить с ним. Сложные построения не будут поняты… Но словно какое-то глубинное наитие само отыскало верные слова:       — Нет. Ты нужен мне — таким. И я нужен тебе — так. Всё другое — ложь.       Раскалённые глаза медленно остывают. Очень медленно — словно на это нужны юги…       — … бхагаван… — едва слышный выдох, чуть заметное движение век…       Его повергает сон. Словно наброшенная пелена.       И я не могу не рухнуть рядом мешком зерна, только тогда ощутив совершенную обессиленность. И, слабо уткнувшись носом в его плечо, исчезнуть в тяжелом трансе.       …Чтобы сейчас — уже так долго — смотреть на него, ожидая… И отчетливо понимая: больше не хочу, чтобы было так, как решил он. Никогда. Я не желаю быть вылюбленным и заласканным. Я хочу быть палачом.       Уж если ты, родной, не из тех, кто способен предаваться отдохновению под тихую музыку, шелест листьев, пение птиц и текучие беседы ни о чём, уж если натура эта — таких ещё называют авирати — настолько деятельна и сильна чувствами, что такой «покой» её только раздражает, и даже может довести до бешенства… Уж если отдых для тебя — в предельной крайности: из высокого статуса полководца и властителя, которого трепещут сотни людей, — в ипостась падшего раба, полностью лишённого самого себя… Я ещё и не так могу удивить тебя, душа моя…       На этом дивном теле почти не осталось ни единого следа — ни кровоподтеков, ни даже шрамов от плети — только несколько едва заметных белых полос, которые ещё немного — и тоже исчезнут… Мне даже на миг показалось, что я не дотянул до исполнения ещё одного своего грозного обещания: «До вечера шевельнуться не сможешь». Или всё же?..       Так и не дождавшись его пробуждения, я встал и, слегка пошатываясь от усталости, начал обходить покои в поисках письменных принадлежностей. Несколько небольших чистых свитков, палочки для письма и небольшой сосуд с тонкой красной глиной, разведённой в масле, обнаружились очень скоро, а вот руки мои, всё еще подрагивающие после бессонной тандавы, слушались плохо. И всё же несколько строк нацарапать удалось: «Я в саду. Хочу отдохнуть от тебя, чудовище. Если понадоблюсь, пошли за мною слуг».       И ведь знаю, что не пошлёт. Даже уже не имея следов на теле, возлюбленный мой все равно не захочет, чтобы его видели таким — счастливой истерзанности не сокрыть… ещё долго.       Положив послание на подушку рядом с его лицом — уже не таким каменным, расслабленным — я вышел за дверь и тихо позвал слуг. Потом принял из их рук закрытый поднос с утренней трапезой и сам внёс его в покои, чтобы тоже поставить на столик неподалёку.       И после того уже с чистой совестью покинул дворец — и вышел в открытые просторы обширного сада. Уж если не могу спать… а ведь это совсем не хорошо… нужен хоть какой-то иной отдых: хотя бы свежий, ещё не опалённый зноем, ветерок, утренний щебет ещё полусонных птиц, шелест листвы, тонкий аромат пробуждающихся цветов… А вот попробуй не думать о…       Если бы это было возможно…       Но я заставлю себя. Постараюсь найти в глубине сада уютное местечко, где можно хоть немного подремать — старая привычка из Анги поможет мне вновь обрести силы, как было в те полублаженные времена.       Однако никаких удобных закуточков не находилось: ни беспорядочно скучившихся розовых кустов, подзабытых садовником и устроивших для себя собственное царство со своими законами; ни лужаечек, поросших и вовсе дикими цветами и травами, чьи семена занес с дальних лугов шальной ветер… Этот сад уже начал раздражать меня своей церемонностью и тем, что в нём всё так выверено: дорожки под прямыми углами, каждому кусту, каждой статуе — своё место…       Однако сад продолжал удивлять: это ведь Айодхья! — и где же изображения её великих царей, мудрецов и героев?       Где достославный махарадж Дашаратха? Где благословенная богами махарани Каушалья? Где мудрейшие, прославленные повсеместно махариши Вишвамитра, Васиштха, Ягьявалкья? Где тот сын махараджа, что, став царём, дал своё имя всей Великой Бхарате? Где, наконец, величайший из потомков прославленной династии Рагху — божественный, непревзойденный Бхагаван Рама? А сопровождающая его на многих изображениях, дивная в красоте своей и сияющей добродетели пресветлая супруга его Сита-дэви? А могучий Лакшмана и неукротимый Бхагаван Хануман?       Да тут, скорее, встретишь ощеренную голову ракшаса или извивистого нага на водосточном желобе, чем…       Или изображения Великих — только для столицы, для её церемонных дворцов, площадей, царских выходов? Что-то я не видел и в городе даже… Неужели сокрыли? Как самую великую свою ценность, святыню… Или… это всё для них не ценность давно?       Ведь прошло несколько тысяч лет, сменилась юга… То, что помнится с тех героических времён, сейчас больше похоже на сказки для детей… Невольно всплыли в памяти слова хоть и юного, но превзошедшего в сердце моём всех земных мудрецов риши Пхитары: «От Бхагавана Рамы, каким он был, давно ничего не осталось. Он сейчас таков, как желает его видеть наше сердце».       Да, Айодхья уже не та… Пережив расцвет и глубочайший упадок, это царство хоть и поднялось снова, но прежнего величия ему уже не вернуть…       И тут, уже сильно углубившись, в своих размышлениях, в дальнюю часть сада, я всё же наткнулся на нечто, отдалённо напоминающее «дебри». Кряжистые стволы не то баньянов, не то батангоров, сплетённые меж собою своими толстыми корнями, предстали моему взору чуть в отдалении, где холёный сад резко обрывался, переходя в не очень понятные, мрачноватые джунгли: то ли насаженные древними жителями здешних мест, то ли сами выросли ещё в давние времена — и оказались не по силам творцам сада: не смогли ни выжечь, ни своротить. Но до леса ещё нужно было дойти — всё по той же прямой, как стрела, усыпанной мягким песком дорожке, у которой по обеим сторонам стояли на одинаковом расстоянии мраморные подобия скамей, а окружали её всё те же зелёные «звери», правда, уже помельче и не такие искусно-живые.       А резко обрывающуюся оконечность дорожки охраняли два высоких изваяния.       В отличие ото всех остальных садовых статуй, они не призваны были являть собою естественность и непринуждённость «соседства», напротив: их высокие постаменты почти в два локтя, да и сами изображения — в полтора человеческих роста, а то и больше — словно наносили удар по расслабившемуся разуму своим подавляющим величием.       Я не сразу разглядел — только приблизившись с невольным благоговением в груди, — что сработаны они из полированного светлого дерева, сильно отблескивающего на солнце, — издали мне показалось: из золота, цвет был точь-в-точь!       Нет, всего лишь дерево… ни единой золотой детали. Вначале меня охватило разочарование: то, что так поражает наше воображение издали своим драгоценным великолепием, на деле оказывается… И тут же — как озарение: а ведь сама жизнь — именно такова. И мастера-мудрецы, создавшие этот странный ансамбль, может быть, именно это и хотели «сказать».       Однако даже простой материал не умалял величия изваяний. Они были вырезаны так искусно, что в золоте — да и вообще в металле — подобного не передать. Мужчина и женщина. Точнее, само собою, бог и богиня. Что не смертные царь и царица — было видно по особым одеяниям, непривычным для людей, да и лики — слишком неземные.       Бога я сразу узнал — по короне. В виде солнечного диска. Очень похожей на хорошо знакомую мне корону Ангапрадеша, которую я часто видел на голове махараджа Карны. На мгновение мне даже показалось, что это — его изваяние, настолько божественный лик оказался неуловимо подобным лицу Ангараджа. Но нет — сходство мнимое… или? Нет же, нет! Это мне уже везде и кругом мнится… и вообще, всё из-за короны! Сиятельный Бхагаван Сурья, простите мне моё разыгравшееся воображение… Преклоняюсь!.. И почему, интересно, именно вас поставили охранять исход из внезапно обрывающегося сада в дикий, сумрачный лес? — словно переход между мирами… Граница дня и ночи?       И кто это рядом с вами, точнее, на другой стороне обрывающейся дорожки? Что за дивное создание? Она даже на богиню не похожа — так легка, словно перо белого павлина… Покровы, струящиеся одеяния её — все в тончайшей резьбе, и сквозь них словно светится совершенное юное тело… Она даже не стоит — бежит… застыла на бегу… Но куда так стремиться небесной дэви?       Так, может, юная красавица и не богиня вовсе? Может, это Сита-дэви и есть? Нет, супруга Великого Шри Рамы в наших сердцах давно уже богиня, её изображают лишь в тяжёлых царственных одеяниях, обильном золоте и со скипетром в виде лотоса в руках. Может, это чудом сохранившееся изображение её легкомысленной сестры Урмилы? Но что эта ветреная хохотушка делает рядом с самим Сурьядэвом?       И в этот миг мне словно вошла в глаза прозрачная игла. Свет, столь пронизывающе тонкий… Нет, сразу целый пучок дивноцветных игл… Проморгавшись, я поднял глаза — и застыл, ошеломлённый…       Нет, это именно богиня. Только на челе истинной небесной дэви создатели её образа могли поместить такой Третий Глаз!       Во лбу деревянной дэви было вырезано глубокое отверстие в форме звезды о восьми лучах, которые крепко держали своими внутренними углами… необыкновенной величины — почти с яйцо цесарки! — и ослепительности алмаз! Невозможно было разглядеть его граней — настолько пронзительно сиял он под лучами солнца — и как я не увидел его сразу?.. И хоть цвет камня — прозрачно-голубоватый, исходящий от него свет не был холодным — удивительно, но камень светил нежными оттенками розового и золотого. Понять это было невозможно — только, безмолвно застыв, благоговейно созерцать… бесконечно…       Но как столь бесценный камень мог оказаться на задворках сада и украшать собой обычную статую, даже не из драгоценной породы дерева — напротив, какой-то совсем уж простой: я видел мебель из такого в домах вайшьев и шудр: грубые сиденья и изголовья… Как? Может, это не алмаз вовсе, а какой-то камень попроще, лишь особым образом установленный, чтобы ловить лучи меняющего своё положение на небе солнечного диска — и искриться от этого разными цветами?       Да, это всего лишь очередное развлечение для гуляющих, одна из садовых «диковинок», и вообще, это просто стекло, а позади него — тонкие пластинки из металлов разного цвета — смотря на какую попадёт луч, тем цветом и взблеснёт «сокровище»… Индрапрастха, помнится, изобиловала чудесами куда сложнее и занятнее!       С чувством отеплившего грудь превосходства я было пренебрежительно усмехнулся не сумевшей удивить меня игрушке… и стрелой пробило изнутри: Индрапрастхи-то больше нет…       — И я бы хотел знать, Арджуна, что это за богиня…       Этот тихий, задумчивый голос заставил меня вздрогнуть, как от удара. И резко развернуться на одной ноге, будто я сам был диковинной садовой игрушкой на рычаге.       Чуть в отдалении от меня и от статуй стоял Карна. Знакомые бело-золотистые виссоновые одеяния свободно облекали его стройное тело, развеваясь под ветром, руки сложены на груди, глаза с немалым интересом устремлены на два изваяния, попирающие божественными стопами свои резные деревянные пьедесталы.       Что ж… и ты меня уже не удивишь, родной… Напрасно я думал, что в этот раз всё-таки «убаюкаю» тебя надолго… куда там… Зато тихий свет в очах — куда яснее и честнее, чем во всех этих солнечных стекляшках…       — Что? Ты… здесь? — я сделал шаг навстречу.       — А ты думал, я проваляюсь до вечера? Ты ещё так плохо меня знаешь? — улыбка, бесшабашная, обезоруживающая, чуть не с превосходством.       — И… тебе уже не больно?       — Больно. С головы до ног — больно… Не сильно, не пугайся! Тепло… Это и есть покой… благо… Я говорил уже, не раз, скажу снова: отдам тебе любое из того, что принадлежит мне, чтобы со мною было так. Иначе я не умею сказать о… об этом.       И не нужно, душа моя. Это самое искреннее признание, какое я когда-либо слышал.       — Но тогда зачем было являть собою вышколенную апсару? — я всё ещё пребывал в недоумении.       — Я исполнял твой приказ.       — Что? Какой ещё…       — Ты приказал любить.       Нет, это не наивность… Это та самая прямолинейность, с которой он воспринимает весь мир. И движется в нём.       Тут уже я не могу скрыть улыбки, хоть и тёплой, но не без колкости. Подхожу, чутко прикасаюсь к его плечам (помня: всё еще больно!) и осторожно усаживаю его на мраморную скамью у дорожки сада. Он неотрывно смотрит мне в глаза с рассветной открытостью.       — Я ведь имел в виду совсем не это, прекрасный… — и как же мне объяснить? — Я лишь хотел, чтобы ты отпустил себя, забыл всё иное… и своих демонов тоже. Всю эту якобы жалость к тебе, страх потерь, самоненависть… убрать это, раз и навсегда! Мне достаточно твоего доверия — что это, как не самое подлинное проявление любви? Когда ты лежишь передо мною, открывшись, и всем существом своим ловишь каждое моё прикосновение — что это, как не… Но почему перед этим надо устраивать Конец Времён? Не проще ли научиться просто говорить о том, что тебе нужно, что несёт тепло и покой…       Оборвав свою полубесполезную речь, я лишь безнадёжно вздохнул. А то я не знаю, что отучить его сообщать о своих желаниях посредством попыток разорвать меня в клочья — несбыточная грёза… Впрочем, упоение от моих побед…       — Я хотел изведать, Арджуна, что порадует тебя, что будет тебе приятно. Ничуть не удивлён, что ты недоволен мною: не умею… Бездарен. Безнадёжен.       — Отнюдь… За твои умения я подарил бы тебе дворец… если бы он у меня был. Хочешь — будь апсарой… иногда… но пореже. Мне приятно другое, совсем другое опаляет меня торжеством… Повергать тебя, видеть в бессильном огне, захлёбываться кипящей амритой твоих чувств… Да, мне нравится это! А ты думал, нет? Безумно, исступлённо… может, даже больше, чем тебе — забываться так… Может, потому, что жизнь моя — пустой сосуд, и сам я — ничто, и это единственная возможность хоть ненадолго побыть владыкой… пусть это майя…       Я отвернулся, закусив губу. Вот это было напрасно. Ему не нужны мои откровения. А уж слабости — тем более…       Но он решительно развернул меня к себе и встряхнул.       — Годы изгнания закончатся, Арджуна. И твоя жизнь снова обретет полноту. Я не воспрепятствую этому. Если бы мог содействовать… но ты ничего не желаешь принять от меня… Но уйдешь — когда пожелаешь!       — И не мечтай. Тебе не удастся ни вышвырнуть меня, ни задушить. Я укрощу тебя.       — Я знаю…       — Тогда зачем пытался?       — Когда? — безмерное удивление.       — Вчера ночью… чудовище…       — Разве? Не-ет… Я чувствую тебя, я знал, что ты ждёшь — и каково твоё ожидание… Ты был подобен богу, восседающему в небесном цветке. Я пришёл, чтобы упасть к твоим ногам.       — В столь демонском виде?..       — Асуры всегда приходят только для того, чтобы быть поверженными… А ты всё-таки… наполовину дэв…       — Да? А не отродье какого-нибудь мимо пробегавшего пишачи? — ну, невозможно не рассмеяться. — А ещё дэвы — лгут, и вообще, боги — зло, услышь бога — сделай наоборот… — я даже невольно повторил его тон.       Но он оборвал меня чутким прикосновением пальцев к моим губам.       — У меня нет других богов. Ты.       Я вздохнул, не зная, радоваться мне или снова тревожиться. Вот она, та самая искренность, истина любви, которая исходит из сердца — не от жертвенных даров, не от самопринуждений, но от полноты переживаемых чувств… какими бы они ни были…       Беда ты моя… Свет мой…       — Так ты снова играл? Как сутрадхара? — подумалось внезапно.       — Нет. Мне, и правда, хотелось разорвать… Плохая игра. Бездарен… В городе я не был. Не смог бы уйти, как ни заставлял себя, как ни бранил… Просто давно уже приказал доставить сюда всё то, что может мне понадобиться, — мало ли что может произойти, и когда мне придётся… А ведь произошло!       Он внезапно сорвался со скамьи и резко обошел её кругом, вцепившись в виски.       — О, горе мне! — руки к небесам.       — Что? — ужас ударил меня изнутри ледяной молнией. — Что случилось?!       — Я проспал Сурья-Намаскар! — священный трепет, из-под которого лучами сквозит лукавство. — Впервые в жизни! Но это ещё можно исправить… Если Сурьядэв будет милостив принять моё поклонение в зените… Ведь сейчас полдень — тоже священный час…       Он оглянулся вокруг, в поле его зрения попали созерцаемые мною несколько минут назад статуи светлого дерева.       — Здесь нет ни реки, ни ручья… Но есть сам Бхагаван Сурья! Вот же он! Давно хотел спросить у него: зачем вода? Вода и солнце — нет никакой связи… Может, он соблаговолит просто выслушать мою мантру?       И, уже не обращая внимания на меня, сосредоточился, сложив ладони на груди, и поднял взор к лику деревянного бога. Из уст полубеззвучно полились священные слова, глаза медленно закрылись в самоуглублении…       Я отошёл в сторону, дабы не быть помехой. И даже отвернулся, задумавшись. И правда: зачем вода? Зачем все эти мелочи в обрядах, если важно только то, что исходит из сердца?.. Или нет??? Богам нет дела до сердец… или есть?       — А это кто же? Что за странная богиня?       Ритуал окончен. Карна уже внимательно осматривает женскую статую, такую же высокую и подавляющую, как и изображение Владыки Лучей. Вот только её девичий лик и хрупкая стройность — словно юное деревце, тростинка, — и одежды её, хоть и деревянные, но кажутся такими невесомыми… И стоит она только на одной лотосной ножке, вторая взметнулась назад, словно в прыжке. Вся она — полёт, порхание…       — Я подумал было, что это сиятельная супруга Сурьядэва, — предположил я, подходя ближе. — Его Старшая дэврани, Сангья-дэви.       — Ну, нет! Хоть Сангью-дэви изображают нечасто, но я привык видеть её статной, полнокровной, даже дородной… Её образ в нашей памяти именно таков. Да и как может великая небесная царица быть такой легковесной попрыгуньей?..       — Тогда кто она?       — Не знаю… Но этот её алмазный Третий Глаз… И какой невежда додумался вставить такой крупный камень — да ему цены нет! — в публичную садовую статую, да ещё и из дерева?       — Может, это хрусталь… или вообще стекло, которому раттис цена…       — Нет, это алмаз! — глаза его загорелись чем-то совершенно мне незнакомым. — В этом царстве по праву победителя всё принадлежит мне. Я никогда не посягал ни на что лишнее, даже трофеев беру и податей требую куда меньше, чем в тех же случаях присваивают другие… Но это… Это — моё. Я хочу этот камень, и я заберу его!       — Что? Ты собираешься посягнуть на богиню???       — На дешёвую деревяшку… у которой во лбу сокровище… Зови слуг, Арджуна, пусть положат её набок… нет, управимся сами…       — Опомнись!       — Я горец-грабитель. Мародёр. Я хочу его — и возьму!       — Да какой из тебя…       Но он уже обхватил ноги деревянной попрыгуньи, плечи его напряглись… из груди вырвался напряженный хрип… Статуя пошатнулась…       — Помоги, Арджуна! Нежная дэви… тяжела…       Священный страх страхом, но мне вовсе не хотелось, чтобы нелёгонькая красавица обрушилась на этого новоявленного «мародёра». Когда деревянная фигура медленно наклонилась, я бережно принял её плечи и осторожно положил статую на траву. Карна коршуном бросился к камню, проник гибкими пальцами в держащее его звездообразное отверстие и попытался вынуть…       Я не узнавал его в эти мгновения. Он не был таким никогда… никогда прежде!       Камень не желал поддаваться. Он, казалось, намертво врос в деревянное чело. Только пальцы ломать да царапать в кровь об острые углы держащей его резной звезды.       — Нужна секира… — вскинул голову Ангарадж. Взмокшие пряди волос упали на лицо, глаза из-под них царапали хищным блеском.       — Ты обезумел? Секирой — на богиню?       Но он не слышал меня.       — Неси. Тут есть арсенал, хоть и невелик. Но топор найдётся…       — Да оставь ты его… это же стекло!       — Нет… это… что-то непонятное… не алмаз точно… алмазы не бывают гладкими, как яйцо… пальцы соскальзывают… Я хочу это заполучить! Непременно! — рука его сжалась в кулак — и, не задумываясь, он с силой ударил дэви по голове в попытке выколотить упрямое сокровище…       И в этот миг мир словно накрыло тёмной тучей. Свет исчез, навалилась непроглядная тьма — словно дым огромного костра выедает глаза…       Я обернулся в безотчётном страхе. Карна вскочил на ноги, сжав кулаки и тоже озираясь настороженным зверем. Но мгновенно обрёл хладнокровие — и встал, сложив руки на груди.       — Да, нечто, гнев богов? — с любопытством вскинул глаза в небеса. — Никогда не видел… Так явитесь же, о дэвы, да скажите прямо!       Тьму пронизал луч такой немыслимой силы, что ослепил бы нас обоих в мгновение, если бы мы вовремя не закрылись руками…       ***       …Даже сквозь стиснутые веки я через какое-то время ощутил, что тьма рассеялась, и уже ничто не жжёт. Осторожно проглянув между пальцами, я едва не сел на землю от изумления… и восторга!       Небеса раскрылись и явили бога. Сияющего, охваченного золотыми и багровыми всполохами… Такого, каких мне доводилось зреть в Индралоке… Но это был не Бхагаван Индра.       Сам Сурьядэв!       Невыносимый в своем блистательном величии… и холодном гневе!       А самым ошеломляющим было то, что Карна стоял перед ним, вперив в божество надменный и даже более чем дерзкий взор. «Что надо?» — читалось на его самоуверенном лице. Будто столкнулся с вором в своём доме…       И мне явно стало понятно, что я тут лишний. Впрочем, не страх ли это заставил меня отойти подальше? — ведь святотатство совершали мы оба… Нет, не страх — осознание: сиятельный дэв даже не заметил меня, будто я был садовым кустом.       А я, хоть и издали, не мог оторвать от него восторженных глаз… Бог, огромный, на полнеба, медленно сложил золотые руки на груди — и слегка склонился. Золотые губы его разлепились…       — Ты!!! — бросил грозно, и этот голос показался мне громом сотен литавр. — Доколе мне терпеть твои выходки? Мало того, что каждое утро зачем-то повадился раздражать меня своим поклонением… Я терпел — не убивать же тебя, безмозглый! Всё думал: может, надоест тебе, наконец… Нет, каждое утро… как будто кто проклял меня — этот демонский призыв… Мало того, что презрел свою касту, данную тебе в наказание, да ещё и взял власть не по себе, и разоряешь народы… Мало того, что предаёшься разврату — и это я терпел: что взять с порченого отброса? Но ты перешёл все границы дозволенного! Этого я так не оставлю! Пытаться украсть Третий Глаз собственной матери…       Бог осёкся. Трудно было не понять: в гневе своём он изрёк нечто лишнее. Светозарный даже отвернулся на миг, и лёгкие облака затенили его пылающий лик.       — О чём вы, о Сиятельный Бхагаван? — запальчиво вздёрнул голову Карна. — Да неужто скромная Радха из трущоб Хастинапура удостоилась чести быть запечатлённой резчиком Айодхьи в образе богини? Не похожа… Мата никогда не была такой тоненькой — она всю жизнь труждалась, и её руки были сильнее моих до самого моего тринадцатилетия… А особенно если она брала в них колотушку, когда надо было меня вразумить, а слов я не слушал… — он рассмеялся, явно забавляясь перекошенным ликом Сияющего.       — Глупая шудрани! Знать не хочу ничего об этой женщине… Ты должен был умереть — но карме было угодно, чтобы адская тварь выжила — и продолжала попирать мир своими грехами! Будто мало юг стенало из-за него прежде… Будь ты про…       — Вернёмся к глазу моей матери, — ничуть не смутился Ангарадж. — Договаривайте, о божественный! Всякому проклинаемому должно знать, за что. И гнев богов должен быть честным!       — Ну, хорошо… — смирился бог, не выдержав этого подавляюще приказного тона. А кто бы вообще выдержал его, хотелось бы мне знать… — Хотя ничего хорошего здесь нет. Память дэвов слишком сильна… даже всеми силами желая забыть что-то, мы не можем. Я хотел вымарать тебя из своей жизни, навсегда стереть этот позор… Но это невозможно. Слушай же — и захлебнись услышанным, проклятый асура! Ты — мой сын. А это, — рука бога резко указала на поверженное изваяние, — твоя мать — моя младшая рани, Криттика-дэви.       От неуловимого движения божественной длани статуя сама поднялась, чуть подлетев в воздух, словно была легче пуха, и встала на своё место — будто никто на неё и не посягал. Лучи Божественного Супруга осияли её, и деревянное тело словно засеребрилось звёздным светом. Особенно юный девичий лик. Алмаз на челе засиял ещё ярче — воистину, звезда! С трепетом взирая на это диво, я отвлёкся от противостоящих, и только длительная тишина вернула меня с восторженных небес на тревожную землю.       Ответа не было долго. Карна застыл, словно сам обратился каменной стелой. Руки его сжались в замок, пальцы побелели.       — Именно в Айодхье, — продолжал бог, уже спокойнее, будто выдохнув, — её почитают больше других дэви, как покровительницу новорождённых младенцев… Видимо, здесь неизвестно, что именно она породила Тьму… Не знаю, как это произошло, много лет пытался понять, выяснить… Ни один дэв, ни один мудрец во всех Мирах не дал мне ответа, как в тело сына дэва и дэви вселилась душа асуры… Но, видно, такова была эта душа, ей лишь бы принести зло… Вырвалась из ада — и вошла…       — Вот как… — уже пришёл в себя Карна. — Дивные речи я слышу, о Бхагаван… И вот не знаю, верить ли вам… Какова цель того, что вы мне сейчас поведали? У дэвов ничего не бывает просто. Вы лживы. В самой сути своей. Кому, как не асурам, это знать? Так что вы задумали?       — Ах, ты, умник… И откуда столько ума взялось у того, кто многие юги был словно дитя пяти лет или… лягушка… Нет у меня и не было никогда на тебя никаких замыслов. Только и ждал, когда же тебя, наконец, кто-нибудь сразит, уж если самому это сделать — великий грех. Но вот рани Криттика… она все эти годы просила меня быть хоть немного милостивым к тебе. Не обрушивать гнев… понима-ать…       В этот миг златоокий дэв более чем походил на простого человека, удручённого своими, такими житейскими, семейными трудностями.       — Да, она мать. И я всё же постиг, что нет её вины в том, что произошло. Я хотел, чтобы у нас были другие дети — но не свершилось… И карма постоянно напоминала нам о том, что этот — есть! Живёт, проклятый! Прекрасный, как бог, порочный, как исчадие нараки… И как бы там ни было, мы не можем его оставить на произвол судьбы.       — Мне трудно поверить вам, Бхагаван, — Карна удручённо склонил голову, самоуверенность и ехидство покинули его. — Но что-то подсказывает… это может быть правдой. Хоть и безрадостной для меня. Вот кем-кем я никогда себя не мнил — так это дэвом. Пусть даже небесным изгоем, хотя об этом пели муртикары. Асурой — да, это видно по мне без всяких песен. Но не…       — Ты ещё и недолюбливаешь дэвов… А то как же… Тёмная часть двойной души забила светлую…       — Дэвы светлы? Те, которые считают, что им всё позволено: любая низость и изощрённая жестокость, — если возомнят, что это наказание грешников и борьба за дхарму? Те, которые могут вышвырнуть с небес беспомощное дитя, отдав на мучительную смерть, — а потом ещё его же, если выживет, смеют в чём-то обвинять?       — Вот только вольнодумия твоего мне не хватало! Ещё заяви, как полоумный Джабали: «Мир реален — бог придуман»! Ещё взберись на небеса — и затей там мятеж, зная, что дэвы не смогут тебя убить, ибо в тебе наша кровь. Впрочем, можно ведь и не убивать, а… например, отправить в компанию к голове Раху… Нет, только не ещё одна такая, будь она… Ты мне надоел. Даже гневаться сил нет… Однако… — призадумался бог. — А вблизи ты не такая уж и тварь… По крайней мере, неглуп. И уж точно не слаб: уж сколько тебе выпало испытаний и страданий — а тебе что утренняя роса. Всем бы такую силу! И не так уж и порочен… если учесть, что даже среди праведников в раю есть такие, что предпочитают апсарам гандхарвов… даже дэвы иногда развлекаются так…       Глаза Ангараджа переполнились удивлением. «Ничего себе рай… — дрогнуло и в моей голове. — Неужто, если всю жизнь в теле смертного ревностно избегал греха — получишь в награду именно его?» Похоже, такого — даже при всём его цинизме по отношению к оным — о дэвах и праведниках правитель Анги не знал. И даже при всей изощрённости ума — не измышлял. Вот она, подумалось мне, — та самая внутренняя чистота, которую не уничтожить ничем извне.       — Да грех ли? — нежданно углубился в свои мысли бог. — Обращая тебя в смертного, я сделал это слишком поспешно… Ладно, что получился смуглым, как головешка, — я не знал, что здесь люди куда светлее, если вовсе не черны до синевы… Другое вышло криво — сам «человек»: в тебе всё от дэва, кроме двойной души. А уж как божествен обликом… поразительно… но на меня не похож, ничуть… и на мать… Откуда же тогда эти дивные черты?.. — бог склонился было, приглядываясь — и тут же, дёрнув щекой, отпрянул. — Напрасно я это не убрал! Незачем отщепенцам вводить в заблуждение… Времени было мало!       Бог, воистину, словно оправдывался — в том, что не успел изуродовать своё дитя! Я едва не прокусил себе запястье — и только тогда и осознал, что уже давно невольно вгрызаюсь в собственную руку…       — И этому всему, — раздумчиво продолжал Сиятельный, — тесно и тягостно в смертном теле. Я содрогнулся, когда узнал, какие способы ты находишь хотя бы для временного освобождения… Но тут уж моя вина, готов признать. Не грех — напротив, такая странная аскеза — а какая ещё доступна беспутным асурам? В эти часы душа освобождается от телесных оков, разделяясь, одна её часть возносится к небесам, другая — ринет в нараку, в огненное избавление… Сегодня на рассвете я встретил твою божественную душу в небесах — на райские планеты ей путь заказан, она была бесприютна, и так хрупка и беспомощна, колеблема потоками ветров, что мне пришлось сделать крюк на своей колеснице, чтобы её не задеть, не опалить лучами… Ох, мало от неё, божественной, осталось, большая часть была в аду…       Ангарадж невольно вскинул руку к лицу, на миг полыхнувшему краской смущения. И мне сделалось неуютно от мысли, что всё это — могут видеть боги, что они это знают… ещё и говорят так, будто о каких-то изысканиях, наблюдениях, разрезах… разделывают… как мясники…       А не этим ли они и занимаются над людьми? Уж не потешный ли зверинец мы для скучающих дэвов?       — Зато нынче на рассвете мне было не до Намаскара. Радуйтесь, — вновь не без яда медленно выговорил Карна, резким усилием преодолевая смущение и снова словно бросая вселенский вызов.       — Да я вообще ликовал! — усмехнулся Сурьядэв. — Но недолго… Вспомнил, бхутов «праведник»… Ещё и держишься с достоинством. Большинство бы сейчас лежали в обмороке или тряслись от страха. Да и Третий Глаз ты не украсть хотел — просто потянулся к нему силой родства… Ты достоин уважения, как бы там…       — Осчастливили… благодарствую!       — Довольно уже язвить! Ты способен просто выслушать?       — Да, я слушаю вас, Бхагаван. Раз уж в богов стрелять бесполезно… да и лук не захватил, вот досада!       — Но-но, полегче!.. Вот что меня заставляет предостерегать тебя, негодник? Но знай: Радха из трущоб была не первой твоей приёмной матерью. Когда я вышвырнул тебя с небес, ты попал в руки совсем другой женщины, незамужней — со страху она отказалась от тебя, отпустив в корзине по реке… Это её глупость виновна в том, что преследует тебя годами, — в твоём кошмаре. Беспомощность на грани смерти — это река и её пороги.       Даже на таком расстоянии я отчетливо увидел: лицо Ангараджа облила смертельная бледность — до пятен синевы. Сложенные на груди руки впились в плечи. Но он даже не пошатнулся — лишь чуть шире и устойчивее расставил ноги. И снова вскинул невольно опустившуюся голову на того, кто вот так просто признаётся ему в том невыносимом, что сотворил своими божественными руками.       Воистину, мы для них…       — Эту женщину, — продолжал бог, безразлично, будто о том, что сегодня ветер что-то холодноват, — следовало бы наказать, если бы она поступила так с обычным ребёнком, — но ты должен был умереть. И она была всего лишь орудием кармы… Но асуры живучи… всем бы такую силу жизни!       — Довольно, Бхагаван… Мне достаточно того, что знаю. Это… уже не легко.       — Просишь пощады? Как бы тебе не пришлось просить её у других, когда они вознамерятся назвать эту преступницу твоей истинной матерью. Именно это она себе и возомнила: у неё сын от бога! С божественными знаками на теле — в подтверждение. А знаки эти такие же «божественные», как проклятая голова Раху, чтоб её поглотила бездна… И они знают об этом измышлении глупой женщины — твои враги. И рано или поздно разыграют эту фишку. Когда это станет наиболее выгодно — чтобы вывести тебя из игры, ибо ты обрушишься. Просто знай: это ложь. У тебя нет другой матери, кроме дэви Криттики — и твоей приёмной Радхи. Никого больше нет! А теперь — прощай. И… прекрати совершать Намаскар — у меня голова раскалывается, когда я тебя слышу. Так и хочется испепелить — а это грех… Искуситель!       — Нет уж… говорите до конца. Интриги моих врагов, уж если вы их коснулись, должны быть явлены в полной мере. Да и проклятие Бхагавана Парашурамы было о чём-то таком… Обрушусь? От чего же это?       — Ну, тогда держись крепче на ногах, упрямец. Твоей матерью объявят царицу Кунти. Именно в её руки ты попал из моих, когда она была ещё девчонкой… Но она тебе не мать! У вас нет ни капли общей крови. Однако так думает уже кое-кто, кому эта несчастная призналась… давая им в руки твою погибель. Не слушай их и не верь. Ты знаешь правду.       — Кунти… что? Мать… Пандавов?       — Да, она самая. Мать твоих «братьев»… и того из них, с которым… Нет, мой язык отказывается произносить такое… Но если ты поверишь им — сломаешься. Помни…       — Да, мне теперь известно… нечто. А подтвердить это перед всеми вы готовы?       — Признать тебя? Ни за что!       — Тогда ломаный раттис цена вашим откровениям…       — Каков дерзец… мало тебе, что предупреждён… Может, твой дерзкий рот заткнёт этот камень? Бери его! Дэви Криттика сейчас послала мне просьбу отдать его тебе — в память о ней. Это воистину не простой камень — он явился от её слезы, обронённой из Третьего Глаза в тот день, когда она лишилась тебя. Дэвам не свойственно оплакивать несовершенных отпрысков, презрение — вот единственное, чего те стоят… Но столь чисто было всегда её сердце, и столь чувствительно, что одна слеза всё же изошла — и упала на планету смертных… Её, воплощённую в невиданный безгранный алмаз, нашёл ачарья царственного дома Айодхьи и принёс махараджу. А тот приказал — по наитию, не иначе — поместить камень на чело статуи почитаемой в этом царстве более других богини. И всем сказать, что это простая стекляшка — а что ещё может быть в простой деревяшке? — чтобы не посягали. Только царственному роду и их ачарье было дано знать о священном сокровище, дарующем благо царству. И оно было непобедимо — до тех пор, пока не явился ты. Этот камень родился вместе с тобой. Он твой по праву. Но если ты его продашь или отдашь другому… Другим он принесёт погибель!       — Пусть камень остаётся там, где есть… — устало выговорил Карна. Похоже, как ни старался он по-прежнему держаться достойно, новые знания придавили его, словно скалою. — Не желаете признавать… воля ваша… Значит, будете слушать Сурья-Намаскар ежедневно, на рассвете, в полдень и на закате, дабы не забывать о своём малодушии!       — Будь ты прок…       — Это я уже слышал.       — Хорошо, дай мне время подумать… Может, я найду способ признать тебя — так, чтобы это не причинило вреда Мирам… Но взять тебя на райские планеты невозможно — дэвы не вынесут такого, к тебе там даже подойти никто не сможет ближе, чем на сорок локтей…       — Никогда и не имел желания там жить. Привык быть тем, кто я есть, и не желаю ничего менять. Потому не стоит вам беспокоиться, божественный. Если бы не происки, о которых вы сообщили, я мог бы обойтись и вовсе без вашего признания. Но уж лучше быть сыном малодушного дэва, чем братом Пандавов.       — Да уж, в практичности тебе не откажешь… Слишком разумен. Может, я ошибался, думая, что эта власть — не по тебе? С такой рассудительностью… Поди ж ты: никакого томления чувств…       — Ошибаетесь. Всем сердцем желаю я остаться сыном Радхи. Именно она вернула мне жизнь, которую усердствовали отнять все. Единственное живое сердце среди всей этой…       — Значит, ты и матери своей, дэви, откажешь в том, чтобы она могла увидеться с тобой, поговорить хоть раз, благословить… Она сейчас беспрестанно посылает мне просьбы об этом. Спросить тебя: согласишься ли ты?       — На расстоянии сорока локтей? — кривая усмешка.       — Для неё — гораздо меньше. Она мать, и она сияет, как звезда. Даже Тьма, которую она породила, не отметила её. Беспорочная дэви Криттика сможет даже коснуться тебя с благословением… если ты не отпугнёшь её — не станешь язвить и бранить дэвов. Она слишком хрупка для этого. Весенний цветок… Но настойчива, как ваджра!       — Я не могу отказать женщине, которая ни в чём не повинна… кроме того, что родилась дэви и живёт по вашим бездушным законам… Если она и правда моя мать… я готов встретиться с нею, когда она сама того пожелает.       — Она просит только об одном: чтобы ты был один. Без… без кого бы то ни было.       Садовый куст по имени Арджуна в этот миг понял, что вовсе не остался незамеченным. И не только всевидящим Сурьдэвом, но и находящейся в неизвестной дали его восприимчивой супругой. А может, она где-то поблизости… но не решается явить себя?       И моё присутствие здесь даже едва терпимо. Но вот почему-то могущественный дэврадж не попытался меня изгнать — будто чувствовал: он всё-таки находится на чужой территории — и распоряжается здесь другой. Странно это осознавать… но было именно так! Сурьядэв немощен был — воистину! — преодолеть несокрушимую преграду чужой и чуждой ему силы. Словно и вправду есть в этом мире нечто, неподвластное дэвам.       Как же трудно в это поверить… Даже видя собственными глазами, так и хочется думать, что они впадают в святотатство…       — Да, Бхагаван, — ответил Карна. — Если дэви Криттика подаст мне знак о том, что желает видеть меня, я сделаю так, чтобы быть в одиночестве.       — Знак будет, если ты возьмёшь камень и станешь носить его с собой. Когда божественная мать захочет видеть тебя, он из прозрачного станет розовым — и тёплым, как ладонь смертного.       Владыка Лучей снова легко взмахнул рукой — и сияющая звезда, воистину подобно слезинке, изошла из чела деревянной дэви — и мягко легла в раскрытую ладонь Ангараджа. Он бережно сжал пальцы на гладком прозрачном камне, прислушиваясь к ощущениям, прикрыл глаза…       — Прощай уже, — взмахнул рукой Сурьядэв, будто отгоняя видение. — Как я устал от тебя, мой тёмный сын… А мог бы быть таким блистательным дэвом! Проклятые демоны, чтоб их… вечно всё искажают…       Облака затянули небо. Словно и не было никакого бога…       Но слова его всё еще звенели в моих ушах больным набатом: «кун-ти, кун-ти»…       ***       — Арджуна, откуда ты знал?       Карна сидел на траве, обессилено обхватив голову руками и низко склонившись. Долго, очень долго я не слышал от него ни единого слова — тяжёлые мысли словно раздавливали его разум изнутри, и это было видно… Я стоял невдалеке, не решаясь подойти. И мне казалось: он начисто позабыл обо мне.       — Что? Я ничего не знал… Да и должен ли был узнать? Мне следовало уйти…       — Ничего не знал? А как ты называл меня все эти годы?       О, Махадэв… Но ведь это пришло ко мне совершенно случайно, только сходство с неистовым военачальником дэвов вызвало во мне желание дать ему это имя — Картиккея…       «Сын Криттики».       И это оказалось…       — Нет, Арджуна, ты не знал… ничего ты не знал… — он ещё сильнее стиснул руками голову, резко качнувшись из стороны в сторону, будто всё ещё пытаясь стряхнуть то, что уже намертво вросло в разум. — Ты устал сегодня… тебе надо отдохнуть… ступай…       — Хочешь побыть один? А я могу быть уверен, что… ты не сотворишь ничего… необдуманного?       — Не дождутся!.. А вот подумать как следует необходимо. Я не верю ему! — он снова вскинул голову, уставясь на солнечный диск. — Что мешает мне думать, что тут какое-то коварство?       — Ты слишком подозрителен…       — Без его признания перед всем миром… я в любой момент могу оказаться сыном матери Пандавов… и мне нечем будет крыть! Если я заявлю, что я — дитя дэвов, меня сочтут умалишённым. Странно, что до сих пор те, кто… Тот! Кому ещё она могла «признаться», как не своему сладкодушному племянничку, которому доверяет безгранично, как и многие? Он умеет вызвать доверие… Вас-судева!       — Тебе везде мерещится Васудева…       — А кто ещё? Видура? Он слишком честен, чтобы строить козни на её страданиях… Бхишма? Этот может… но он что ваджра — какие с него интриги? Проще железным кулаком… Если задумано разыграть выгодную комбинацию… это может быть только Кришна! И он молчит потому, что готовит её… к началу войны!       И как мне самому не пришло это в голову? Так просто… А ещё восхищаюсь его проницательностью, когда стоило бы поднапрячь свою…       — Но ты всё знаешь!       — Да, знаю. Но крыть нечем. Разве что, опередить Васудеву… и самому во всём признаться! Взять махарани в осаду и вытрясти… привселюдно… Потребовать вернуть мне то, что отняла!       — Что-о-о?       — А что? Признанный всеми сын царицы, — выходит, принц, кшатрий, а вовсе не шудра… да ещё и старший из всех её детей… и не только её… Старший в династии! Значит, имею все права на трон царства Куру… и могу их предъявить! Ты не хотел войны, Арджуна? У неё более не станет повода! Это ли не лучший выход из всех возможных?       Я едва не закашлялся от перехватившего дыхания… Да, это был бы выход — если бы тебя, непобедимый воин и полководец, окружали бесхребетные овцы… Неужто сам уже возомнил себя негласным самраджем, которому стоит лишь стать «гласным», как все тут же упадут тебе в ноги?.. Как же!.. И если Юдхиштхира только счастлив будет, лишившись бремени всю жизнь тяготившей его короны, то Бхима, Накула… и вот особенно Драупади… эти не смолчат! А что уж говорить о пресловутой гордыне кауравов, и особенно…       — А… а… как же твой бесценный друг? Вот так запросто отодвинешь в сторону своего благодетеля? Отшвырнёшь, как досуха выпитый сосуд?       — Ох, Арджуна, ты знаешь, чем колоть… Об этом я ещё толком подумать не успел…       — В этом и заключается интрига, или ты не понял? В том, что ты не сможешь его предать.       — Верно… Верно, разрази меня ваджра! Исключено! Но… и сражаться против своих братьев я не смогу… Братья, раздери вас… о, боги… Арджуна!!!       Глаза его полыхнули ужасом. Лицо застыло мрамором, кожа натянулась на скулах, как на острых камнях.       В эти мгновения мёртвого молчания до меня начало доходить то, что на самом деле значило слово «обрушиться».       — Нет… — полубеспомощно дёрнулся я. — Нужно подумать… подумать! И поверить Сурьядэву! Он сказал: у моей матери и у тебя нет ни капли общей крови… значит, и у меня с тобою — тоже! Не смей даже мнить…       — Что мнить? — лицо его снова стало железным. — Ты решил, что я паду от мысли о чудовищной адхарме, большей, чем думал прежде? Нет, я, и правда, всего лишь «бхутов праведник», как сказал сиятельный Бхагаван. Если понадобится обойти Васудеву, меня это не остановит. Моя репутация такова, что даже дэвов хватит удар, если они приблизятся на сорок локтей… так чего страшиться?       Непредсказуемая ты адская тварь… Теперь я знаю, откуда в тебе это беспощадье. Какие там асуры, помилуйте. Дэвское. Отцовское.       — Но, Арджуна… каково от этого всего будет тебе… Не важно, нанесёт ли свой удар ядав, или я сам приму решение наложить длань на корону Хастинапура и раз и навсегда пресечь наследственную вражду… а мне это удастся, уж ты поверь…       Да тут и сам грозный Нарасимха бы поверил… И в этот миг мне куда как всерьёз подумалось: лучшего самраджа и не сыскать…       — …но ты, что будет с тобой? Такого пятна на своей чести тебе не вынести… ты станешь отверженным!..       — Репутация! Честь! — тут уже мне захотелось ударить — не только же колоть? — Я сейчас думаю о том, что в сомнениях своих ты теперь не подпустишь меня к себе…       — Кто о чём, а Арджуна…       — Довольно! Тебе проще выкрутить жгутом весь разум и себе, и мне, и всей Бхарате — чем просто поверить богу, назвавшему тебя своим сыном! И своей матери-дэви, чище которой нет во Вселенной!       — А какой в этом толк? Подтверждения нет. Оба воды в рот набрали в своей лотосной чистоте.       — Но это подтверждение… можно получить от кого-то другого!       — Что?..       — Есть ведь величайшие мудрецы, которым дано знать всё… даже все замыслы богов! И судьбы всех живущих от самого появления на свет их первородных душ — до конца их перерождений! Есть великие риши, которые знают всё и о тебе!       Несколько мгновений Ангарадж молчал. Будто прислушиваясь к чему-то… или стараясь сжать в ком свои смятенные мысли и ожесточённые чувства…       — Знаю, есть такой… Только одного знаю. Тебе известны другие?       Я мучительно напряг память… но в ней тоже кинжалом сверкнуло лишь одно имя… и острейшее желание, чтобы наши знания — не совпали…       — Махариши Дурваса, — одновременно выдали мы оба.       Будто камень упал под ноги.       Да, именно он. Только он один. Других нет.       Но от этого злонравного мудреца проще получить беспричинное и беспощадное проклятие, чем знания. А уж тем более — согласие быть их глашатаем перед всем миром…       Однако Ангараджа Карну — в его нынешнем состоянии холодного возбуждения — похоже, и проклятием было не устрашить. Да и без того эту кость в горле всей Бхараты наверняка уже прокляли не один десяток раз, — а ему всё утренняя роса.       — Ты прав, Арджуна. Это, похоже, единственный хоть сколько-то разумный путь. Не втягивать в это никого, пока не будет выяснена истина — и подтверждена. И уж если это может сделать только почтенный Дурваса — я отправлюсь к нему! Завтра же. Незачем тянуть.       — Вместе с армией?       — Хотелось бы… но если меня проклинать — что Химаванский хребет… то вот воинам моим проклятие вовсе ни к чему. Незачем подставлять невинных под удар. Пойду один.       — Ты думаешь, отыскать махариши Дурвасу так просто? Он слишком праведен, чтобы ты мог его почувствовать асуровым чутьём… Ты можешь проблуждать несколько лун… А если об этом узнает кто-то: что ты странствуешь в одиночестве… Это опасно!       — Ох, да что же это… и тут ты прав. Как ни трудно мне это признать. Никакая неуязвимость вкупе с дюжиной брахмастр не защитит одинокого путника, если на него захотят покуситься те, в ком нет чести… да хоть на спящего… А таких немало… Ракшасовы зубы! И армию оставлять нельзя на столь долгий срок! И царства…       Он снова обхватил рукою нахмуренный лоб, крепко задумавшись… Отринутый мир безжалостно возвращался к нему — горным обвалом…       Всякое блаженство конечно… внезапно конечно…       — Пойду я, — сорвалось с моих губ — раньше, чем оформилась в голове мысль.       Тихо, почти шелестом. Но меня услышали.       — Тебе не хватает смертельного проклятия, Арджуна? Всё остальное в жизни ты уже испытал?       — Довольно ёрничать… Не до того сейчас. Просто осознай: если ты не можешь — то кто ещё? Уж если мне стало известно то, что не предназначалось, — так, может, именно для этого? Карма избрала меня для того, чтобы стать твоим посланником. Мне не впервой странствовать, да и с мудрецами я дело имел не раз, и сумею найти подход к ним куда лучше, чем ты с твоей топорной прямотой!       — Почти убедил. Гибкостью ты посрамишь нага, а ловкостью — пардуса… Но если тебя всё же проклянут?       — Мы оба слышали от самой божественной Сарасвати, что проклятий — не бывает! Это лишь наша мнительность…       — За последние годы я начал в этом убеждаться…       — Так что?       Молчание.       И враз похолодевший взгляд.       — Глупец, — сквозь зубы. — А если кто-то узнает, что ты — странствуешь в одиночку? Из тех, кому известно… Ты не сумеешь защититься… тебя захватят… и выставят заложником мне. Знай: если на другом конце встанут жизни многих… люди, города, царства… если их спасение и благо будет зависеть от моей жизни и свободы… я переступлю через тебя. Но после того… для меня не станет жизни. Они в любом случае уничтожат меня. И ты… погибнешь напрасно… Нет! Это приказ!       — Разве много тех, кто знает? И те далеко. Вести не разносятся так быстро. Уж если кому и известно, что в твоем лагере имеется некий брахман Шьянти… а хоть и принц Арджуна… то пусть он при тебе и сидит. Что мешает тебе распространять именно такие вести? Уж если вообще это нужно… Неужели никогда прежде никого не сбивал так с толку, великий стратег? Никто и не отправлялся ни в какой путь. А я, если помнишь, умею принимать такие обличья, что меня не узнает даже мать.       — У тебя больше нет даров от якшей… — сомнения не оставляли его.       — И не нужны они. Я и без того… И моя астравидья, если её настроить верными мантрами, защитит даже спящего. Умерь свой страх! Для него нет причин.       Он снова опустил голову и замер, вцепившись зубами в костяшку пальца.       За время сгустившейся тишины широкая тень от статуи дэви Криттики успела, удлинившись, пересечь дорожку и уютно возлечь изящной головкою под бок отдыхающего самшитового тигра.       — Арджуна… значит, ты собираешься… исчезнуть?       — Так ведь вернусь. Могу дать обет, если хочешь.       — Дай…       Я заглянул в эти глаза, вновь узнавая в нём того, кто до слёз страшился меня утратить… Даже такое потрясение не изменило в этом его сердца. Боги-демоны… душа моя… не приведи карма, если Сурьядэв злокозненно солгал… «кун-ти, кун-ти…»       Обет я дал. Повторил его несколько раз.       — Выступлю завтра, — сказал после того.       — Послезавтра… Стоит ещё раз всё хорошо обдумать.       — Да будет так.       ***       Когда под вечер я уже совершенно без сил приплёлся в пыльно-золотые покои, то даже не знал, придёт ли туда Карна. Он всё же убедил меня оставить его одного — и я сделал это почти с радостью, не теряя надежды отыскать подходящую лужайку, чтобы прикорнуть… Но стоило мне вернуться в обжитую часть сада, как меня обступили слуги с какими-то обиходными вопросами по кухне да одеждам, заставившими меня почувствовать себя управляющим-ключником. А кто же я тут ещё?       Когда я бездумно отвесил какие-то распоряжения и, наконец, отделался от них, то уже с трудом держал глаза открытыми… и мне уже было просто всё равно… доползти бы до подушек…       Ангарадж сидел на ложе, явно чего-то ожидая.       «Надо было всё-таки заночевать в саду…», — не без раздражения шевельнулось в мозгу.       — Ты устал, Арджуна, вижу. Ничего не прошу. Просто… позволь мне быть рядом. Пальцем тебя не трону… клянусь!       — Я так и знал… — слабо, но чувствительно трепыхнулось во мне.       — Нет, не потому… Ты же с ног валишься! Тебе необходимо…       — Да, я буду спать. Хоть ваджра упади на этот дом. Но что, если среди ночи пробужусь от зова Камадэва?..       — Что захочешь, Арджуна. Я твой. Я не смогу отказаться от тебя, даже если ты окажешься моим братом. Только ты можешь меня отринуть, если сочтешь, что это выше твоих сил.       — Ты не можешь им оказаться… — мне потребовалось крепко брать себя в руки. — Из речи Сурьядэва ясно… — я уже не помнил, что. — Ты можешь только сам решить «разыграть лилу царицы Кунти», если… тебя надоумят… вета-а-аха-лы…       Он деловито взял меня за плечи, чуть отстранил от себя, вглядываясь, а потом властно вдавил в груду подушек.       — Спи уже!       В последний миг перед вознесением в тёплые облака я успел почувствовать, как меня накрыла его сильная рука, осторожно сжав моё плечо…       Поутру, разлепив глаза, я узрел его стоящим напротив прошитого лучами окна, спиною ко мне. Как-то странно, хищно потирая руки, словно примериваясь к броску, он вдруг воздел их в сияние лучей.       — Ом Сурья-йа намаха-а! Приветствую тебя, сиятельный отец! Как почивалось? Намаскар — это слишком малое служение, не достойное твоего величия. Как только вернусь в Айодхью — а это будет завтра! — устрою великое празднество в твою честь. Дня на три… С торжественным выпусканием огненных стрел по твоей колеснице. Осмелюсь посоветовать тебе, непревзойдённый, изловить голову Раху для прикрытия…       И голос его был подобен моему, когда я готовился «побеждать демонов».       И, затаённо вслушиваясь в него, я снова пропустил удар.       — Что? Уже завтра ты…       — Да, Арджуна, — ответил он, поворачиваясь. — Завтра вернусь к армии, и в ближайшие дни мы выступим в поход. Не сидеть же здесь у окна, уставившись на дорогу в ожидании, как покинутая жена? Я уже знаю, какое царство будет следующим… думал об этом ещё в лагере, в лесу. Там, пожалуй, и сражаться не потребуется — достаточно будет переговоров… ну, может, припугнуть слегка, хотя зачем? Если наши цели совпадают.       — Что? Ты… ты… имеешь в виду…       — Да, Арджуна. Кунтибходж. Тебе.       — ….а… н…       — Не бойся, я думал об этом царстве и до Баларамы с его… искушениями. А теперь, уж если Кунтирадж и без того желает посадить на свой трон одного из Пандавов, то это ему удастся куда скорее, чем он думал. Только произойдёт это из моих рук.       — Я не…       — Знаю, что ты не желаешь. Но рассуди здраво: если у Пандавов будет царство, может, они поумерят свои притязания или вовсе на том и успокоятся? Владения Кунтираджа величиною поболе Индрапрастхи, и эти земли славятся… м-м… нет, уже не славятся. Обветшали. Вот и вдохнёшь в царство новые силы. Тебе их не занимать.       — Карна, я не… Да ты, похоже, уже прикидываешь на себя титул ювраджа Хастинапура? И собрался строить тылы… делать союзников… из нас???       — Пока только из тебя, Арджуна… Впрочем, можно вступить в переговоры и с царём Мадры Шальей… со смиренной просьбой разделить его владения, по примеру Панчала, отдав их часть… или две части… сыновьям его сестры. Принцы Накула и Сахадева достойны тронов, и это будет честно. Правда, Мадрарадж не стар и могуч, и армия у него всем на зависть… Значит, просьба будет, хм, не совсем смиренной.       — Да ты просто… Может, уже припас что-то и для Юдхиштхиры с Бхимой?       — Да, у меня есть кое-что для Дхармараджа. Загон с цесарками. Хотя, опасаюсь, он не способен править и стайкой глупых птиц. Интересно, сколько дней ему понадобится, чтобы проиграть их всех в кости до последнего пера? Или… часов?       — Да ты…       — А Врикодара и без того был могучим царём. Ракшасов. Вот туда ему и стоит вернуться. Самое место.       — Это твое окончательное решение? Ты уже сын царицы Кунти, старший в династии? А не забыл, что «рождён» незамужней матерью? Да ачарьи-законники заедят тебя живьём — а с ними и их цари!       — Меня?       Нет, это уже переходит всякие пределы… Да не поразило ли его безумием от непосильного бремени?       — Мне не нужен трон Хастинапура, Арджуна… — внезапно тон его изменился. — Пусть на нём воссядет тот, кто и должен по праву — юврадж Дурьодхана. Он — истинный царь. Я могу — и хочу — остаться «горцем-грабителем», но… по прежнему думаю, что это единственный способ избежать войны: просто встать на вершине всего и…       — И принять всеобщий гнев на себя? Думаешь, они смирятся так просто? Если у двух ветвей династии Куру исчезнет повод для вражды, то это не значит, что майя войны растворится в горном тумане… Поводом для неё станешь ты!       — И Дурьодхана объединится с Юдхиштхирой… занятно! Однако, весьма занятно… И с Васудевой…       — А ведь Дурьодхана и не проявлял особого неприятия к Кришне, а Балараму так вовсе боготворит, и намеревался породниться с ядавами… Хоть и не…       — Оставь, Арджуна. Это лишь соображения. Не вижу причин не попробовать простроить в своей голове и такой вариант. Но никаких решений не будет принято, пока я не узнаю истину. Ну, кроме Кунтибходжа…       — Мне не нужно! Если я стану царём, я не смогу… быть рядом с тобой…       — Почему же? Гандхарадж Шакуни видел своё царство в последний раз лет десять назад… Я сам вижу Ангу раз в год на пять-шесть дней… достался же угол на отшибе от всех путей… О, Махакали! Уже два года не был… как там?.. Пустое! Достаточно носить корону на голове и называться Чего-то-раджем, чтобы с тобой считались, будь ты хоть шудрой, хоть хиджрой… А уж ты-то — царственного рода.       — Я не желаю от тебя никаких даров!       — А это и не дар. Это твоя защита, Арджуна. От всех наветов, которые могут на тебя обрушиться в случае… Царь — это не изгнанник, не пустой сосуд, его слово… и армия… куда как более вески. Царям дозволено куда больше, чем простым смертным.       В бессилии своём я невольно откинулся в подушки.       — Да хочешь ли ты знать истину?       — Хочу. Я не желаю лишь одного… чтобы ты…       — Я уйду сегодня!       — Завтра… прошу тебя…       …И был вечер. И ночь. И я не мог больше слушать его… И не желал знать никаких «лил», ни «вариантов», ни сомнений, ни… протестов! Да, силы мне не занимать. Да, родной, бесценный мой, да.       И была с ним самадхи, глубиною в Небесный Океан… Но если бы воды его были спокойны и гладки, как натянутое полотно…       — Не оставляй… прошу тебя… бери что хочешь… не бросай меня… не бросай…       И я прижимал его к своей груди с такою силою, с какой, верно, и мать не прижимает к сердцу возлюбленное дитя… «Мой, моя собственность, моя вещь…», — шептать бесконечно, зная, что именно такие слова почему-то успокаивают его больше всех иных…       И было другое. Часом позже. Уже разумно, но безо всякой напускной бравады и вымученного «всемогущества»:       — Арджуна, мне не нужно это. Не нужна власть, богатства, распоряжаться судьбами людей. Победы не нужны. Нет в этом ни упоения, ни радости, ни… смысла. Только чтобы избегнуть… Ты едва ли поверишь, но за эти семь лет и сражений-то толком не было — согласно Законам Ману, которые так любил толковать и втолковывать мне мой гуру, так и должно быть: сражение — это крайность. Когда всё прочее — втуне. Всё должны решать переговоры… угрозы, ультиматумы, нагоняемый страх… Грозная репутация шла впереди меня, бывало, лишь прослышав, что я иду на них, — тут же начинали обдумывать условия капитуляции и союза…       Да, я знаю, родной: нет в тебе неоправданной жестокости к людям. Для этого у тебя только Арджуна. Значит, ни за что нельзя позволить никому отнять у тебя твою любимую игрушку для загрызания…       — …если нет, если были сильные, не желающие мириться с обстоятельствами, — всякое бывало: внутренние подрывы сил противника, способы есть разные… Везде найдутся изменники, которых легко и дёшево соблазнить… иной раз даже не золотом… ха! возможностью для них стать частью чего-то великого… Люди смешны и несчастны в этом желании своём, — потому чем непрошибаемее твоё величие — пусть за ним хоть круги на воде…       «Мы все — подлецы высокого полёта»…       — И так это скверно… как другие находят удовольствие в подобном? Чем это сладко Васудеве, Шакуни и таким, как они? Уж лучше маневры, загнать в леса или горы, устроить ловушки, угодив в которые, противниками ничего не оставалось, как сдаться… Столицу вангов мы взяли с помощью «дара богов»! Огромной деревянной, крашеной золотом статуи Муруган-дэва — так в тех крах называют Бхагавана Картиккею — явившейся прямо с небес пред врата Ванги — в дар царству, как знак милости богов. Само собой, статуя с небес не сваливалась — её просто выкатили незаметно мои воины из укрытия, пока я и ещё трое сильных лучников создавали «распахнувшиеся небеса», всякие громы-молнии, сияние, сполохи, потоки света… Наивным вангам хватило, чтобы ошеломиться — и принять дар и знак, и закатить статую в город. Как я жалел тогда, что не был в числе воинов, что прятались внутри!.. Но некому больше было сделать из стрел широкий белый небесный огонь, подобный потоку, на котором наш Муруган будто съехал вниз… у меня тогда ещё получились смутные лики богов в облаках… Ночью мои люди выбрались из нутра бога, незаметно перебили стражу, открыли ворота. Мы вошли бесшумно, и, как стая сов, двинулись сразу к сонному царскому дворцу… Мне тогда ещё думалось: и как это я приставлю меч к горлу спящего? Но Вангарадж к тому времени уже пробудился и даже со стражею своею собрался защищаться… Прямо от сердца отлегло… Но стоило ему увидеть меня, как он тут же сложил оружие. Тут же! Мол, «если вам, несокрушимый, покровительствуют боги, с вами сам Муруган-дэв…» Ныне Анга и Ванга — как одно царство, благо земли наши рядом, но там сидят мои наместники, а этот царь отправлен заложником в Хастинапур, ибо глуп, как… Но пусть и остаются они все глупцами, а нам «покровительствуют боги»…       «… вы с ним стоите друг друга…»       — Да, были битвы. Я убивал. Царь Калинги пал от моей руки, и это был храбрый воин… Но в этом нет упоения, нет… Я хотел лишь одного — быть при деле. Так, чтобы валиться с ног от усталости, пить снадобья, позволяющие не спать по трое суток, заливать в глаза сок едких трав, дабы не смыкались… чтобы не было ни времени, ни сил думать о…       Он медленно приложил ладонь к сердцу, затем коснулся виска.       — Ни здесь, ни здесь — нет ничего хорошего. А сейчас… там вообще ничего не осталось. Почти…       А я давно уже с трудом давил в своём негодующем сердце святотатственно злое желание тоже выпустить ледяную стрелу по некоей небесной колеснице…       — …не хотел думать, помнить… Сейчас я двинусь на Кунтибходж, на Мадру, да не важно, куда… чтобы быть при деле, и только!.. А если не окажется иного выхода из раздора между Хастинапуром и Пандавами, то зачем мне раджмата Кунти? Я и без неё в любой день могу провести раджасуя-ягью, стать независимым, узурпировать всё, мною завоёванное, то, что и так принадлежит мне, лишь номинально — другому, объявить себя самраджем… не важно, чего, да хоть новой империи… Да хоть живым богом! Люди любят таких… подобострастно падать к ногам тех, кому хватило самовластия и твёрдости. И уже с этих позиций, с этой силой, войсками, богатствами «говорить» с царями Бхараты, приводить к их сведению: быть войне или нерушимому миру…       — И боги возмутятся: до каких же пор терпеть? — и пошлют на твоё уничтожение очередного доблестного аватару…       — Зачем им утруждаться, если «аватара» уже здесь? Наш живой Господь Шри Кришна не замедлит использовать такое положение вещей к своей вящей славе, став знаменем священной войны против нового Воплощённого Зла… Но, Арджуна!.. Враждующим родственникам из вашей семьи уж точно станет не до грызни. Никто из вас уже не встанет перед страшным выбором: убивать ли собственного деда, дядю, брата, племянника… А кто я? Чужой. Дэвский выкидыш. Выжившая смерть. Обезумевший захватчик и тиран. Все осияются великим тапасом, кто выступит против, и даже буде случится кому быть сражёнными моею рукой — они тут же вознесутся на райские планеты… Уже слышу, как Васудева воодушевляет такими речами своих приверженцев…       «Нет, это ты всё хочешь мученичества…», — невольно подумалось мне. Но вслух я этого не сказал.       Только сейчас до меня смутно начали добираться истинные причины всей этой неостановимой лавины «соображений» и бахвальств… и внезапно охватившего его, как наваждение, костью в горле вставшего «предотвращения войны», которая прежде, напротив, так была ему желанна… Да неужто, сама того не сознавая, в глубине своей эта душа предпочтёт принести себя в жертву, явив миру каким угодно «тираном», чьим угодно «братом» — но только не порождением сиятельного небесного нелюдя… Сын Солнца, который не хочет им быть…       Сказал другое:       — Дай обет, что не предпримешь ничего, пока я не вернусь. С махариши Дурвасой.       — Кроме Кунтибходжа, Арджуна. Или Мадры. Мне нельзя думать о… это… не для живых.       Небесные изгои… Я очень мало слышал о них, так мало… Об этом вообще говорили редко и придушенно, будто о какой-то нечистоте, кощунстве, о чём-то едва ли не запрещённом. Один лишь отважный риши Пхитара не страшился петь о них в голос — об искалеченных живых существах, терпящих непосильное наказание за то, в чём не виновны. Но он прожил всего двадцать пять лет.       — Повремени с войной, — продолжаю настаивать зачем-то… — С тобою хочет встретиться дэви Криттика… Едва ли ей легко будет явить себя тебе в военном лагере. Тем более в походе.       — Подожду, — отвечает он почти спокойно, — дня три-четыре. Но пребывать в праздности дольше — не по мне. Так что пусть поторопятся там… И Сурью донимать не стану — это может отпугнуть её… Никаких огненных стрел. Да и зачем? Он ведь не может ничего. Просто не может… Им не преодолеть своих собственных законов. Мы — можем хотя бы пытаться, если достанет отваги. Они — даже этого не…       Махариши Дурваса волею кармы тоже знает ВСЁ. Но молчит почему-то… и лишь расшвыривает вокруг себя безжалостные проклятия одно другого хлеще… Слышал я о том, что он даже Васудеву Кришну проклял смертно — как тот, вкупе со своими усердными жёнами, ни старался угодить капризному и требовательному мудрецу… Но даже те, кто угодил… И дары его — проклятие…       Даже чудесная мантра, дарованная им моей матери, оказалась…       О, боги… мама… с чем ты жила все эти годы… как такое способно выдержать слабое женское сердце? И почему не нашлось ни одного бога, героя, «человеколюбивого праведника», да просто сердобольной и мудрой души, которая сумела бы выслушать и понять, разубедила бы тебя, сняла мучительную вину, избавила от страхов, сомнений и отчаяния, помогла принять верное решение, утешила в терзаниях сердца…       Нет… Пресветлые освободители проклятых, «Бхагаваны Рамы», остались только в песнях. Этот мир — до самых Небес полон теми, кто способен только использовать… стоит лишь оступиться… любую ошибку, просчёт, кармический удар… любую боль, беду… и нет для них ничего святого и человеческого… Пусть даже Сиятельный дэврадж своим предостережением воистину весьма существенно смягчил готовящийся удар, но и это могло быть…       Остановись, Арджуна. Ты не риши, чтобы множить путы разума. Ты воин, твоё дело — сражаться. Пусть даже не оружием, но словом.       Я отыщу махариши Дурвасу и вытрясу из него правду, чего бы это мне ни стоило.       Я добьюсь своего, с чем бы мне ни пришлось столкнуться.       Уж если дело касается моих родных и близких… и самого бесценного для меня создания в этой шаткой Вселенной — железного полководца с опустошённым сердцем брошенного ребёнка…