От такого глубокого падения не спасти не сохранить

Дом – это проклятые картонные мальчики, умирающие каждую ночь, воскресая ледяным воем. Дом – это разбитые и сломанные, но не сломленные. Дом – это забытые, стертые, пьяные, мечтающие, любящие, кричащие в темноту, утопая босиком в болотах. Закат разливался золотом по серым зданиям, ластясь апельсиновыми языками, отдавая свое последнее тепло. Солнце расчерчивало каскадами дома, разливая цвет по формам и границам. На пыльном чердачном подоконнике в клубах дыма сидели двое. Один до болезненности тощий, со спутанными черными волосами, подметающими острые бумажные ключицы. Второй, абсолютно лысый и менее бледный, смотрящий на состайника с нескрываемым восхищением. Он сидел на подоконнике напротив первого и курил из его рук, невольно любуясь длинными, словно паучьими, пальцами. Сидели тихо, но эта тишина не давила, а дарила долгожданный покой. Дом – это мальчики, увековечившие себя на стенах Слепой заправил щекочущую прядь за ухо, затушив окурок об оконную раму и кинув его в импровизированную пепельницу на полу. То есть просто на пол. Сфинкс оперся на стекло, как кот, подставляясь под ласковые рябиновые руки заката. Дом – это желторотые птенцы, сотканные из тысячи кличек От Слепого пахло Лесом, хвоей, совсем немного штукатуркой и краской. Впрочем, как и всегда. А запах Сфинкса сложно было угадать из-за сигаретного дыма, хотя Бледный всегда мог распознать его. Всегда и везде. Два кита, на которых держится Дом. Два намертво сплетенных острова или две головы одного василиска из тысячи шакальих историй. Оборотень-вожак и чей-то безрукий крестный. Улыбка Слепого и правда немного напоминала волчий оскал. Особенно когда он, отбросив на пол полупустую пачку, подполз ближе по широкому подоконнику и осторожно коснулся руками края серой футболки Сфинкса. Задержал дыхание и навострил уши. Его пальцы жили своей жизнью, были его глазами. Проникнув под легкую грязноватую ткань и вызывая табун мурашек у сидящего напротив, он лукаво улыбался, обнажив заострённые зубы. Сфинкс только рвано выдохнул, когда Бледный легко снял с него футболку и кинул туда же, куда ранее летела пачка сигарет. Дом – это ловец детских душ, роса в уголках глаз и память на острие ножа – Тебе холодно? Ты дрожишь..– раздалось совсем близко, прежде чем его губы были захвачены в плен холодными губами вожака. Его вожака. Они целовались в последних персиковых лучах лениво и мокро и, если бы у Сфинкса были руки, он бы нарисовал их в этом розоватом свете, хотя, какая к черту разница, если Слепой все равно не увидит картину. Он целуется с утробным рыком, принимая язык Сфинкса, прикусывая его губы и лишь на секунду отрываясь, чтобы сбросить с плечей большую клетчатую рубашку. Он грациозен, красив и даже не знает какую власть имеет над Сфинксом. Он не видит, как зрачок затопляет болотную радужку в облепиховом свете, но он чувствует. И чувствует больше, чем другие. Улавливает каждое изменение в дыхании, прокатывая на языке и пытаясь различить оттенок. Послевкусие. Слепой разделывается с потертыми джинсами Сфинкса легко, пока тот покрывает, блестящими на солнце, поцелуями его шею. В голове всплывает фраза, брошенная когда-то Шакалом: «Если Слепой – отец Дома, то Сфинкс, определенно, его мать.» Мать Дома, болезненно всхлипывающая от прикосновения с своему члену сквозь грубую джинсовую ткань. Мать Дома, строгая, но не скупая на похвалу для подающих надежды. Хрипящая под ловкими руками и умоляющая сделать хоть что-то. Дом – это эластичный бинт на сбитых о реальность запястьях Слепой лишь деловито ухмыляется, закусив бледную губу и, окончательно расправившись с остатками одежды, забирается верхом на бедра Сфинкса. Тот вобрал в рот тонкую кожу на его шее Слепого, терзает, кусает, вылизывает и шепчет что-то, определенно, понятное только этим двоим. И Дому. Кажется, Сфинкс еще никогда так сильно не хотел иметь руки, как в такие моменты, когда разумом движет лишь «приласкать, притереться, потрогать», в моменты когда хрупкие руки ложатся на возбуждённую плоть и остаётся только шептать заклинания в изгиб шеи, прикусывая и зализывая, целуя, боготворя. Слепой, кажется, и сам сбрасывает с себя этот железный кокон самоконтроля, с тихим стоном прогибаясь в пояснице и направляя чужой член к предварительно растянутому входу. Смотрит невидящими туманными глазами вперёд, задержав дыхание и закусив до крови растерзанную губу. Насаживается до боли медленно, впившись покусанными пальцами в плечи Сфинкса, который только и может, что хаотично целовать его шею и лицо, произнося что-то несвязное. Это словно мантра, это так правильно, и, кажется, в такие моменты они становятся часть единого механизма, частью Дома. Когда Слепой становятся руками Сфинкса, а тот – его глазами. Бледный двигается медленно, что-то хрипло выстанывая и выводя узоры по спине Сфинкса. Позволяя ему, сменив угол, припасть к бледным, кремовым горошинам сосков, обводя каждый языком и слегка прикусывая верхушку. Возвращаясь смазанными дорожками кусачих поцелуев к губам слепого и проникая языком меж тонких губ. Целуется Сфинкс отменно, как никто другой, отдавая всего себя процессу, иногда Слепому кажется, что тот может довести его до оргазма одними только этими поцелуями. Они борются, кусая губы друг друга, сминая их, терзая с хрипом и тихими стонами, пьянея от недостатка воздуха и желания жить. Жить в этом моменте. Только здесь и сейчас будто нет никакой Наружности и Изнанки, нет вожаков и стай, нет конкуренции и нет смерти. Смерти больше нет. Они боготворят друг друга, но не так, как когда-то боготворили Лося. Сфинкс преклоняется перед этим хрупким телом с острыми коленями и ключицами, будто бы совсем девичьими, но это всё Слепой. С его длинными музыкальными пальцами, волосами цвета вороньего крыла и его губами с привкусом отсыревшей штукатурки. – Сфинкс... а.. я сейчас.. сейчас – его понимают без слов, прикусывая нижнюю губу и пару раз входя особенно глубоко. Слепой, заглушая стон о крепкое, покрытое испариной, плечо Сфинкса, кончает так ни разу и не коснувшись себя. Сразу за ним кончает и «мать Дома», сладко простонав его кличку, улыбнувшись в изгиб шеи и коротко поцеловав Слепого где-то под челюстью. Дом – это щенки, взращённые на сказках и синяках Бледный всегда чувствует улыбки. Особенно Сфинкса. Особенно такие. И он счастлив. Счастлив искренне, как тогда, когда будучи неумелым слепым котенком, чувствовал поддержку Лося и его отцовскую нежность. Но это что-то другое, более теплое, более личное, более.. сладкое, текущее по венам патокой. Словно всё наконец стало на свои места и он там, где должен быть. В этом моменте. С этим человеком, размеренно дышащим, уткнувшись носом в его ключицу. – Мы можем остаться тут навсегда? Или хотя бы на эту ночь. Самую Длинную Ночь.