***
Роме семнадцать, и он уже почти два года на просцене, но до сих пор не может привыкнуть к тому, что его уютная комната с мягким, продавленным диваном и сутки напролёт гудящим и греющим воздух системником осталась в прошлом. Никак не может подружиться с краном в чужом душе и никак не может выспаться в неродной постели. Когда он играл в Спирит, справляться со стрессом помогали тренировки до отключки; в Империи ему помогал Резоль, писавший время от времени ночные смски с вопросами вроде «Как ты?», «Всё хорошо?» и «Тебя там не обижают?» Теперь его не спасает ни то, ни другое, потому что теперь и всё остальное какое-то другое. Зарплата другая. Буткемп другой. Люди другие. Ответственность тоже другая. Он один в этой огромной Москве, которая раньше никогда не пугала его масштабами, а теперь устрашает, как колосс, выросший из-под земли прямо перед его носом. Когда Рома смотрит на Москва-сити, в голове у него рождаются странные апокалиптические картины, в каждой из которых он почему-то выживает и остаётся совершенно один. Рома пытается не унывать. Люди вокруг приятные: Илья душка, Дима родной, как мамочка, и такой же заботливый, а Лёха — Лёха заменяет ему отца или старшего брата. Рома сам не может объяснить, почему так, но когда Соло рядом, он чувствует себя в безопасности, чувствует себя защищённым, будто укрытым Эгидой Бессмертия. Возможно, именно поэтому в тот первый раз Рамзес идёт к нему. В ту ночь Роме особенно плохо спится. Это происходит спустя месяц или полтора после сбора состава, и именно в тот день Роман Дворянкин говорит им, как важно, чтобы они хорошо показали себя. Он говорит лично Рамзесу: «Я на тебя рассчитываю», — а вечером Рома ворочается в постели и никак не может поймать за хвост сновидения. Он всё думает и думает о том, что если провалится, то подведёт всех: оргу, Дворянкина, парней, Лёху — и от того, какой груз на него свалился, ноет спина. И немного совесть. Когда он всё-таки засыпает, ему снятся кошмары: о том, как они проигрывают турнир, с позором вылетают со сцены, а вслед им летят оскорбления и упрёки, а потом жадные, окровавленные руки тянутся к нему со всех сторон, рвут на нём одежду, хватают за волосы и за руки, раздирают кожу до костей, и отовсюду смотрят на него миллионы жадных, ненавидящих, презрительных глаз. Он просыпается в холодном поту. Его каморка без окон, в которой вещи повсюду раскиданы как попало, сжимается клеткой вокруг него, стены давят, а потолок грозит обрушиться на него и раздавить бетонными плитами. Рома тянется к телефону. На часах половина второго ночи, в Новосибирске раннее-раннее утро, и он знает, что маму, хотя и хочется с ней поговорить, будить не стоит. Она и так неважно спит, когда его нет рядом (почти всегда). Рома выбирается из постели и поправляет задравшиеся до колен штаны, набрасывает футболку и выходит из комнаты. В квартире тихо и темно, из-за соседней двери доносится раскатистый храп Нуна, где-то дальше по коридору в приоткрытое окно со свистом задувает ветер. Рома стоит, не зная, что ему делать дальше: пойти глотнуть воды на кухне и попробовать уснуть снова или включить компьютер и сыграть пару каток. В итоге он делает то, о чём даже мысли не проскакивает сперва — он просто машинально как-то идёт туда, где безопасно. Идёт в лёшину комнату. Он осторожно нажимает на ручку, и не запертая на замок дверь поддаётся. Рома думает, что поступает, наверное, по-скотски, врываясь вот так, но когда он заходит и закрывает дверь за собой, то тут же чувствует что-то вроде облегчения. Будто тёплые мамины руки обнимают его. Лёша спит, обняв скомканное валиком одеяло, и едва слышно посапывает, медленно и глубоко дыша. В комнате тихо настолько, что Рома слышит тиканье стрелок в лёшиных наручных часах, лежащих на тумбочке. Темно. Темно — и оттого ни капли не стыдно. У Лёши огромная кровать, и когда Рамзес ложится на краешек, места всё ещё навалом — третий кто-нибудь поместится. Рома осторожно, стараясь не шуметь и лишний раз простынями не шелестеть, поворачивается на бок, так, чтобы глазами, привыкшими к темноте, можно было разглядывать спокойное и какое-то умиротворённое лёшино лицо. Рома подтягивает колени к груди и обнимает себя руками. В комнате тепло, но одеяла не хватает, впрочем, равномерное лёшино дыхание и запах его одеколона обволакивают коконом и согревают похлеще, чем любое покрывало. Рома сворачивается в клубок и закрывает глаза, и сам не замечает, как засыпает, слушая чужое дыхание. Утром его будит мягкое прикосновение тёплых пальцев к лицу и тихий, шёпотом заданный вопрос. — Ром, — зовёт Соло, — ты чего здесь? Рамзес открывает глаза и несколько секунд пытается сообразить, почему в глаза ему бьёт утреннее солнце, если в его комнате нет ни единого окна — а потом вдруг вспоминает, что учудил ночью, и ему мгновенно становится стыдно за это. Щёки горят, и Рома взглядом находит лёшино лицо прежде чем сказать: — Извини. Мне снились кошмары, и я, — он замолкает на секунду, пытаясь придумать всему этому объяснение, но в итоге не изобретает ничего лучше, чем: — Извини. Я больше не буду. Он закрывает глаза, готовясь к выговору, но вместо осуждающих слов слышит только тяжёлый вздох и шорох постельного белья перед тем, как тёплые руки притягивают его к себе. Рома не дышит, боясь спугнуть момент; Лёша прижимает его к себе так крепко, будто удерживает над краем пропасти, шумно дышит ему в самую макушку и неторопливо поглаживает по спине. Рома, уткнувшийся носом в шею, дышит его запахом и щекой чувствует щекотку едва отросшей за ночь щетины, и сам руками нерешительно тянется вперёд, касаясь кончиками пальцев лёшиной обнажённой груди. — Ты злишься? — спрашивает Рома почти шёпотом. Лёша в ответ мычит что-то похоже на «Неа», и только сильней к себе прижимает. А потом говорит: — Ты можешь спать здесь, если хочешь. — Зачем? Рома задерживает дыхание, ожидая ответа; собственный врыв в чужую комнату кажется ему глупостью и бестактностью, но Лёша, видимо, считает как-то иначе, потому что вместо ответа тоже задаёт вопрос. — Ну, — говорит он, — а зачем ты сегодня пришёл? — Говорю же, кошмары снились, — едва слышно отвечает Рамзес. — А с тобой так спокойно. — Ну, вот и спи тогда здесь, — сонно бормочет Лёша, снова, кажется, засыпая. — Я не против. Рома ещё несколько минут мягко скребёт чужую бронзовую кожу ногтями, а потом тоже проваливается в сон.***
— Ты же понимаешь, что это выглядит как-то неправильно? — спрашивает Илья. Они с Ромой сидят на кухне, пока остальные рубятся в приставку и весело попивают пиво. Илья алкоголь не пьёт, а Роме ещё рано, и они почему-то каждый раз устраивают свою собственную безалкогольную вечеринку с чаем и обязательно чем-нибудь сладким. Ни один из них сладкое не ест. — Я просто сплю с ним, — оправдывается Рома, вертя в руках обжигающе горячую кружку. — В смысле, не с ним, а у него. — В его постели, — подсказывает Лил. — Да, но, — Рома вздыхает и поднимает взгляд. Долго смотрит Илье в глаза и пытается выискать в них осуждение, или неприязнь, или ещё что-нибудь такое. Но Лил спокоен и смотрит на него с интересом — как на задачу, которую необходимо решить, или добротную головоломку. — Я просто ночую в его комнате, — снова пробует Рамзес. — Мы даже спим под разными одеялами. Последнее, конечно, наглая ложь: спят они не только под одним одеялом, но иногда даже и вовсе без него — потому что всю ночь Лёша прижимает Рому к себе, согревая своим теплом, обнимает и не отпускает до самого утра. Но Илье об этом знать не обязательно; из-за Ромы и так вся команда думает о Лёше плохо. — Зачем? — спрашивает Лил. — У тебя своя комната есть. Рома кивает и признаётся: — Я не могу спать один. Это глупо. Кошмары снятся. — О чём? Рома дёргает уголком губ, бессознательно зеркаля чужой жест, и берёт со стола конфету. Вертит её в руках, не распаковывая, просто наслаждаясь тем, как шуршит красочный фантик в руках, и как играют световые блики на изломах обёртки. — Я не хочу об этом говорить. — Ладно. Илья соглашается как-то слишком быстро: будто и сам вдруг понял, что разговор зашёл слишком далеко, но собственная гордость не позволила ему перевести тему. Рома, впрочем, всё равно рад, что Илья спросил: теперь хотя бы он не будет думать о Лёше гадости.***
В то утро Рома просыпается раньше, чем звенит будильник, и сначала не понимает, почему. Ему тепло, жарковато даже, лёшина рука так привычно лежит на животе, а к заднице его прижимается… о. Вот что не так. Пока Рома, слегка напуганный происходящим, соображает, что ему дальше делать — встать и пойти в душ или остаться лежать и притвориться спящим, — Лёша просыпается от его неуверенной возни и прижимается ближе — грудью и каменным стояком. Рома деревенеет на секунду, а когда пересиливает себя и вновь расслабляется, Соло, кажется, окончательно приходит в себя и догоняет, что делает. — Бля, — негромко выдыхает он Роме куда-то в плечо, а потом разжимает объятия и отстраняется. — Прости. Без тепла лёшиного тела становится отвратительно пусто внутри и гнусно на душе, и Рома разворачивается, чтобы заглянуть Лёше в глаза и снова прижаться поближе. — Ничего, — улыбается он. — У меня тоже вечный стояк по утрам. Рома осторожно касается пальцами чужого обнажённого плеча и пододвигается ближе. На приподнимающий одеяло лёшин член он старается, ну, просто не смотреть. — Это немного другое, — вздыхает Соло. — Почему? Лёша не отвечает, и Рома пытается самостоятельно пошевелить мозгами. У него самого стояк буквально каждое утро — потому что ему гребаные семнадцать, когда стоит вообще всегда, — но он это слабо контролирует, а Лёша об этом особо не парится. С Соло такое впервые. Рома не помнит, чтобы раньше они просыпались так, и если Лёша говорит, что дело не в обыкновенном эротическом сне, тогда… — Это из-за меня? Потому что я здесь? Лёша молчит, и Рома как-то сразу понимает, что да: это из-за него, это потому что он здесь. У Лёши стоит на него. И всё это вроде бы дико, и неправильно, и именно об этом постоянно талдычит Нун, но Рома не испытывает ни отвращения, ни страха — только голое желание отблагодарить. Хотя бы так сказать «Спасибо» за то, что Соло позволяет ему спать в своей постели и спасает от кошмаров, которые без него уже стали бы Рамзесу вечными соседями. Рома раздумывает секунду или две, прежде чем тянется рукой под одеяло, а потом не слишком решительно кладёт руку поверх чужого паха и осторожно сжимает крупный член сквозь ткань белья. Лёша дёргается и небрежно сбрасывает его руку, а потом отодвигается ещё дальше, садится и говорит: — Не надо. Не трогай. Рома тоже садится; в глаза Лёше заглядывает и старается быть как можно более убедительным, когда заговаривает. — Почему? — спрашивает. — Ты хочешь меня, а я, ну, — он замолкает ровно на секунду и торопливо продолжает, когда замечает, что Лёша уже открывает рот, чтобы что-то сказать. — Могу подрочить тебе. Или отсосать. Я не умею, но, — частит он. — Или ты хочешь, ну, больше? Это я тоже, наверное, смогу. Дать тебе. Он замолкает и чувствует, как от неловкости у него горят щёки, а Лёша только смотрит на него тяжёлым взглядом исподлобья и молчит. Рома решает, что это такое «Да», и тянется ближе, хочет кончиками пальцев снова ощутить горячую и твёрдую плоть, но лёшина ладонь сжимается на его запястье и не даёт никуда двинуться. — Не надо, Ром, — произносит наконец Соло. Голос у него хрипловатый, но не понять, спросонья или от возбуждения. — Не надо платить мне за то, что спишь тут. Рома дёргает рукой, высвобождая её из цепкой хватки, и опускает взгляд на собственные пальцы. То, как Лёша об этом говорит, звучит весьма погано, но Рома ведь правда не против. Он благодарен, и ему совсем несложно, хотя он довольно смутно представляет, как это: дрочить не себе, сосать или подставлять зад. Наверняка неприятно. Может, даже больно. — Я не плачу, просто, — выдыхает он, на Лёшу не глядя, — ты возишься со мной ни за что. — Меня всё устраивает как есть. Не надо этой жертвенности. Хорошо? Голос Соло звучит мягко и как-то слишком обволакивающе, и Рома только и может, что кивнуть в ответ.***
С тех пор всё как-то неуловимо меняется. Рома замечает, что Лёша всё время смотрит на него — буквально сверлит взглядом, так, что порою кажется, сейчас проделает в нём дыру. Это странно, потому что Рома понимает, что его хотят, но не понимает, почему не берут. Он же предложил — сам, по доброй воле. А Лёша только смотрит, и смотрит, и смотрит, и ничего не говорит. Доходит до того, что замечать это начинает не только Рамзес, но и все остальные. В перерыве между квшками к Роме подходит Лил, осторожно кладёт руку ему на плечо и, ненавязчиво подталкивая в спину, выводит из комнаты. — У вас что-то случилось? — спрашивает он, спиной прислоняясь к стене в коридоре, и заискивающе смотрит в глаза. Прямо в душу смотрит. — Нет, — отвечает Рома, отводя взгляд. Отчего-то не хочется, чтобы Илья на него смотрел — или не хочется, чтобы понял, что на самом деле что-то действительно случилось. Только что Рома и сам не знает, что. — С чего ты взял? Илья пожимает плечами и делает странный взмах рукой, призванный, видимо, описать его смятение. — Не знаю, — говорит он. — Вы перестали друг с другом разговаривать. Как-то совершенно неожиданно до Ромы доходит, что так и есть. С тех пор, как он потрогал лёшин стояк, прошло уже около месяца, и за всё это время Соло сказал ему от силы сотню слов. Половина из них — это «Доброй ночи» перед сном. Рому это озадачивает и заставляет думать, что он где-то накосячил, хотя ничего такого он не припоминает. — Тебе кажется, — говорит он. — Всё в порядке. Илья смотрит так, будто ни на секунду не верит; Рома бы и сам себе не поверил, потому что звучит он неубедительно — так, будто в своих собственных словах сомневается. Он и сомневается. Но Лил больше ничего по этому поводу не говорит — только тоже начинает пилить его взглядом время от времени. Рому это напрягает. «Какое, — думает он, — тебе дело?» Илья на это, конечно, ничего не отвечает, потому что вслух Рамзес вопросов не задаёт.***
Они с Лёшей сидят на полу, прямо на мягком ворсистом ковре, сложив ноги друг на друга и спинами оперевшись на бортик кровати, в которой спят вместе. Когда Рома об этом думает, то понимает, как неправильно всё это звучит, но, с другой стороны, они же ничего такого не делают? Рома просто спит здесь, потому что не может один, а сейчас у него просто чертовски замёрзли ноги, а Лёша согласился согреть их, зажав между своих. О том, чтобы взять покрывало с кровати, почему-то никто из них не подумал. Они смотрят фильм про вампиров. Если быть точным, Рома сказал бы, что фильм про любовь, но на первом плане тут вампиры и оборотни, и всё остальное не так уж важно. В фильме два парня борются за одну девчонку, которая давно уже сделала свой выбор, и Роме кажется, что сюжет буквально высосан из пальца, но без головоёбки фильм наверняка получился бы очень скучным. Лёша откидывает голову на бортик кровати и говорит: — Ты похож на Беллу. — Это ещё почему? — Такой же бледный, глаза тёмные и лицо как кирпич. Рома шутливо пихает Соло локтем в бок и как-то совсем ненавязчиво сползает головой к нему на плечо. Сидеть неудобно и одновременно очень комфортно, потому что Лёша тут же приобнимает его одной рукой, ближе к себе прижимая, и греет своим теплом. — Ты только что сравнил меня с девчонкой, — говорит Рома, и это должно было звучать обиженно, но звучит скорее смешливо. И ещё — немного по-особенному. Рома не может оформить это ощущение, эту мысль в слова, но примерно понимает, что к чему, и от этого щёки непроизвольно начинают краснеть. — С довольно симпатичной девчонкой, — оправдывается Соло. — А ты, — начинает Рамзес, и замирает на секунду, пытаясь понять, на какого персонажа из фильма Лёша похож больше всего, и в итоге выдаёт: — Ты псина. — Эй! Обидно. Рома немного тушуется. — Извини. Я имел в виду этого старого индейца. Ты такой же спокойный и забавный. — Ага. Лёша звучит уязвлённо, и Рома не совсем понимает, придуривается он или правда обижен, поэтому чуть отстраняется, чтобы в глаза заглянуть, и говорит: — Я ляпнул, не подумав. А Лёша смотрит на него как-то слишком игриво, диковато даже как-то, и во всём лице у него вдруг проявляется что-то животное, что-то… Рома сказал бы, возбуждающее. — Раз я, по-твоему, псина, — начинает Соло, и голос у него неуловимо меняет тембр, становится как-то ниже и глубже, и Рома чувствует, как от его звучания у него дрожит что-то внутри. — Значит… Лёша мягко укладывает одну руку ему на плечо и медленно, тягуче ведёт ладонью вниз по роминой руке. Когда его пальцы касаются кожи, не прикрытой футболкой, Рома почему-то вздрагивает и весь целиком покрывается мурашками. Ему кажется, у него даже волосы на загривке дыбом встают. Лёша скалится — иначе это не назовёшь, — и делает что-то быстро и резко, а уже через мгновение Рамзес осознаёт себя лежащим грудью на полу, лицом уткнувшимся в мягкость ковра, придавленный всем лёшиным весом. Одну руку, заведённую за спину, слегка тянет от боли, а сквозь пальцы второй Рома пропускает длинные ковровые ворсинки. — Значит я могу сделать так, — горячо шепчет Лёша ему на ухо. От этого шёпота Рома… он понятия не имеет, что чувствует, но внутри у него внезапно становится так горячо, что в собственной одежде становится невыносимо жарко, а от тепла лёшиного тела, прижимающего его к полу, хочется застонать. Рома проглатывает этот стон, потому что ему кажется, будто он прозвучит неуместно, хотя и вся ситуация слегка, скажем так, неоднозначная. — Лех? — выдыхает он в пол. Сам не знает, что хочет сказать, просто молчать невозможно, когда всё происходит вот так. Лёша негромко, журчаще смеётся в ответ и свободную руку, которой Рамзеса не удерживает, вплетает в ромины волосы. А потом тянет голову назад и вбок, и Рома послушно откидывает её, открывая шею. Лёша неровно как-то вздыхает, а потом мягко, жарко и влажно ведёт по уязвимо подставленной шее раскрытыми губами — от ключиц до самого уха. Рома вздрагивает; воздух со свистом вырывается из лёгких, и он жмурится, чувствуя тёплый язык на коже, а потом Лёша зубами впивается в его шею, и Рома всё-таки стонет: негромко, скуляще и как-то просяще, что ли. Умоляюще. — Лёш, — тянет он; голос даёт петуха, и Рома чувствует, как всё тепло, накопленное в нём, сворачивается в тугой комок возбуждения и желания, и как его стояк ноет, зажатый между его телом и ковром. Соло молчит; неторопливо ласкает губами шею, зубами цепляет мочку уха, дышит, опаляя кожу жаром и мятной свежестью зубной пасты, а Рома только и может ёрзать, пытаясь членом потереться о пол сквозь одежду, сковывающую кандалами. Он дрожит; Лёша тянет за волосы сильнее и отпускает руку, заставляя Рому перевернуться на спину и посмотреть в глаза, а потом улыбается хищно и целует. В первое мгновение Рамзес не вполне понимает, что происходит; только когда чужой вёрткий язык вклинивается между его губ и касается его собственного языка, до него наконец доходит. Со всем жаром, что Соло разжигает в нём, Рома отвечает на поцелуй — как умеет или, скорее, как не умеет, но это его вообще не волнует сейчас, потому что Лёша рядом такой… такой… Рома стонет громко и отчаянно прямо в чужие настойчивые губы, двигает языком, пытаясь уловить лёшин неторопливый темп, и мелко подрагивает от удовольствия, потому что это хорошо. Охуительно хорошо. Он закрывает глаза и руками обвивает лёшину шею, ноги раздвигает, чтобы Соло мог лечь между них и придавить его ещё сильнее, чтобы мог быть ещё ближе и целовать ещё жёстче. Рома бёдрами вверх толкается, сквозь несколько слоёв ненужных шмоток потираясь о Лёшу, у которого тоже стоит, и от всего этого его развозит, как девчонку. Соло отрывается от его губ и снова целует в шею, а потом сползает ниже и касается языком клочка кожи в вырезе футболки, а когда его уверенная рука ложится на ромин член прямо поверх домашних штанов, Рамзес вздрагивает крупно и кончает. Он вздыхает, чувствуя, как под одеждой становится влажно и горячо, и так же горячо становится его лицу, которое от смущения и неловкости полыхает просто невыносимо. — Боже, — шепчет Лёша ему в губы; целует снова, и жмурится так, будто всеми силами пытается от чего-то себя удержать. Рома не хочет, чтобы он останавливался, но Лёша отстраняется, давая ему наконец немного свободы и воздуха, и говорит: — Тебе надо в душ. Рома кивает и безотчётно тянется рукой к лёшиному паху, зная, что он тоже хочет, но Соло останавливает его, как в прошлый раз, просто перехватив запястье. — А ты? — глуповато спрашивает Рома; в жаждущие лёшины глаза смотрит, не в силах от них оторваться, и думает: «Ну вот же я, здесь, возьми меня». — Я справлюсь сам, — отвечает Соло. — Иди ополоснись. И отсаживается подальше, тяжело дыша и оставляя Рому наедине со своими разбежавшимися по углам мыслями.***
Лёша его постоянно трогает — обнимает, треплет за волосы, щекочет, — и никого, кроме Нуна, это не волнует совершенно. Рома сидит на коленях у менеджеров — то у Димы, уговаривая его сгонять в Старбакс за пятым по счёту кофе и убеждая, что сердце у него молодое и крепкое, и ничего ему лишняя доза кофеина не сделает; то у Ромы, в шутку выпрашивая прибавку к зарплате за то, что он хорошенький. И никому до этого нет дела. Никому, кроме Нуна. Вован его, кажется, попросту ненавидит. В тот день, когда это происходит, Рома стоит на улице после игры, вешается на Соло и выпрашивает у него сигарету. Знает, что не даст, да и курить ему не хочется, но доебаться же надо. Доебаться до капитана — это святое. Нун смотрит на него с жаром в глазах, с ядом и ненавистью, и Рома просто старается не обращать на это внимания, пока Вован не хватает его за руку в пустом коридоре, по которому они идут, последними возвращаясь в практис. — Стоять, — командует Нун. Рома встаёт, как вкопанный, потому что в чужом голосе слышит столько злости, что становится страшно и неуютно, и хочется сбежать подальше, закрыться в номере и никого не видеть. Рома дёргается, пытаясь высвободить руку, но получается хреново, и он только больно себе делает, ссаживая кожу на запястье. — Отпусти, — просит он, оборачиваясь. — Больно. Вован хохочет ему в лицо, отпускает руку и хватает за волосы — не так, как это делал Соло, а сильно и больно, так, что Рома вскрикивает от неожиданности. Жёсткая рука тянет его в сторону, Рамзес послушно делает два шага за Нуном, облокотившимся спиной на стену, и ногтями впивается в чужую руку, пытаясь оторвать её от себя. Нун притягивает его ближе, так, что между ними остаётся сантиметров двадцать, не больше, и с жаром рычит ему в лицо: — Шлюха. — Вован, блядь, ты чего, — скулит Рома. А потом чувствует, как сильная рука тянет его вниз, и он сначала отгибает голову назад, а потом падает на колени, потому что кажется, что если он этого не сделает, то ещё чуть-чуть, и с него снимут скальп. Он шипит сквозь зубы, хватается руками за толстовку Нуна и пытается подтянуться и встать, но за это ему тут же прилетает пощёчина — тяжёлая, обидная и жгучая, как огонь. — Ты совсем ебанулся? — поднимая взгляд, выдыхает Рамзес. — Отпусти меня, придурок. — Молчать, — приказывает Нун. — Шлюха должна открывать рот только для того, чтобы отсосать. — Что? Вован жёстко дёргает его за волосы ближе к себе, и Рома, не удержав равновесия, утыкается носом прямо в его пах, и от всего происходящего его тут же начинает мутить. Перед глазами всё кружится, и Рома внутренне содрогается, понимая, что, похоже, собрался с ним сделать Нун. Он изо всех сил упирается в него ладонями, отталкивая от себя, но голове больно от держащих его за волосы пальцев, и он издаёт звук, чем-то похожий на плач. — Отпусти. — Соси давай, — смеётся Вован, глядя на него сверху вниз. И Рома понимает, что ему, кажется, придётся. Он понятия не имеет, как вырваться, не оставив в чужой руке несколько клочков своих волос, и отчаяние волнами захлёстывает его, когда он просит снова: — Хватит, пожалуйста. Перестань. Его мольбы, кажется, только больше Вована раззадоривают, потому что следом прилетает ещё одна пощёчина, и ещё одна — по другой щеке, по которой бить ладонью неудобно и выходит только здорово садануть по скулам костяшками. — Заткнись уже, — хрипит Нун. — Давай, покажи, что умеешь. В коридоре никого нет, и у Ромы слёзы на глаза наворачиваются от осознания того, что с ним сейчас сделают. Ему не хочется. Он не шлюха и вообще не из этих, пусть и целовал недавно Лёшу с таким упоением. Лёша. От мысли о нём у Ромы всё внутри клубком сворачивается, и он, упираясь руками в живот Нуна, мысленно взывает ко всем известным ему богам, только бы Лёша сейчас объявился в этом коридоре. Въебал Вовану по наглой морде и увёл Рому отсюда подальше — в свой номер, в свою пещеру, где тепло и безопасно, и никто не пытается выебать его в рот. Когда Нун начинает расстёгивать ширинку, Рома уже перестаёт надеяться; он только беззвучно плачет, ненавидя всё на свете и собираясь отплатить Вовану той же болью — за член укусить побольнее или рукой яйца сдавить так, чтобы больше не хотелось вообще к Роме прикасаться. Но чудо случается. Это правда чудо, потому что из-за угла бесшумно выходит Соло и громко окрикивает: — Ну вы че там, идёте, нет? Рома вздыхает громко и облегчённо, и удерживающая его рука тут же исчезает с его головы, а он, не удержавшись, падает на пол, рыдая, как последняя сволочь, потому что, боже, никто не будет его насиловать. От облегчения всё внутри него разжимается, и Рома, не сдерживаясь, шумно всхлипывает, обнимая себя руками. — Что тут происходит? — спрашивает Соло; голос его звучит совсем близко, и Рома на веру тянется вперёд, нащупывает ткань лёшиных джинс и обнимает его ногу, жмётся ближе, как побитая псина. — Твоя шлюшка поломалась и не хочет сосать, — не то обиженно, не то раздосадованно отвечает Нун. — Исчезни, — рявкает Лёша, и через несколько секунд, когда гулкий звук шагов, проглатываемый ковролином, совсем смолкает, в коридоре становится тихо. Соло тянет Рому вверх, поднимая на ноги, прижимает к себе и заставляет смотреть в глаза, обнимая ромино лицо тёплыми ладонями. Стирает большими пальцами крупные слёзы, безмолвно катящиеся по лицу, и мягко целует в лоб. Рома смотрит на него и сам жмётся ещё ближе, прячет лицо у него на груди и пальцами цепляется за лёшину джерси, тёплую, нагретую жаром его тела. — Ну тише, тише, — шепчет Соло ему на ухо. Рома замолкает, но всё так же дрожит, и его не отпускает никак, хотя всё уже, опасность миновала. — Пойдём со мной. Лёша утаскивает его в свою берлогу, умело минуя людей с камерами и всех желающих заговорить. Закрывает ромино заплаканное лицо ладонями и делает вид, что очень занят, когда к нему подходит какой-то знакомый. В лёшином номере тихо, чисто и тепло, и пахнет шоколадом и Лёшей, и немного — сигаретным дымом. Соло укладывает его на заправленную постель, ложится рядом и прижимает к себе так крепко, что кажется, ещё немного — и кости захрустят и переломаются. Роме всё равно. Главное, что это сделает не Нун. Лёша гладит его по голове и позволяет щекотно дышать в шею, вдыхая запах одеколона и кожи, и Рома не замечает, как вырубается, разбитый и обессиленный.***
В ту ночь он засыпает в лёшином номере, но всё равно видит поганые сны. В этих снах к нему не тянутся больше окровавленные руки, не смотрят на него миллионы глаз, горящих ненавистью в темноте. В ту ночь ему снится, как Нун насаживает его ртом на свой член, пока Рома плачет и задыхается от боли и обиды. Вовану из его сна так же поебать, как было ему настоящему днём; он держит за волосы, свободной рукой давит Рамзесу на челюсть, заставляя открыть рот, и обзывает его последними словами, которые Роме когда-либо хотелось услышать в жизни. Шлюха. Давалка. Соска. Девочка. Всё это — ёбаный кошмар, и Роме с трудом удаётся выкарабкаться из него в дождливую тёмную ночь и тепло лёшиных рук. Его колотит. Спина влажная от холодной испарины, и губы дрожат так, что он с трудом проговаривает слова, когда Лёша, проснувшийся в то же мгновение, спрашивает, что случилось. — Всё в порядке, — хрипит Рома. — Просто сон. Рома садится, растирает лицо и вздыхает, пытаясь прогнать мерзкое ощущение и горечь во рту, а потом свешивает ноги на пол, собираясь встать и прогуляться. Проветрить голову. — Ты куда? — сонно спрашивает Соло. — Пройдусь. Воздухом хочу подышать. — Я с тобой. Лёша за спиной шуршит простынями, поднимаясь с постели, и Рома думает, что надо его, наверное, остановить, но ему не хочется. Он хочет, чтобы Лёша пошёл с ним, чтобы они постояли на улице минут пять, чтобы Рома подышал дымом его сигарет, а потом они вернулись в номер, и он смог нормально уснуть. На улице холодно, и Рамзес, не накинувший даже толстовку, жмётся ближе к Лёше, согреваясь теплом его тела и ощущением какой-то бесконечной близости, будто Соло — его продолжение, или Рома — его. Это чувство разрастается в нём, и когда они поднимаются обратно в номер, медленно шагая по лестнице, Рома берёт Лёшу за руку. А в номере, когда за ними закрывается дверь, останавливает его, разворачивает к себе и целует. Соло замирает на мгновение, будто не знает, что делать, а потом оживает весь, и его гибкое тело заполняет собой всё пространство вокруг Рамзеса. Рома тихо стонет в лёшины губы, послушно шагает назад, подталкиваемый в грудь настойчивыми руками, и падает спиной на разворошённую постель, всё ещё хранящую тепло их тел. Лёша судорожно стаскивает с него футболку, и Рома помогает, поднимая руки, а когда чужие губы касаются его груди, он вздыхает и пальцами грубовато вцепляется в лёшины плечи. Всё так по-новому. Всё так странно. И Роме так невыносимо хочется. Соло тянет вниз его штаны, и Рамзес остаётся перед ним совершенно обнажённый, белый, невинный и возбуждённый, с горящими от поцелуя губами и мелко подрагивающими руками. — Останови меня, если не хочешь, — жарко дыша в живот, шепчет Лёша. Рома хочет. И не останавливает. Он плавится в жаре и нежности лёшиных рук, бесконечно стонет под его губами и вздрагивает каждый раз, когда острые зубы терзают его кожу. Он горит от возбуждения, потом — от лёгкой, ненавязчивой боли и снова — от удовольствия. Ему неловко, он весь красный от смущения — щеками, шеей, грудью; но он знает, что это Лёша рядом с ним, он смотрит на него, гладит его руками и цепляется за него пальцами, целует, прижимает ближе и до безумия хочет принадлежать. Ему. Одному. Они лежат без сна полночи, даже когда кончают оба, липнут друг к другу и не могут заставить себя встать и пойти в душ. Лёша гладит ромины влажные волосы и губами касается то тут, то там, а Рома жмётся ближе, подставляется под прикосновения и всё никак не может Лёшей вдосталь надышаться, всё никак не может им насытиться до конца. Рома скользит кончиками пальцев по его испачканному животу, размазывает пот и сперму и ловит такой кайф, будто чем-нибудь обдолбался. Они молчат. Лёша ничего не объясняет, а Рома ни о чём не спрашивает, хотя ему хочется знать, почему он, зачем Соло с ним возится и почему ничего не требует взамен. Даже на секс Рома напросился сам и знает, что напросится снова, хотя всё тело ноет от усталости, а задница горит, будто внутри всё ещё что-то есть. У него куча вопросов. У Лёши наверняка есть ответы на каждый из них. Но они молчат.***
Всё разрешается как-то само собой. Нун, до этого ежедневно прожигавший в нём дыры своим ненавидящим взглядом, больше не смотрит на него иначе, кроме как по-дружески, и даже извиняется за то, что случилось в коридоре. Рома прощает. Просто потому что не видит смысла хранить обиды. Лёша тоже перестаёт наконец изводить его пристальным вниманием, расслабляется как-то и иногда пошленько подмигивает ему за завтраком. Илья, глядящий на всё это, всезнающе ухмыляется и говорит, когда они остаются наедине: — Я смотрю, вы решили все свои проблемы. — Ага. — И как он в постели? — спрашивает он вдогонку. Рома делает вид, что оскорбился и спрашивает: — Теперь ты? — Извини, — смеётся Илья. Смех у него добрый, тёплый, а глаза улыбаются совсем по-настоящему. — Я же не слепой. Или что, мне глаза себе выколоть, чтобы не видеть, как он на тебя смотрит? Рамзес приподнимает брови, заинтересованный, и спрашивает: — Как смотрит? — Влюблённо. Рома вдыхает и забывает, как выдохнуть; воздух забивает ему горло, и когда он наконец с трудом выталкивает его наружу, Лил уже почти смеётся над ним. Вертит фантик из-под съеденной Пашей конфеты, лыбится и едва сдерживает смех. — А я? — тупо спрашивает Рома. — Что ты? — Как я на него смотрю? Илья вздыхает. Смахивает невидимую пылинку со стола и отвечает: — Как будто нашёл, что искал. Он уходит, а Рома остаётся сидеть, раз за разом прокручивая эти слова в голове. Нашёл, что искал. Это правда.