— Kalafina — Lacrimosa
Дождь барабанит в стекло, и Дазай в очередной раз зябко ежится, подтягивая на колени электрическое одеяло, когда кто-то стучит в дверь. Ноги неохотно спускаются с дивана на пол, на ощупь находя тапки, и спустя полминуты — стопы погружаются в мягкое, плюшевое нутро. Осаму вздыхает, блаженно прикрывая глаза. Рампо знает, где Атсуши достал этих монстров в виде голов лис, но греют тапки чудесно, и материал очень, очень мягкий. С шарканьем переставляя ноги по полу, Дазай идет к входной двери. Спрашивать «кто там» бессмысленно, глазка нет, так что мужчина раскручивает замки и замирает истуканом, узнавая визитера. Мокрый из-за проливного дождя, Чуя обтекает у него на пороге. Без привычной шляпы, одетый в одну драную кем-то майку и слишком большие, явно чужие джинсы, с пустым лицом и мертвым взглядом — его почти невозможно узнать, настолько он в плачевном состоянии. Дазай успевает подставить руки, когда Накахара начинает заваливаться вперед, и через порог Осаму его уже перетаскивает-переносит. Пустота чужой души и стылое отчаяние висят в воздухе зябким туманом. Они сжались тонкими пальцами с поломанными ногтями на домашней одежде мужчины, сиплыми вздохами лихорадочных рыданий сотрясают чужую грудь, прокладывают соленые дорожки по осунувшемуся и похудевшему лицу. Дазай закрывает входную дверь ногой и прижимает Чую к себе, не задавая вопросов и позволяя прорыдаться. Накахару трясет, от холода зуб на зуб не попадает, но рыжий сипло втягивает воздух и делает попытку за попыткой что-то сказать. Осаму терпеливо ждет. «Мори Огай — мертв», — первым делом слышит Дазай, и внутри у него все замерзает. На вопрос, выжил ли кто-то кроме Чуи после глобальной чистки, Накахара мотает головой. Не переворот, не новый босс, не чистка. Переговоры с Токио закончились бойней. В Портовой мафии остались только шестерки. Рюноске с сестрой уже неделю должны быть под крылом Накаджимы. Озаки держит оборону в своем рекане, давая время раненым оправиться и сбежать. Больше не осталось никого из командования, а кто остался — успели перебежать к победителю. В ближайшее время Йокогаму затопит кровью, но их это уже не коснется. Они уже отработали свою свободу. Чуя обнимает себя за плечи, и у Осаму мелькает страшная догадка. — Как давно умер босс? — непослушными губами и сбиваясь на прежнее обращение спрашивает Осаму. Чуя усмехается с такой болью и изломанностью, что у Дазая перехватывает горло. Но он стискивает руку в кулак, стискивает зубы и остается слушать. — Полтора месяца назад, — слова похожи на удар, и Осаму вздрагивает. — Я все это время был любимым наложником одной кровавой суки, сестрицы главаря. Сначала пытался спасти босса, но я не медик. Смог только исполнить последнюю просьбу — добил. Потом расплачивался за это телом две недели сверх своей свободы, еще две — за Акутагаву, — Чуя горько смеется и плачет, а Осаму осторожно кутает его в первое, что под руку попалось. Под рукой оказывается плед, и он в пледе ведет Чую в ванну, желая и не желая видеть его тело. Увидеть приходится. Чуя без одежды — набор костей, немного мышц и тонкая кожа. Следы от плети — злые алые линии на костях, разорвавшие кожу, во многих местах — с желтыми разводами гноя и красно-розовым воспалением. Бедра синие, в следах рук и веревок, руки — сплошь отеки от недавно вправленных вывихов. Одежда, оказывается, висела на выпирающих мослах, красивое лицо и волосы — единственное, что осталось нетронутым, но глаза горят лихорадочным безумием. Чуя сломан, как никогда не осмелился бы его ломать Дазай. Осаму трясет от гнева, когда он видит, как Чуя стоит, нагой, сгорбленный и безразличный, униженный столько раз, что от его хваленой гордости нет даже искры. Дазай накидывает ему на плечи плед, и, извинившись, отходит, на ходу доставая телефон. Видеть Накахару таким нет сил. Чуя, когда Осаму возвращается, сделав несколько звонков Йосано и директору, срочно обрисовывая ситуацию, делает к нему два шага и цепляется пальцами за растянутый свитер. У него нет сил стоять, тощие ноги-жерди с округлостями коленок и лодыжек трясутся, подгибаясь. Но он упорно не садится, и Дазай отлично видел, почему. Чуя поднимает к нему лицо, и впервые на нем написана новая эмоция, но у Осаму она вызывает содрогание. — Убей меня, — с сумасшедшей надеждой просит Чуя, держа в фокусе лицо мужчины, и его невозможно синие глаза кажутся невероятно большими на худом лице. Дазай качает головой и кусает губу, когда получив отказ, Чуя утыкается лбом в грудину и тихо дрожит от рыданий. Осаму напряженно разбирает неразборчивую речь. — Десять сук, десять сук и их подружки, поочередно, одна за другой, а когда перестало стоять — плети, соль, голод, голод, голод, пытки, ублажение и прислуживание. Убей меня, можем вместе умереть, только убей меня, я больше не могу, не могу, Дазай! Чуя воет его имя срывающимся голосом, плачет явно последними слезами, а потом валится вперед, потеряв сознание. Воздух выходит из тщедушной груди трелью. У него жар, у него бред, и уложивший его в ванне на полотенце, кое-как прикрывший ему бедра Дазай спешит к дверям — встретить Йосано и ее верный чемоданчик с работы. Той даже ранить рыжего не приходится — Чуя уже на грани из-за воспаления, когда она появляется, держа в руках свой тесак. Один удар, способность вспыхивает. Осаму смотрит неотрывно. Раны зарастают на глазах, Дазай невольно переводит дыхание. Чуя остается лежать на дне ванны — худым, бледным и спящим, когда Акико с неприсущей ей жалостью садится на корточки и отводит тусклые пряди с мелового лица, на котором видно одни только темные круги под глазами. — Тело я вылечила, даже шрамов не будет. Воспаление легких окончательно сойдет к завтра, стертые места зарастут… Но что делать с разумом — ума не приложу. Скорее всего, нужен будет специалист. И добавляет с жалостью: — Я такое видела только дважды: на снимках Второй мировой, с узниками лагерей, и на войне в Африке. То, что Йосано говорит такое, значит тысячу невысказанных прямо вещей. Осаму благодарит ее за то, что уже получилось сделать, и провожает до двери. Закрывшись, он возвращается к Чуе, чтобы терпеливо и осторожно вымыть его. Холодная кожа на ощупь — почти как у трупа. Остается только гадать, когда Чуя ел в последний раз, но на всякий случай, уложив рыжего на постеленном для него, Осаму идет к Атсуши — попросить сделать куриный бульон и спросить, с каких пор у любимого напарника от него такие секреты. — С тех пор, как я дважды отбивал их в городе у чужих. Пришлось отправить на острова, чтобы вылечились, — отвечает Накаджима, и взгляд у него серьезный и взрослый. Мальчик вырос и готов к битве. Мальчик завел связи. Мальчик знает, что для него второго Накахары Чуи, который позволит уйти с поля боя с одними только сломанными ребрами, не найдется. Дазай молча позволяет Атсуши делать свое дело, просит занести бульон, когда будет готов, и уходит к себе. Ему не в чем винить мальчика-тигра, но отчего-то такая перемена, такое стойкое умалчивание, вызывают горечь. Ему нравился тот Атсуши, который был способен поделиться с ним всем на свете. Теперь тот доверчивый Атсуши — мертв. Жизнь все-таки сильно перекручивает характер человека.***
Трое суток Чуя не приходит в сознание. Осаму сидит возле него, то сбивает жар, то таскает грелки. Ходит Накахара тоже под себя, в вовремя добытые памперсы и на пеленки, но в Дазае оказывается необычайно чуткая сиделка. Он таскает рыжего в ванну чуть что, обмывает и приводит в порядок. Успевает немного подстричь неровные волосы. По хвостику внизу шевелюры он будет скучать, но то, что от него оставили, нельзя назвать волосами. Если бы Алиса из Страны Кошмарных Чудес, вотчины Красной Королевы, вернулась безумной и остриженной — чтобы сказал об этом ее папенька? Дазай лично думал только о том, как бы половчее снять с виновного голову. Наверное, Кровавым кошмаром так и становятся. На четвертый день Чуя открывает глаза. В комнате не горит свет, окна закрыты шторами. Осаму без вопросов подает ему пить, помогает сесть, держа под спину. — Где я? — хриплый вопрос дрожит от неуверенности. Дазай отвечает раньше, чем успевает подумать: — В безопасности. Но Чуе этого то ли достаточно, то ли он узнает квартиру. В любом случае — он позволяет покормить себя бульоном, вечером пьет разбавленный до предела сок, комплексные витамины, не удивляется, обнаружив капельницу, и, наконец-то, сам просится в туалет. Вернее — спрашивает разрешения, подразумевая, что кто-то когда-то этого разрешения не давал. Дазай готов плакать от злости, видя сильнейшего своего напарника таким, но свою жалость он держит при себе, сколько может. А спустя еще два дня, Чуя снова просит его убить себя. И Осаму пугается, понимая, что поселившееся в рыжем желание смерти — не просто прихоть. Все очень серьезно. Дазай пугается так, что впервые прячет все острые предметы и оружие в доме — ему ли не знать, чем можно вскрыть себе вены, не считая зубов. В душе Чуя трется до разодранной кожи, пока не теряет силы и не опускается на дно ванны, негромко окликая свою «няню». Осаму выносит его оттуда, укладывает, приподняв подушку под головой, вытирает, укрывает и в порыве целует острые скулы, едва не скуля от вида блуждающего равнодушного взгляда. — Я отдамся тебе столько раз, сколько ты захочешь, — задыхаясь, обещает он и, поймав худые кисти, целует белые руки с недавно обпиленными ногтями. Чуя в ответ незнакомо кривит губы в усмешке и дергает руками, пытаясь высвободить их. — Нет во мне силы тебя брать. Нет во мне такой гордыни, чтобы брать кого-то вообще, — Чуя вжимается в подушку, выдергивает-таки свои руки и закрывает лицо. По тому, как дрожат худые плечи, Осаму понимает, что он снова плачет. Сквозь слезы Чуя шепчет, что ему обещали там все отрезать. Ненависть Дазая к токийским тварям резко превышает ватерлинию; айсберг, вырастая из воды, безжалостно раздирает металл борта. Крейсер его спокойствия идет на дно. Глядя в никуда безжалостными глазами убийцы, тяжело севший на край постели Дазай гладит неровно стриженные волосы, и Чуя под его рукой замирает, как зверек. — Я возьму тебя столько раз, сколько ты захочешь, — мягко обещает мужчина. — А потом съезжу в Токио, и подарю тебе голову этой суки, — Дазай слушает зачастившее сиплое дыхание и ласково улыбается. В потемневших его глазах отражаются огонь войны и чьи-то смерти. — Опять же — тело босса нужно будет забрать, — задумчиво бормочет он, пока Чуя пытается подавить дрожь. Накахара, бросивший взгляд между дрожащих пальцев, со смерти Оды Сакуноске и предательства Сакагучи Анго не слышал и не видел такого Дазая Осаму. Словно по щелчку — он оправдывает слова покойной Хигучи о самой черной крови во всей Портовой мафии. — Того, что для меня сделал шеф Танеда — жаль, конечно, — продолжает мужчина рассуждать. — Но тройственной власти было достаточно. Четвертая сила… Не нужна, — Осаму улыбается, когда Чуя разводит пальцы, глядя на него украдкой, но уже сознательно. — Ни в Йокогаме. Ни в Токио. Портовая мафия убийства босса простить не может. Дазай улыбается шире, когда Чуя опускает руки, открывая лицо. Это выражение мимики, это выражение синих глаз — Осаму знает его. Чуя смотрит… Более разумно. Тверже. С затаенным страхом, с затаенным восхищением, с недоверчивой надеждой, но уже имея опору, имея смысл и направление, в котором можно продолжить движение. Улавливая, что, возможно, прошлая жизнь, жизнь, посвященная лично Мори Огаю, может продолжиться. Уже у ног человека, которого единственного босс видел равным себе. Чуя хочет верить. Чуя готов оставить за спиной слабость, готов не обращать внимание, готов жить — если его надежды станут реальностью. Если Дазай Осаму снова станет черным Солнцем Портовой мафии. — Я пойду за тобой, босс, — Чуя улыбается бледным подобием улыбки и вздрагивает, когда Осаму кладет руку ему на горло. Но тут же расслабляется, позволяя читать свой пульс, как не всякий детектор лжи сможет. Дазай проводит в таком положении, сидя на краю кровати и держа Накахару за горло, несколько минут. А потом склоняется к его уху, — невыносимо гордым движением, не сутуля плеч и не горбя спины — чтобы прошептать: — Мой верный пес, — в его тоне толика вопроса и тонна — темной усмешки. От судьбы не уйдешь. Чуя чувствует, как пульс на сонной артерии взлетает птицей под тонким чутким пальцем, но, сглотнув, охрипло шепчет: — Да, мой господин. Дазай издает короткий смешок, от которого у Чуи в животе скручивается мучительная тяжесть и пульс снова начинает толкаться в лежащую на нем руку. Накахара чувствует чужую улыбку кожей, и от этого по телу бегут мурашки. А через мгновение Осаму убирает ладонь и садится, выпрямив спину, глядя на него нечитаемо. — Через две недели, — коротко бросает он. — Ты будешь готов вести других? Чуя прикрывает глаза, прикидывая. Особый код, объявляющий членам групп о появлении босса, перепугает крыс. Всех блох за это время не передавишь. Но… Если обезглавить чужую организацию — найдется ли у них свой собственный Дазай? Такая же тьма от ушедшей тьмы йокогамского Порта? Тьма, что схожа с кромешной тьмой в открытом море. Тьма, в которой нет места звездам и Луне, тьма подводных глубин, в которых нет пощады и обитают только хищники. Дазай Осаму в прошлом омыл Йокогаму кровью их врагов в одиночку. Для него, кажется, нет ничего особенного в том, чтобы возродить организацию снова. — Ты станешь боссом сам или посадишь своего человека? — вдумчиво уточняет рыжий, ощущая, как в груди подтаивают напряжение и боль, убивавшие его почти полтора месяца, в которые он был лишён смысла жить. Чуя балансирует на тонкой грани между привычной жизнью и новшествами и пока что держится. — Сам, — голос Осаму лязгает металлом. — Союз с Бюро и Агентством? — Считай, заключили еще вчера. Директор в стороне не останется. Это его город и его люди. Необходимость наличия под боком знакомой преступной организации он понимает не хуже, чем Танеда. В четких ответах Дазая нет места допущениям. Чуя ощущает, как от слез ему пощипывает глаза. — Я оповещу всех, — Чуя опускает веки, чтобы не видеть мразотного оскала Дазая, но вскоре открывает глаза обратно, встречая потемневший взгляд. — Будет так, как пожелает мой господин. — Что еще надо сказать? — Дазай ласково гладит его по щеке. Чуя ощущает, как оброс и какая шершавая у мужчины ладонь. Но послушно открывает рот, чтобы исполнить самую раздражающую часть, которая спустя столько лет навевает чувство ностальгии. — Гав. — Хороший мальчик, — умиляется Осаму и ерошит ему волосы, ухмыляясь пакостно, когда Чуя кривится. — Отдыхай. Я найду тебе телефон и ноутбук, чтобы ты мог сделать, что должен. Еда в шкафчике, чистые полотенца — в ванной. Первым делом — добудь мне всех администраторов. Из-под земли достань, если сдохли, а уж тем более найди живых. Клерков тронуть могли только ради опустошения счетов, и это при условии, что там вообще думали о деньгах. А я пока пройдусь по магазинам — куплю тебе новую уродскую шляпку. Отдыхай. — Слушаюсь, — Чуя расслабляется и неловко подтягивает вверх одеяло, укрывая плечи, пока Дазай медленно переходит в режим миролюбивого придурка. Из-под ресниц Чуя смотрит, как светлеют его глаза, как меняется выражение лица и как становится откровенно фривольным язык тела. Дазай метаморфирует без кокона, и теперь он просто домосед в свитере, хотя пятью минутами ранее тот с тем же успехом мог быть королевской мантией. Говорят — короля делает свита, но Дазай, в таком случае, кто-то еще. Кто-то, кто делает себя сам. — Чуть не забыл, — Дазай возвращается спустя двадцать минут, уже одетый на выход. Чуя с трудом заставляет себя проснуться, когда чужая ладонь гладит его по щеке. — Станки и пена на зеркале в ванне, захочешь вспороть вены — я тебя сам высеку, — Чуя ощущает мучительный стыд и раздражение. Собственное состояние ушедших дней, теперь, когда мироздание встало с головы на ноги, кажется ему глупым. Стыдным. — Не злись, — Дазай садится на край постели. Чуя, ерзнув, только теперь вдруг понимает, что это разложенный диван, и все эти дни Дазай спал возле него на перетащенном футоне. — Я верю в то, что ты сильнее этого. Что ты не позволишь этим траханым сукам сломить тебя. Не позволишь себе привыкнуть быть использованным и покорным, — Накахара с шипением, сквозь зубы втягивает воздух. Осаму берет его за руку, сплетает пальцы. Чуя с толикой благодарности сжимает его руку в ответ. — Мне не нужно, чтобы ты был тем собой, которым ты был при Мори. Мне нужно, чтобы ты смог быть тем Чуей, который будет стоять по правую руку от меня. Который сможет со мной и работать, и отдыхать, — Чуя замирает, когда Осаму наклоняется, чтобы коротким поцелуем коснуться его губ. А потом ощущает, как начинает печь лицо, когда Дазай в самое ухо ему шепчет: — Смазка под подушкой, после душа можешь заняться этим сам. Вернусь поздно и с обновками, принцесса, — Чуя слышит ухмылку в тоне и стискивает зубы, прежде чем несдержанно рявкнуть, на пару смешков не успев предупредить чужой смех: — Дазай! — Ухожу-ухожу! — заливисто смеется шатен, вспархивая с края кровати и танцующим шагом направляясь к дверям, уже на пороге комнаты останавливаясь, чтобы помахать рукой и полюбоваться горящим смущением на сосредоточенном личике и стиснутым в побелевших кулаках одеялом. Дазай улыбается на толику теплее, потому что замечает то, что упускает сам Чуя: возвращение рыжего к жизни. Не просто балансирование, но откат до привычных позиций. Осаму уже разорвал порочный круг, заставил забыть о жалости к себе, заставил не зацикливаться на случившемся, переступить, заставил забыть о неведомых пока еще суках, чьи головы Дазай снимет собственноручно. Расемон прожорлив, но Гин — Гин почти ассасин среди прочих бойцов. Ему есть, кого призвать к своей ноге. А Фукудзава наверняка уже понял, что Дазай так это дело не оставит. Тот факт, что он не вмешивается — говорит сам за себя. Чеки с «кровавыми» деньгами, сохраненные на черный день, Осаму обналичивает, не испытывая ни толики угрызений совести.***
Сказать, что Чуя вот так, по щелчку, снова стал самим собой — наврать бессовестно. Нет, как бы ни хотелось, а в сроках и Дазай, и Чуя, были сильно ограничены. И в средствах — тоже весьма стеснены. Но они делали все, что могли, чтобы пережить кризис. Дазай желал, чтобы Чуя жил, чтобы снова кололся, язвил, дрался, злился, орал и был сильным. Он провоцировал Чую, внушая мысль: это — настоящее. Он может все это. Может. Дазай остался тем же, и когда они наедине — Накахара может быть собой. Огрызаться. Запугивать. Наезжать. Лезть в драку. Медленно, день за днем, разговор за разговором, шутка за шуткой, подколка за подколкой, после каждой ссоры, после сказанной Дазаем глупости, после долгих часов одиночества, когда Чуя переваривал раздражение, прячась от мира, привыкая иметь право на самые различные действия — Чуе становилось все лучше. За две недели он привык носить одежду с чужого плеча дома, питаться за общим столом, потрошить дазаеву копилку, наскребая деньги на продукты. Осаму отметил, когда в подставке появилась зубная щетка, на полке — станок, вкусно пахнущее мыло, пена для бритья, чужие вещи после стирки спутались с его вещами… Чуя шел, прокладывая свой путь к здоровью. К более привычному состоянию. Не покою, не уверенности, но малой их толике. Закладывал основу, чтобы уверенно встать на ноги. Стать новым собой. Времени у них было мало, остатки мафии суетились, людей не хватало, деньги, выбитые из алчных стервятников, взявшихся набивать карманы после смерти Огая и развала организации, уходили на нужды тех, кто стянулся под руку Дазая. Чуя с облегчением отметил, что привычный ему костяк организации уцелел — где чудом, где по небрежности врага, где благодаря собственной страшной силе. Пришедший однажды по неизвестно чьей наводке Юмено чуть не перепугал Чую до ранней седины своей молчаливой озлобленностью и страшным, неизвестным когда-то ребенку контролем над собой. Не так давно — сопля в панамке, теперь мальчик вырос. И не желал распространяться о своих приключениях. Значительно позже Чуя открыл для себя череду подозрительных смертей среди обитателей и посетителей борделей в трущобах, и по специфике примерно догадался, что случилось: токийские ублюдки продали ребенка в подобное место. Юмено был хорошенький, чистенький, миленький. Маленький. Подавители способностей эсперов уже вовсю лежали на полках аптек. Скормить какой-то из них мальчишке и взять силой было не так уж и трудно, особенно, имея мозги, опыт и представления о системе, по которой работали такие злачные места. Как и Чуе, Юмено не понравилось то, что с ним делали против его воли, не слыша мольбы, наслаждаясь его болью и слезами, оставляя шрамы на душе, теле и разуме. Но исповедовался он, как и Чуя, Дазаю. Потом, значительно успокоившись, позволил отправить себя в безопасное место. В глазах Осаму после ухода мальчика, Накахара различил возросшие боль, гнев и ненависть. Случившееся прекращало быть абстрактным, с неведомым «кем-то» и «когда-то». Дазай все больше чувствовал ответственность за тех, кого знал и считал своими. Пока Чуя становился собой, день за днем заставляя себя жить и строить нового себя, заставляя не бояться боли, наказаний, пыток и унижений, — Осаму становился новым боссом. И Накахара мог только помогать ему в этом — в конце концов, ему тоже хотелось чувствовать за спиной поддержку того, кого в радость звать боссом. А по ночам он чувствовал чужое тепло, запах кожи, и был рад, что имеет право звать его источник, хоть в каком-то смысле, своим. Не спать рядом с Дазаем, пусть и на разных кроватях, было тревожно. Чуя ориентировался на чужое дыхание, запах и присутствие, как на свой личный маяк. Присутствие Дазая помогало ему бороться, и через беззвучные вопли, через адскую боль и унизительные воспоминания, ломать то, что срослось в нем неправильно. Чуя рвался к себе прежнему, как пес — к родному дому. И в этом доме его теперь должен был встретить новый хозяин его души, разума и тела.***
Их группа сравнительно невелика — меньше дюжины эсперов, больше пятидесяти солдат. Автоматы у солдат черные, матовые. Из карманов и сумок, если знать, что видишь, топорщатся обоймы. Хиротсу, вытащенный из дыры, где его бросили умирать чужаки, красуется повязкой на голове и гипсом на руке. Бессловесная исполнительная правая рука и нянька в одном флаконе, его верность больше не дробится между старшим и младшим боссом. Он может больше не опекать Дазая, умного и всегда себе на уме, может не воспитывать, пусть и скверно, Рюноске, занявшего место своего мастера. Теперь Дазай Осаму — его единственное солнце в системе звездных тел, и он полагается на него, не боясь, что их засекут, что кто-то доложит, что босс не одобрит «случайно» устроенную встречу. Акутагава стоит прямо, хмурый и тощий больше обычного. И так не смазливый, он обзавелся шрамом на болезненно худом лице. Кости торчат сквозь повисшие вещи — его хочется запереть в палате или санатории где-нибудь на юге, где будет спокойно, тихо и сытно. Вот только, узнавший, что мастер возвращается, Рюноске бросился домой, едва не потеряв по пути сестру. Одно дело — срываться на ушедшем наставнике, другое — знать, что тот ждет дома. Для Рюноске мафия и Дазай — и есть этот дом. Без Дазая — мафия дом, но в нем точно не хватает кого-то важного. Теперь ему все видится правильным. Долгожданным. И пусть чувство смены эпох оседает на языке. Озаки чуть поодаль закрывает лицо рукавом и старательно прячет седую прядь в волосах, впервые за годы изменив свою прическу. Ей всего двадцать восемь. Умная женщина, которая была вынуждена держаться и защищать остальных, будучи в осаде, она неимоверно устала. Душа и сердце ее изранены — Огай был лучшим боссом, что у нее был, и окажется ли хорошим вариантом Дазай, продукт воспитания сразу двух своих предшественников, еще неизвестно. Слишком умен, слишком непредсказуем этот мужчина. Поэтому она балансирует на грани, но полагается на привычную их манеру общения. Осаму не против — Озаки благодарна за то, что он дает ей время прийти в себя. Юмено, похудевший и с уже знакомым, но все еще непривычно злобным, сознательным взглядом, рядом с необычно тихим Каджи, баюкает свою куклу. «Братец Дазай» пообещал ему кровь обидчиков, много крови. Каджи же просто отходил от запросов нового босса. Согласно прикидкам подрывника, небольшой, с микрорайон, только практически не застроенный, участок Токио, управляемый ненавистной токийской группировкой, взлетит на воздух энергичнее, чем Хиросима в 1945. Каджи сам следил за тем, как его бомбы растаскиваются и крепятся, зарываются под шумок, закладываются. Плотное минирование оставит от чужой собственности меньше даже, чем коробку стен. Для него понятно, почему нельзя было просто выпустить Чую: заложники, которые, возможно, еще надеятся и ждут помощи. Впрочем, Каджи, пережив плен, отчасти согласен с мрачным Накахарой, которого пинают жить: убить было бы милосерднее. Но принципы говорят: нужно спасать, пока есть, кого. Нужно убить их противников — безжалостно, хотя это и слишком милосердно по мнению выживших. Поэтому кто сможет захватить сувениры — может их захватить. Может делать все, чтобы напавший сам стал жертвой. Чтобы умолял о смерти. Зная некоторых вернувшихся под руку Дазаю, мольбы особенно неудачливых будут длиться годами. «Братец Дазай» отлично знал, как прокормить их единого для всех кровавого демона. Были те, кто точно выжили, были те, кого еще предстояло отыскать. Подавляющее большинство солдат просто размазали, изрешетили пулями, продали на органы, расфасовали по лабораториям, синтезирующим наркотики. Что сделали с эсперами — еще предстояло выяснить. Тачихара, к примеру, пропал. А Эйс — переметнулся. Последнего мурлычущая Озаки планировала порезать тонкими ломтиками, и оттого привычный зонт сменился мечами. Чуя впервые увидел сестрицу Кое в полной боевой готовности. Чуя еще выглядит больным, но ему тоже уже лучше, чем когда он только появился на пороге дазаевой квартиры: отъелся, набрал вес, восстановил мышцы. Дазай не тронул его той ночью, хотя шутка и приставания были хороши: заставить Накахару вспомнить о необходимости следить за собой иначе было сложно, а Дазай мог справиться отнюдь не со всем. Некоторые деликатные вещи лучше оставить на владельца. За этот тонкий посыл Накахара был благодарен. Сам Осаму, одетый в невесть откуда извлеченное пальто, подаренное ему когда-то Огаем, наконец-то носит его, как положено — теперь то правильно сидит на раздавшихся плечах. Эсперы из Агентства подтягиваются, когда уже пора идти. Непривычно серьезные. Необычно молчаливые. Наконец, Атсуши делает шаг вперед. — Возвращаетесь на историческую родину, Дазай-сан? — это все еще его мягкий мальчик, но уже не совсем — взгляд тверд. Осаму хмыкает, и переводит взгляд на высотку вдали, в которой живут и горя не знают, члены группировки. Там вокруг — километр мертвой зоны. Якобы парк, в который пускают гулять только жильцов. В реальности — лес смерти. Под каждым валиком раскатанной травы — чья-то могила. Под каждой клумбой — братское захоронение какой-то организации. Портовой мафии повезло, что хоть кто-то из ее членов выкупил свою и чужую свободу за столь малый срок, даже если цена необычайно высока. Истязать можно годами — когда вопрос не касается эсперов типа Чуи, которые, обезумев, начнут уничтожать своих и чужих, не делая различий. Желая умереть и захватить с собой теплую компанию. — Не позволяю чужакам превратить нашу жизнь в Ад, — мрачно улыбнувшись, Осаму оглядывает своих людей, и привычно командует: — Чужих в плен не брать. Своих — вытаскивать. Если потребуется — дав по голове и закинув на плечо. Предателей убивать без жалости — сестрица, церемонию проведи по всем правилам. Датомирских ведьм — так Дазай «обласкал» истязательниц Чуи — беру на себя. Ящерицы и Юмено — не дайте этим блохам разбежаться. Чуя — координируй. Осаму разворачивается на каблуке, уже готовый нырнуть в родную тьму и слиться с ней, когда за спиной мелодично мурчит Йосано: — А мы? Осаму замирает посреди шага, улыбается уголком губ, и чуть поворачивает голову, оглядывая опасно улыбающуюся в предвкушении женщину, и всех остальных, молчаливо ждущих его указаний за ее спиной. — Управлять эсперами Вооруженного детективного агентства никогда не было мне под силу. Но, полагаю, для вас найдутся наушники и нежное внимание нашего координатора. Чуя, замерший вдоль ряда запечатанных в барьер компьютеров, коротко кивает. Молоденький парнишка рядом с ним нервно потеет, но свою технику барьера держит, вопреки всему — Осаму проверил. — Пора, — Дазай делает знак рукой, и мафия привычно хаотично перемещается, чтобы упорядоченно оказаться на своих местах чуть позже. Сам Осаму словно тень пропадает из виду, стоит только последнему солдату успешно слиться с толпой идущих по соседней улочке людей. Над проулком между двух «слепых» стен нависает тишина. — Ну что, господин координатор… — тянет возникший из-за чужих спин Рампо, и усмехается, поправляя очки, сползшие на кончик остренького лисьего носа. — Надеюсь, мы сможем сработаться. Чуя изучает его пристальным взглядом несколько мгновений, и усмехается. — Буду надеяться, что слава великого детектива оправдается при планировании преступления не менее успешно, чем при его раскрытии. Два одинаковых в своей вредности мужчины явно находят общий язык и почти синхронно скалятся в улыбках. Детективы ежатся и переглядываются, но с места не двигаются. Рампо первым принимает микрофон, связывая детективов с общей сетью мафии; первым вливается в координирование движущихся по экрану точек. Чуя позволяет ему пройти в пределы барьера и занять предложенный стул. Два — лучше, чем один. Эдогава отдает четкие короткие команды своим коллегам в имеющиеся у них передатчики, и те не менее успешно сливаются с толпой, чем до этого получилось у мафии. Накахара старается не думать о том, чем все закончится, скольких они спасут и сколькие погибнут. Их цель — вырезать заразу под корень. Исчезнувшие после техники Йосано, невидимые, но ощущаемые подсознанием рубцы на его спине, жгут ему кожу.***
Операция проходит без серьезных заминок - намертво вбитый Дазаем план звенит у всех в ушах. Сдохнуть бесславно и утащить за собой остальных никому не хочется, так что негромких команд двух координаторов, один из которых практически прозревает будущее, слушаются неукоснительно. Осаму возвращается к Чуе в крови и с корзинами и пакетами, полными человеческих голов на одной руке - нешуточная нагрузка, если имел честь хоть раз таскать даже одну. На другой, закрыв собой плечо, у него стонет почти прозрачный от истощения Тачихара. — А что, Мичизо, твои коллеги тебя вытаскивать не пожелали? — благожелательный Дазай своей репликой вводит всех вернувшихся с зачистки в оторопь. Дазай улыбается ласково, перекинутый через его плечо парень мелко дрожит — не от холода, а от ужаса, пусть и одет в одни тонкие штаны, обтянувшие тазовые кости. Корзины и пакеты на свободной руке качаются, на асфальт с них капает темная густая кровь. Осаму идет так, словно его ноша ничего не весит, и Чуя чувствует облегчение — не ранен, не пострадал, вышел победителем, вернулся. Еще и Тачихару по пути вытащил, пусть тот и раскрылся в процессе, как засланный казачок. Последнее неприятно, но… Чуя даже предателю не пожелал бы и дальше оставаться игрушкой у своры бешеных ебливых сук. — Господин Дазай, пожалуйста… — жалко мямлит висящий на чужом плече рыжий, и в голосе его униженность попавшегося на воровстве бродяжки. Чуя понимает, что Мичизо ранен, только когда из его живота по рубашке Дазая катится порция свежей крови и он коротко стонет. — Отправлю им тебя по кускам, — дружелюбно обещает Осаму, что-то для себя решив, но так и не раскрывая, кому продался Тачихара. — Чтобы неповадно было считать всех вокруг себя дебилами, — и обращается уже ко всем, передав горестно простонавшего предателя подоспевшему солдату. — В карцер его, как вернемся. Всех забрали? Нестройный хор говорит, что всех. Чуя проверяет списки, составленные своим помощником, и тоже кивает. Дазай ставит перед ним корзины, и Чуя, кинув короткий взгляд на их содержимое, вздрагивает — оскаленные в муке перекошенные лица знакомых мучительниц застыли в агонии. Облегчения он не ощущает, а вот отвращение — да. Поэтому, пока корзины пакуют по знаку Дазая в пакеты, Чуя спешит отойти от них, утыкаясь в дела и заботы. В голове у него настоящий хаос и смятение. На большом экране компьютера идет обратный отсчет. Осаму вслух невозмутимо рассуждает, сколько всего полезного можно сделать из черепов поверженных врагов. Чуя невольно задумывается тоже, хотя отвращение в нем уже мешается с ненавистью - он искренне и от всей души спрашивает у Дазая, мучились ли его мучительницы. По скользнувшей на тонких губах улыбке становится понятно - мучились, ссались от страха, когда Дазай разделывал их одну за одной. В душе Накахары, перекрывая все остальное, вспыхивает злобная радость и чернейшее удовлетворение, а следом за ними - просто усталость. Через две минуты бомбы Каджи заставляют Токио содрогнуться до основания. Хорошо рассчитанный взрыв очень аккуратно стирает все следы совершенной казни и забирает жизни тех, кто остался в пределах заваленного взрывчаткой участка земли, в том числе — жил в немногочисленных зданиях. Делая произошедшее — очень сомнительным взрывом газовой системы, число пострадавших в котором — от нескольких человек до десятка. Ведь якобы ремонтируемые под офисы, комнаты высотки были совершенно необитаемы. Сотни трупов членов группировки и сотни их кое-как похороненных жертв догорают в цепном пламени взрывов. Стоящая в стороне Озаки приподнимает одну из собственноручно отрезанных и унесенных ею с поля боя голов, и, дружелюбно улыбаясь, рассказывает той, словно лучшей подруге, что они сделают с упавшей в цене за секунды землей. То, что голова принадлежит мертвому главарю токийской группировки, заставляет Дазая улыбнуться, а Чую — побледнеть лицом, потемнеть душою от ненависти и зависти. Он до сих пор не знает, и уже не узнает, где искать тело убитого босса Мори.***
Чуя уже планирует отдать команду всем расходиться по машинам и ехать домой, когда позади раздаются вежливые аплодисменты. — И все-таки черный тебе к лицу, Дазай-чан, — живее всех живых, Мори Огай выступает из теней с той же грацией и легкостью, что и его бывший протеже недавно. — И решение очень практичное, — Накахара забывает, как дышать, глядя в лицо приближающегося к ним мужчины. Перед его глазами — пережитое не так давно. Пытки, травля, голод, попытки выжить. И, как он, давясь слезами, своими руками вонзает нож в шею того, кому поклялся в верности. Шаг с другой стороны похож на щелчки метронома. Звук, идеально выверенный многочисленной практикой. Дазай идет навстречу бывшему боссу, и приветливо улыбается. — Благодарю вас, господин, за высокую оценку. Решили оповестить всех, что очень необычным способом выбрали выйти на пенсию? — искрящийся смех в словах Дазая не более настоящий, чем приветливость Мори. Боссы мафии уходят из нее ногами вперед, но, как и в случае с ушедшим и уцелевшим Дазаем, хранителем многих тайн, перед ними новое исключение из общего правила. — Подумал предложить свои услуги управленца на полставки, — Мори, тем не менее, беззаботно улыбается и пожимает плечами. И совершенно не злится. Чуя не может не заметить, насколько помолодело чужое лицо. Босс вообще выглядит неплохо — гладко выбритый, в простых, но явно новых вещах, с волосами, собранными в хвост на затылке. — О, не думаю, что мы нуждаемся, — лучезарная улыбка Дазая неискренняя насквозь, и Чуя уголком разума никак не поймет, что не так. Что царапает его паранойю, кроме горечи обиды и шока. А потом Дазай делает скользящий шаг вперед, и из живота застывшего с изломившейся улыбкой мужчины торчит рукоять знакомого Чуе ножа, чье лезвие легко и опытно вспарывает снизу вверх чужое брюхо. Этот нож не так давно покоился в ножнах на ноге рыжего, а потом, незаметно для владельца, пропал оттуда. Окружающие, шокировано молчавшие несколько мучительно длинных минут, подаются вперед, когда тело начинает падать. Кое пронзительно кричит — в ее голосе боль, гнев и горе, которое, казалось, уже было ею пережито и успело затихнуть. У горла Дазая — раскалившийся от злобы, клинок ее демона, через секунду вспыхивающий пронзительной вспышкой загашенной способности. Вот только на асфальте перед Осаму хрипит и истекает кровью уже не Мори Огай. Незнакомый мужчина пучит глаза, глядящие в темные провалы на черепе идущей к нему Смерти, и его способность спешно возвращает телу привычный вид. Все замирают, растерянно-разочарованно-расстроенные, Озаки отшатывается назад, дрожа. Сверлит ошарашенным взглядом тело дернувшегося в последний раз мужчины, и закрывает лицо руками. — Прошу прощения, босс, — сдавленно выдает женщина, и Осаму оборачивается к ней со ставшей чуть шире улыбкой, кивает, на мгновение прикрыв глаза. Но они оба знают — Дазай этой эскапады не забудет. И не простит, а при случае — припомнит. — Тело — прибрать, технику — собрать в фургон, следы — замести, ложные — подготовить. И начинаем отход. Времени — пять минут, начали, — командует Дазай вместо Чуи. Накахара, коротко кивнув Эдогаве, проходится вдоль столов с компьютерами, провода и шнуры от которых низшие мафиози усердно сматывают сейчас, и поднимает всю мебель и электрику в воздух. В маленький грузовичок техномонстров погружают со всей аккуратностью, после чего Чуя возвращается к наблюдающему за суетой Дазаю. — Как ты узнал, что это не босс? — Чуе важно узнать, важно-важно-важно. Он пытливо смотрит в застывшее лицо. На людях Дазай с ним очень сдержан, а Чуя держит язык за зубами и не позволяет себе привычного хамства. Дазай закрывает карманные часы и убирает в карман — Чуя не видел их раньше, но это не значит, что их не могло быть в кармане подаренного пальто. — Банальная осторожность: он не вышел бы к подчиненным без Элизы, — Дазай пожимает плечами, а Чуя понимает, что его смутно терзало. И действительно — босс всегда появлялся в компании девочки, всегда. Воплощение его способности, она подтверждала его личность и одновременно оттягивала на себя изрядную часть внимания окружающих. Милая капризуля, при угрозе безопасности Мори она становилась берсерком, каких мало, и с ее идентификацией ни у кого не было проблем. Отсутствие Элизы должно было переполошить всех с самого начала, раз уж о смерти босса все знали только со слов Чуи. Он должен был понять первым, даже если отчаянно хотел верить, что босс как-то выжил. Что он убил подделку. Что он не убил того, кому присягнул. Это деяние было худшим, что случилось с ним, и как бы Чуя ни бегал от воспоминания, как бы его разум ни отрицал совершенное преступление — он его совершил. Он. Добил. Мори Огая. Когда он в первый раз сказал всем, что он убил его — Озаки его чуть не освежевала. Не останови ее демона подошедший Дазай — и желание Чуи умереть сбылось бы быстрее, чем он успел глаза закрыть, чтобы не видеть несущуюся на него смерть с безжалостным клинком. Тогда — обошлось. Однако… Он продолжал мучиться от ощущения убийства. Не помощь. Не облегчение мук. Убийство. Он убийца. Он предал свою клятву — или исполнил ее до конца, как посмотреть. Не дал реального шанса выжить. Не позволил унизить своего босса пытками и ломкой. Накахара стискивает зубы, когда Дазай выдергивает его из мрачных раздумий: — Еще он никогда не позволял себе звать меня «Дазай-чан». И не любил, когда его зовут просто господин. А мне так и вовсе не позволял. Дьявол кроется… —… В деталях, — договаривает Чуя в унисон с Дазаем и слабо улыбается, передергивая плечами в попытке сбросить липкий ужас своих мыслей. Безумие его вины похоже на безумие Шляпника из Алисы — не уберег, не боролся, как должно, лобзал мыски чужих туфель, вместо того, чтобы убить буквально одной только булавкой. Чуя не замечает, как от этих мыслей пустеет его лицо. А потом Дазай надвигает шляпу ему на самые глаза, и спохватившийся Накахара витиевато ругается, двумя руками поправляя головной убор. Чуя сердито шипит, замахивается, для проформы бьет партнера в грудь, от облегчения не замечая, каким искусственным был глумливый смешок не смеющегося глазами Дазая.***
Чуя думает, как быстро все меняется. Месяц назад он харкал кровью неподалеку отсюда, две недели назад — желал умереть также горячо, как обычно хотел быть сильным или сокрушить врага. Два дня назад он бегал, занятый сборами стоящего на ушах отряда, три месяца назад — исполнял приказы босса и чувствовал счастье от осознания своей силы и приносимой организации пользы. Восемь лет назад он испытывал к Дазаю острую антипатию в равной консистенции с чистым бешенством. Шесть лет назад он ненавидел Дазая Осаму каждым кусочком своей разбитой души за трусливый побег, три года назад он бы скорее убил его, чем позволил бы вернуться в мафию, а теперь… Теперь он сам заставил его шагнуть обратно во тьму и принять корону. Когда-то Чуя с наслаждением бросался на своего соперника-противника. Они грызлись снова и снова, каждый раз — с неописуемым удовольствием. Чуя думал, что пламя, опаляющее его изнутри — это и есть самая яркая, самая чистая, незамутненная ненависть. Оказалось, он ошибся. Оказалось, это была вовсе не она. Оказалось, тогда он не знал вообще, что именно ощущает на самом деле. Сейчас он хочет вернуться в прошлое и ударить за это самого себя. Ему потребовалось прожить восемь лет твердолобым «королем овец», главным козерогом упертого стада, чтобы осознать, что Дазай его зацепил, а он зацепил Дазая. Что гордыня, не гордость, а гордыня, которой он страдает безмерно, неуместна. И нужно быть немножко проще с людьми, если не хочешь упустить в этой жизни все на свете. Конечно, ему и теперь потребовалась куча времени, чтобы осмыслить: если ненависть и была когда-то, где-то в процессе их тянущегося через годы «противостояния», то она изжила себя. Перегорела. Давным-давно потеряла градус. И ему следует поторопиться, чтобы понять: не умерла ли вместе с той «ненавистью» — прикрывавшаяся бранью, колкая, непримиримая, неприемлемая любовь. Потому что теперь сердце тянется к тому, кого раньше он старался оттолкнуть. И никакого способа, кроме смерти, унять его нет. Чуя боится, что все поздно. Что все, что ему осталось — погрузить ладони в седой пепел и холодные угли костра, который когда-то согревал чужую душу. Отчаявшегося и убившего в себе любовь, зажечь снова очень непросто, даже если у тебя сердце разрывается, чувствуя невозможно сильно, за вас обоих. Вокруг них заканчивают прибираться и заметать следы. Все участники бойни одеваются в чистое — Дазай не исключение, хотя новый его наряд — один в один предыдущий. Испачканные вещи без жалости сжигают. Какой-то хитрый щит гаснет, когда мальчишка-эспер — с техниками барьера — уходит из зоны воздействия собственной способности, низко поклонившись новому боссу. После этого шум жизни чужого мегаполиса, внимательные взгляды прохожих и зевак обрушиваются, словно приливная волна. Детективы ушли еще в самом начале возни, остальные убрали «грязь» и рассосались по машинам и едут домой — приводить родную базу в порядок, насколько хватит сил, рассовывать по морозилкам сувениры — словом, заниматься рутиной. А Осаму, лишенный лишних свидетелей среди своих и чужих, теперь может позволить себе проявить дурные наклонности — и он достает потрепанную пачку сигарет. Чуя подает ему зажигалку и помогает прикурить от той, когда Дазай просит. Ветер в проулке задувает нешуточный, и Накахара понимает его заминку. Он раз за разом чиркает колесиком по кремню, высекая искру, пока Осаму закрывает рождающийся робкий огонек, сложив ладони лодочкой. Наконец, бумага разгорается, сладкий дым сортового табака заставляет Чую втянуть носом, кивая своим мыслям. Накахара подозревает, что знает, чья это пачка, и изумляется, как такой раритет дожил до их времени. Если это не сигареты из кармана Оды Сакуноске, то Чуя понятия не имеет, почему в упаковке не хватает еще половины содержимого — Дазай, в бытность свою изгнанником, курить бросил. Душа Дазая на вкус горькая и уставшая; Чуя смотрит, как мужчина горбится, как полы пальто хлопают по ногам, и машинально ищет у себя в карманах свою пачку, вытаскивает сигарету и тоже мучается с тем, чтобы ее поджечь. Вместо бессмысленного произнесения тысячи слов и совершения предложений, от которых сложно отказаться, Дазай наклоняется, предлагая ему подкурить от своей, приконченной уже наполовину. И Чуя не отказывается: привстает на мысочки, опершись о чужую грудь ладонью, и раскуривает занявшийся табак, наслаждаясь ощущением тепла от чужого тела, подошедшей к концу сигаретной ломкой и близостью к тому, на кого в последнюю неделю привык бросать укромные взгляды. Одна подколка, один намек — и Чуя вдруг пылает осознанием, что Дазай действительно может его захотеть. Или хотел. Или хочет. Что возможно, Чуя ему интересен. Закономерное отрицание переходит в закономерный же, мучительный интерес, и фантазии — стыдные, изначально обрываемые, а потом — посещающие кудрявую головку все чаще. И вот уже накануне операции Чуе снится первый бросающий в жар сон, заставивший его утром долго стоять под душем, тычась лбом в плитку, не имея сил не прокручивать в голове особо будоражащие сцены. Дазай в его сне лишен бинтов, и под ними — шрамы, самые разные: страшные, неровные, пугающие. Белые, розовые; маленькие, большие — всех видов, форм и расцветок. Все они желанны наравне со всем остальным. А еще под ними — узлы каменных мышц, рельф, одновременно и жесткий, и такой подвижный. Красивый в своей гротескной детальности. Дазай из мира снов, лишенный флёра загадки — машина смерти. Но там эта машина чутко слушается вырванных стонов, и, идеально — как и все, за что берется — дарит удовольствие оголодавшему по неотравленной садизмом чуткой ласке, телу. Чуя возвращался к Дазаю мыслями снова и снова. Снова и снова. И понял: Дазай когда-то сделал все, чтобы Чуя осознал истинную подоплеку его поступков и кроющихся за ними чувств. Но Накахара тогда отличался умом и сообразительностью. И если рыжий не поймет и не пойдет навстречу и в этот раз — Дазай опять прикинется идиотом, защищая свое сердце. И в итоге постарается влюбиться в какого-нибудь нового, вроде умершего святым Оды Сакуноске. В Накаджиму Атсуши, например. Более неравную, полную больной жертвенности связь, даже представить сложно. Дазай успевает докурить, и благодушно распахивает свое пальто, когда под пронизывающим ветром Чуя начинает дрожать — но совсем не от холода, а от нервной жути, прокатившейся по телу. К счастью, о причинах своей дрожи знает только сам Накахара. Вдали стоит столбом черный дым пожарища, воют сирены, съезжаются пожарные машины, скорые. Скоро, если не уже, районы оцепят. Нужно было уйти еще пресловутые сутки назад; но Чуя так устал, ему уже так плевать. Волнение, от которого пересыхает рот, трясучка из жажды мести — все ушло. Сейчас они — серые посредственности, флегматично наблюдающие за творящимся вдали цирком с конями. И в своем равнодушном, отстраненном интересе, они идеально сливаются с зеваками, которых несметно высыпало на улицы после взрыва. Хочешь привлечь к себе внимание — суетись. У Чуи нет сил суетиться и думать, что дальше. Минутный отдых кажется как никогда привлекательной затеей. Так что он с удовольствием приваливается к Дазаю, отбросив растертый в порошок окурок прочь, и трет ладони в перчатках друг о друга, пытаясь согреть руки, когда Осаму со смешком смыкает над ним ткань пальто. Чуя в ловушке, шляпа, чуть меньше и аккуратнее предшествующей ей, мнется. Но Накахара не противится — только, держа головной убор ладонью, задирает голову. Дазай смотрит на него сверху вниз насмешливо, но тепло. И спрашивает: — Домой? И Чуя, согласно кивнув, разворачивается в коконе, привстает на мысочки, и коротко целует с готовностью подставленные губы. Накахара думает: будь что будет. Он готов.***
Хиротсу за рулем авто — как стоп-кадр из «В джазе только девушки». Стопроцентная классика чикагского мафиози двадцатых годов, как и Огай, он идеально подходит выбранному стилю, а стиль идет ему. Даже сигары — и те иногда появляются. Дазай и Чуя в машине сидят сзади и негромко обсуждают прошедшую операцию. В целом, они довольны — не без заминок, но все было сделано. Их засекли уже в здании, лесок перед ним они прочесали на предмет камер и установили глушилок, не экономя. Но внутри здания такое не прошло, и не разорись они на глушители к пистолетам — было бы совсем плохо. Уличные камеры Чуя тоже успел «почистить» на предмет записи их сборов, и даже если кто-то что-то и сумеет найти — мало ли, почему поблизости крутились физиономии конкретных индивидов прямиком с розыскных плакатов? Тут и ошибка, человеческий фактор, и случайность, и наводка анонима «прийти посмотреть концерт». Портовая мафия раздавлена в глазах военных и правовых структур, им не то, чтобы не до мести — у них нет на нее ресурсов. В этом плане, алиби железобетонное. О личном они почти не говорят, хотя за две недели Накахара передумал несметно. И о том, что опыта здоровых отношений у него нет, и о том, что он ощущает себя слишком усталым, чтобы ругаться с обыкновенным задором и противостоять на равных. Что его смущает деликатность привыкшего переть к своей цели Дазая, его терпеливость. И что пока что он понятия не имеет, как должна выглядеть организация, на какие деньги ее восстанавливать, на что рассчитывать, будучи внутри ее структуры? Он даже не знает, смогут ли они жить, как привыкли, на базе в Порту, где в высотках возле набережной они сдают офисы всем страждущим полюбоваться из окна морем в целом, и проливом в частном. Все это он вываливает на Осаму, пока они стоят в пробке, и Хиротсу местами качает головой — он видел больше других, но и он тоже не знает. Мори держал в железных рукавицах отрасль медицины, подпольной и не очень, и кто теперь будет это делать вместо него — Ками-сама знает. Дазай стягивает перчатку с руки Накахары и коротко целует костяшки, от чего Чуя вспыхивает, но молчит, кусая губы, пока низкий приятный голос размеренно ему — им — поясняет, что дело Накахары пока что — в точности исполнять указания и работать в пределах своих скромных, на данный период, сил. А когда Чуя пытается возмутиться, что сил у него ого-го — Осаму улыбается, как родитель непослушному детенышу. Очень по-огаевски. И Чуя, стиснув зубы, признает: волновался, устал, не без этого. Хочется вползти в кровать, но кто знает, что можно принести на себе из Токио? Поэтому — сначала душ. А еще раньше нужно будет убедиться, что кровать, в которую можно лечь, вообще существует. К слову — Дазаю по пути успели позвонить из бюро. Чуя вдруг оказался его алиби на момент взрыва — видимо, что-то рыжий при зачистке записей пропустил, хотя, где нужно было искать, у него нет ни малейшего представления. Но даже если бы они облажались крупно — Чуе было плевать. Усталость после выполнения задания давила многотонным весом, что не помешало им проветрить голову. Они прошлись по городу, держась за руки, и Накахара не мог представить ничего лучше. Просто идти, не боясь, по улицам, держась за руки и под руку, разглядывая вывески. Дазай старательно вел себя как дурак, а Чуя наконец-то смеялся над его раздражавшими раньше шутками. До машины они дошли, переполненные верой в собственную непричастность к катастрофе. И Чуя лишь смущенно улыбнулся, когда Дазай с чувством просмаковал слово «свидание», давая телефонисту ответ на вопрос, что он делал в Токио. Так хорошо было почти час быть просто влюбленным, с миром в душе рассматривая еще днем казавшийся враждебным город.***
Чуя засыпает в машине по пути, и просыпается, когда Дазай уже раздевает его. Накахара одним глазом следит за тем, как выскальзывают из петель пуговицы, повинуясь быстрым движениям тонких пальцев, и зевает, прикрыв ладонью рот. После чего начинает раздеваться сам, ворча, чтобы Дазай, для начала, позаботился о себе. В душ они идут один за другим, и Чуя только после выхода наконец-то понимает, где они: закрытая для посещений и уборки, комната ушедшего Дазая, расположенная в укрепленном крыле босса. За время их отсутствия чехлы сняли, пыль протерли. Все здесь выглядит так, словно Дазай просто вышел утром, и теперь вернулся. Лежит на комоде книга с закладкой и ворох чистых бинтов, упакованных и не вскрытых. Сброшены на спинку стула его брюки и рубашка — и пусть это те, из которых он уже вырос. Пальто привычно убрано в шкаф, бережно расправленное по вешалке. Сам хозяин комнаты уже переодет ко сну, если одни только штаны и бинты можно так назвать, и устроился под одеялом, цепкими глазами осматривая все кругом. Чуя, закутанный в халат, который ему невообразимо велик, тоже машинально оглядывается, а потом Дазай постукивает ладонью по кровати рядом с собой. — Твою комнату разорили, завтра сам посмотришь, что пропало, кроме вывернутого из стены сейфа. Вещи вон, что нашлось, — Дазай машет рукой в сторону горы мятой одежды в кресле. Чуя, придерживая длинные полы своего «одеяния», спешит в указанном направлении, с облегчением констатируя, что порча вещей, в основном, прошла мимо. Вдвойне он радуется, обнаруживая свое белье, втройне — заказные портупеи, на которые привык крепить ножны и кобуру. Его пижама — длинные бесформенные штаны, мешковато сидящие на бедрах, и длинная футболка по колено, тоже здесь. От футболки Чуя сначала думает отказаться, потом решает отказаться наоборот от штанов — Дазай неминуемо мерзнет по ночам, а Чуе наоборот вечно жарко. — Надо подарить тебе ночнушку, — ухмыляется Осаму, когда Чуя шлепает к кровати, испытывая нечто сродни чистому блаженству. Накахара корчит физиономию, соответствующую сделанному заявлению, и с чистой совестью плюхается в кровать, резво влезая под одеяло. Диван — это прекрасно, но с хорошей кроватью, с настоящим жестким матрасом, не сравнить даже примерно. Дазай проверяет будильник на телефоне — от сего дня эта снолюбивая сова живет с суровой необходимостью жить в соответствии с графиком — и гасит свет. В темноте Чуя едва сдерживает смех, когда эта рыбина, холодная, как и предсказывалось, тянет к Чуе свои плавники, и греется, едва слышно вздыхая, прижимаясь ледяным животом к горячему боку. Отношения — это тяжкий труд и каждодневный выбор. Если они будут примерно такими — Чую на первых порах это устроит, а там…***
Год проходит в тяготах и заботах. Портовая мафия снова единственная хозяйка Йокогамы, и сделано это все было почти бескровно. Почти — потому что дазаева безжалостность заставила и заставляет всех жаждущих острых ощущений сгрести яйца в кулак и мужественно не влезать на чужую территорию. А так — были прецеденты, и закончилось для них все плохо. Настолько плохо, что заставило задуматься, а стоит ли овчинка выделки. Счастливый до неприличия Чуя спешит на базу, мурлыча джазовый мотив в стиле рок и держа подмышкой бутылку вина — его коллекцию основательно разграбили, но — не в коллекции счастье. Выбравшись из переплета, где другие не выжили, он запомнил это накрепко. Дазай, с утра засевший в своем кабинете, прикидывается издохшим — ноги на столе, руки висят, голова откинута назад, выставляя прикрытое бинтом горло. Рай убийцы — подойди и полосни. Охрана у дверей смотрит на эту картину философски, и подбирается, когда ворвавшийся Чуя со стуком ставит бутылку на столешницу, снимает шляпу, пристроив ее висеть на бутылке, как на вешалке, и закатывает рукава рубашки. Чуя приглаживает волосы и машет им в духе «брысь отсюда», и парни понятливо очищают пространство от своего присутствия. — Дазай, — вкрадчиво-тягуче произносит Чуя, опасно щурясь, и по телу мужчины проходит характерная судорога. Осаму с лицом мученика приоткрывает один глаз — а через секунду уже резво зажимает между ладоней любимый нож Чуи, который тот с рыком попытался погрузить в его плечо вместо ножен, и медленно, удовлетворенно улыбается хищно скалящемуся рыжему. — Задание выполнено? — выдыхает Осаму, чуть подавшись вперед, и сквозь напор отводит подрагивающий от их противостояния нож чуть в сторону. Подпуская ближе к своей коже ледяное лезвие. Его кончик упирается аккурат в яремную ямку. Чуя видит, как зрачки Дазая расширяются, становятся черными дырами с окаймлением карминно-коричневого кольца. И знает, что его зрачки тоже расширились, как у наркомана, когда нос защекотал запах крови: Дазай позволил кончику ножа до предела промять белую тонкую кожу, а когда напряжение стало предельным — проколоть, пуская кровь. Алая капля набухает в ямке меж ключиц, и Чуя как зачарованный следит за ней до тех пор, пока она не скатывается по коже, оставив после себя алую дорожку. Все равно в конце, после недолгого пути, капля впитывается в бинт на груди. Накахара шумно сглатывает выступившую слюну и закрывает глаза, прежде чем ответить. — Фукудзава согласился продлить соглашение еще на полгода. Госпожа Акико прибудет в конце недели. Директор медцентра заранее извещен и уже в ужасе, — из голоса Чуи пропадает хищный азарт и страстное нетерпение, лицо приобретает почти нежное выражение. Предельно аккуратно, словно не доверяя сам себе, он выпрямляется, убирает нож от горла Дазая и плавно опускает его в ножны на бедре. Осаму на долю секунды улыбается одними глазами, после чего запрокидывает голову, устраивая ее, как было, на подголовнике, и решительно подтягивает вставшего столбом Чую к себе, зацепив пальцами шлевки его брюк. Накахара в готовностью садится верхом на его бедра и вздыхает с тихим удовлетворением, с удобством умостившись на них. Наклонившись, он все с той же нежностью зализывает ранку на чужом горле, после чего устраивает голову на плече Дазая и закрывает глаза. Мужчина уже не скрываясь улыбается, неторопливо вплетая пальцы в рыжие волосы, поощряя. Накахара коротко вздыхает, а потом весь неестественно выгибается. Горячие губы касаются открытой шеи, Дазай довольно мычит, поворачивая лицо в противоположную сторону. А Чуя впивается в добровольно предложенное горло зубами, с наслаждением вгрызаясь в упругие мышцы и замирая. Под его рукой колотится чужое сердце, в штанах тесно, от чужого тела идет жар, от ощущения которого короткой судорогой сводит живот. — Ты молодец. Соскучился? — с придыханием интересуется Дазай, и Чуя прилипает к нему всем телом, словно морская звезда к стеклу, отказываясь отрываться. Дазай снова гладит его по волосам, потом пальцы пробегают по напряженной спине и жестко впиваются в бедро. Чуя шумно втягивает воздух носом. А потом обмякает. В его зубах бьется чужой пульс; укуси сильнее, дернись — боль, разорванная мышца, хлынувшая кровь. Дазай наслаждается жжением и ощущением горячей пульсации в шее. Завтра он не сможет дергать головой, словно застудил мышцу. Но это будет того стоить. А сегодня… Сегодня они немного побудут вдвоем. Чуя отпускает его шею, дыша горячо и неровно, когда он подхватывает его под задницу и несет в спальню. Судя по тому, какая звенящая тишина в закрытом от глаз всех, кто рангом ниже члена исполнительного комитета, крыле — только идиот сегодня не знает, что заместитель прибыл домой, и боссу потребуется пространство, чтобы проконтролировать его вхождение в разум. Накахару Чую даже под угрозой смерти не рекомендуется разлучать с его боссом больше, чем на двенадцать часов. В этот раз, выполнявший задание рыжий был вынужден задержаться для разбирательства с медленно крепнущей группировкой на границе Йокогамы. Таким образом, начавший нервничать Накахара пробыл вдали от Дазая больше 72 часов, и кто знает, во что это выльется его коллегам. Дазай трется щекой о рыжие волосы и удовлетворенно вздыхает. Он — знает, чем все закончится. И этого достаточно. Но другим можно и не говорить о нюансах — пусть нервничают. Раньше он был ключом, что отпирал силу Чуи, условием, которое позволяло ей вырваться в мир. Теперь он ключ, который эту силу запирает. И, как ни странно, но рядом с ним Чуя вообще не позволяет ей просачиваться, не то, что когда расстояние между ними растет. Если бы Дазай не знал, что дело, скорее всего, в психике Чуи, нашедшей в суициднике свою точку нуля — он бы подумал, что Накахара нарочно теряет контроль над собой, когда появляется хотя бы ничтожный риск, что их разлука продлится. Однако он видел записи. Чуя нервничает, тревожится, дискомфорт нарастает. Потом рыжий психует, срывается, огрызается и рычит. Буйствует, не увлекаясь разрушениями. А потом происходит срыв. И «не увлекается» изменяется на «не оставляет после себя даже фундамента». Один намек на то, что кто-то убьет Дазая Осаму — и от источника угроз не остается ничего, даже если угрозы не планировались к исполнению. Накахара Чуя болезненно реагирует на возможность смерти человека, которому он поклялся в верности, и обеспечение безопасности осуществляет инстинктивно и превентивно. Любой, кто хоть немного знаком с некогда бывшим у всех на слуху дуэтом Двойной Тьмы, скажет: пытаться манипулировать чувствами рыжего к боссу — не стоит. Накахара зубами порвет обидчика, Дазаю даже пальцем показывать не надо будет.***
Чуя хрипит и прогибается, цепляясь за простынь, когда наполнение становится предельным. Трясущиеся коленки разъезжаются, пальцы ног, на которые он пытался опереться, скользят по постельному белью. Накахара вздрагивает и тычется лбом в подушку, когда из него чуть выходят — а потом входят снова, с силой загоняя член между дрогнувших ягодиц. — Как ты себя чувствуешь? — заботливый тон и вопрос плохо вяжутся с жесткими движениями чужих бедер. Чуя хватает ртом воздух, напрягает плечи и тут же их расслабляет, когда по ягодице звонко бьет ладонь и пальцы впиваются в кожу, стискивая до синяков и чуть оттягивая ягодицы в стороны. Дазай, любующийся тем, как его член скрывается в чужом теле, предельно доволен. Ему нравится видеть Чую под собой, ощущать его дрожь, его напряжение. Его чудесная половинка целого. Каждая их близость — проверка состояния Чуи. Проверка границ доверия. Проверка синхронизации одного с другим. А еще — усиление их связи. Той измученной двумя идиотами любви, которую они с таким трудом реанимировали путем долгого вдумчивого укрепления и лечения. Чтобы в итоге довести и до трепетной близости. Израненные, уставшие. Они пережили долгие недели сначала совместного сна, когда они падали замертво, едва успев принять душ. Потом робкие прикосновения и поцелуи на ночь. И наконец — разгоревшиеся искры нужды, голода злого и отчаянного, голода по телу и коже, по чужому теплу. Чуе пришлось многое пересмотреть. Душевных сил быть активом в нем осталось всего ничего. Близость его страшила, он цепенел. Выходила из-под контроля сила. Он стыдился своего тела, чужого взгляда, произносимых слов. Его несло сквозь слезные истерики, которые Дазай мужественно преодолевал, как суденышко — шторм. День за днем, неделя за неделей, медленно и верно. Как будто его не злили чужие слова, слезы и срывы, которые Чуя учился брать под контроль. Для Накахары существовало всего два запрета: срываться при чужих и вредить себе. Дазай день за днем, раз за разом боролся с этим. Напоминал о принятии слабостей Чуи, о их понимании, о их естественности. Был рядом, касался без отвращения, без требований. И медленно, но верно, собирал изломанный разум и душу, корректируя уже конкретную сферу. Так, день, когда Чуя позволил коснуться себя и сам решился на ласку, стал днем триумфа. Больше всего на свете, Дазай желал сделать так, чтобы их враг остался, в итоге, в проигравших. И когда он поделился этой мыслью с Чуей — прогресс пошел семимильными шагами. Было множество трудностей. Чуя срывался, его одолевала паранойя. Отключался разум. Но он смог. Они смогли. Вместе. Как и положено настоящим партнерам. Они стали тенями друг друга. Дазай и раньше был не сильно сокрыт тьмой злого гения Мори, но став боссом, оказался в свете софитов, на сцене, под прицелом тысяч глаз, ослепленный сам. Чуя стал тем, кто закрыл ему спину, оттягивая внимание своей яркой внешностью, силой, характером. Его превозмогание себя дало им достаточно поводов быть экзотичными. Накахара буквально перетянул все размышления чужаков на себя. Кто-то повелся на то, что он управляет Дазаем из тени, оставаясь вроде как на виду. Кто-то поверил, что выдвижение на передний план — хитрость, позволяющая Дазаю примерить кардинальскую шапочку, управляя всеми и всем из искусственно созданной тени. Ошибались и те, и другие. Двойная тьма была и осталась неделимым целым. Кому удобнее оказалось задавить противника из своего положения, тот тем и занимался. Все гениальное просто и элегантно. — Хочу видеть твое лицо, — Дазай прижимается к влажной спине, и, поцеловав тонкую шею, шепчет в торчащее из кудряшек ушко низким голосом, согревая горячим выдохом кожу. Чуя ежится, кусает губу, и шумным выдохом провожает покинувший его тело член. Мышцы перекатываются под тонкой золотисто-молочной кожей с пятнышками веснушек и темной россыпью родимых пятен, две ямочки на пояснице становятся чуть глубже на секунду. Дазай садится позади, следя за любовником голодными глазами. Чуя тянется, как кот, подаваясь вперед и назад всем телом, выпячивая упругий, округлый в нужных местах зад, от одного вида которого у Дазая рот наполняется голодной слюной. А потом Накахара с небольшой заминкой оборачивается к нему, протягивая руку. Дазай алчно блестит жадными глазами, проникновенно целуя подставленные пальчики, едва не дрожа от накатившего возбуждения. Не только Чуя в их паре безумен и нуждается в противовесе — Дазай тоже зависим, только вот проявляется это у него исключительно наедине, когда он тратит часы на неторопливое снятие рубашки с чужих плеч, искушенно целуя плечи, шею, спину. Бесконечная прелюдия, которой Дазай отдается со всей страстью. Осаму тянет рыжего на себя, помогает Чуе лечь на спину, подкладывает подушки под бедра, и расплывается в улыбке, едва не урча, когда Чуя тянется к нему руками, обхватывая шею, притягивая для поцелуя. Вечно жадные касания худых кистей скользят по бокам, большие пальцы пересчитывают ребра, пока Дазай рычит в чужой рот и трется между ягодиц, ощущая, как длинные в вытянутом состоянии, ноги Чуи скрещиваются у него за спиной. Чуя находит его рукой, сжимает, гладит, от чего вдоль хребта Осаму проходятся волны жара и дрожи, а потом направляет в себя, обещая телом показать, что значит Рай. Дазай не устанет от этого никогда — он блаженно закатывает глаза, чувствуя, как со всех сторон его сжимают горячие гладкие стенки. Чуя хорошо смазан, любовно растянут, но одновременно — тугой, узкий, и приходится прикладывать некоторые усилия для продолжения движения. Осаму облизывает чужой рот, остервенело проталкиваясь внутрь, ощущая пальцы в волосах — безжалостные, сильные. Но ему хорошо. Он сам себе напоминает одурманенного феромонами, дорвавшегося до партнера ополоумевшего зверя — и ладно бы они только начали, так нет же. Чуя действует на него, как какой-то продукт наркотической сказки от светил химии — смесь возбуждающего, стимулятора, адреналина и животных инстинктов. Он не удивляется и не испытывает отторжения, когда Чуя, притиснутый к его бедрам ягодицами, шепчет ему в ухо что-то невозможно сладкое, произнесенное с придыханием — и Дазай уже захлебывается возбуждением. Хочется самого себя похлопать по лицу, как жеребца по морде, угостить морковкой и сахаром и поправить член на место — место ему внутри часто дышащего, запрокинув голову, Накахары. Жадный укус оставляет на нежной коже с россыпью золотых пятнышек багровый круг, след глубоко ранивших зубов — уже не впервые, еще не в последний раз. Чуя стонет, цепляясь пальцами за темные волосы на затылке, и дышит с учащением, когда ускоряться начинает Дазай. Осаму стискивает чужие бедра пальцами, из последних сил держа все рвущееся животное в рамках, прикидываясь рассудительным человеком. Хотя хотелось вжать в матрац и трахать, слыша рваные стоны и хлюпы, перебарывая сопротивление тела и вербальные доводы до сорванного визгами голоса — Чуя так же балансирует на грани между животным поведением, и человеком, который способен обвести вокруг пальца и убить врагов Дазая. — Сладкий, еще чуть-чуть, — умоляюще просит он, когда Чуя рвано мотает головой, неразборчиво обещая спустить сию секунду. И — не кончая, стискивая зубы, держа самого себя за член, дрожа внутри от сдержанного напряжения. — Да, да, да, да! — отрывисто кричит Накахара, закатывая глаза и тяжело дыша, когда Дазай с глухим воем толкается до предела, стонет неразборчиво и кончает, изгибаясь в спине до хруста. Тогда как Чуе хватает нескольких легких похлопываний пальцами по промежности и поджатым к телу яичкам, чтобы и он разобрался, где реальность, а где снесший его разум шквал болезненного удовольствия. Чуя находит чужую ладонь и направляет ее к себе, без вопросов получая вожделенную разрядку, и Осаму прокусывает губу, дрожащими руками удерживая чужое тело под собой, неотрывно глядя, как Чую корчит, как он беззвучно что-то проговаривает, закатив глаза и прикусывая губу время от времени, заливая семенем живот. Время замирает загустевшим янтарем, когда они затихают без сил, смакуя играющие в теле отголоски удовольствия, вспомнив, что живым нужно дышать. Сладкие быстрые поцелуи — Дазай сходит от них с ума, а уж когда он внутри Чуи — и говорить нечего. Они целуются с большим удовольствием, влажно чмокая, и Осаму тонет в непередаваемом счастье. Эти поцелуи — лучшее, что случилось с ним в жизни. На них гусеничка надежды отъелась, прежде чем сформировалась в коконе и вылезла уже бабочкой реализованного в жизнь счастья. Лениво катаясь по кровати и не разделяясь, они тратят остатки сил, пока не разъединяются и не оказываются лежащими лицом к лицу, держащимися за руки, глядящими друг на друга влюбленными и безумными глазами. Привязанность — это обоюдоострый меч. Дазаю, боссу Портовой мафии, а сейчас — самому счастливому возлюбленному во всей Японии, оказалось совсем не жаль напороться на него сердцем с размаху, зная, что где-то по другую сторону от этого конца лезвия, Чуя занят тем же. В их разбитом и собранном из осколков мире им ничто не страшно. Они выживали, выжили вместе — и умрут, скорее всего, вместе. Безумный белый Король — и его не менее безумный Шляпник, соединенные мостом из осколков Зазеркалья.